— Берите да убирайтесь, а то приметит боярин либо тиун, быть худу…
Затаившись, Сергуня со Степанкой следят, когда караульный зазевается. А он стоит, руки в боки, посреди ворот, смотрит на народ, что движется по улице, и совсем не собирается никуда отлучаться. Сергуня со Степанкой давно уж и пирог съели, пить захотелось.
— А давай попытаем, — предложил Сергуня, — ты обегай воротнего с одного бока, а я с другого.
Степанка согласно кивнул. И они враз припустились стрелой мимо караульного. Тот и охнуть не успел, растерялся, а отроки уже на улице. Впопыхах Степанка налетел на встречного боярина. Тот замахнулся посохом:
— Ужо я тебе!
С ужасом узнал Степанка боярина Версеня, отца Аграфены.
Боярин завопил воротнему:
— Де-ержи!
Но Степанка зайцем пронёсся вдоль улицы, запетлял по переулкам. Сергуня едва за ним поспевает.
Бежали долго. Уже давно отстал от них воротний мужик и стихли крики погони. Степанка с Сергуней остановились, перевели дух.
— Узрел мово боярина? — запыхавшись, спросил Степанка.
— Видал. Норова строгого.
— А Аграфена не в отца, — сказал Степанка.
— Бывает, — согласился Сергуня.
Переговариваясь, подошли к Кремлю. Остановились невдалеке. На белокаменном фундаменте могуче высятся зубчатые стены и башни. Сверху грозно смотрят зевы кремлёвских пушек, и вся крепость, как на острове, лепится боками к рекам Москве и Неглинной, а со стороны площади, называемой Красной, широкий водяной ров. В Кремль входы через мосты и башни проездные, а в тех башнях ворота на ночь закрываются железными решётками.
— Ух ты, — восхищённо проговорил Сергуня. — Силища-то! Минуя стражу, отроки робко вступили в Кремль. Кругом площадь, камнем мощённая, церкви одна краше другой, кирпичные. Великокняжеские да митрополичьи хоромины тоже из камня, снаружи разделаны узорчато.
— Видать, изнутри золотом изукрашены, — сказал Степанка. — Пошли ужо, а то очи лопнут.
Выйдя из Кремля, узким мостком перешли на левый берег Неглинной. Издалека разглядели за дощатым забором, что начинается от самой реки, бревенчатую плотину. На ней ворота для спуска воды, а посредине плотины труба, и по ней вода с силой падает на колесо, вертит его. За забором грохот и стук необычный, пахнет гарью, едким дымом.
Сергуня выискал в заборе щель, припал глазом. Двор огромный, весь в застройках. Бревенчатые избы длинные, без оконцев, навесы. Работного люда множество, да все чумазые, опоясанные кожаными фартуками. Больше ничего не разберёт Сергуня.
— Пушкарный двор это, — пояснил Степанка. — Единожды довелось побывать мне здесь. Присылал меня тиун с угольным обозом.
— Поглядим? — предложил Сергуня.
— Можно, — согласился Степанка. — Там за углом въездные ворота.
Они обогнули изгородь, остановились у распахнутых ворот. Княжий ратник в доспехах покосился на них, проворчал себе что-то под нос, но отроков не прогнал.
У самых ворот караульная изба, широкая, просторная, верно, много ратников охраняют Пушкарный двор. Напротив неё вытянулись в ряд кузни. Там ухали молоты, звенело железо. Дальше за кузнями чернели амбары. Посреди двора каменные печи, широкие, угластые, ростом хоть и невеликие, а, видать, для пушкарного дела важные. Уж больно много вокруг них народу. Печи что живые дышат: фу-фу!
От амбара к кузницам деревянные накаты. Два мастеровых протащили в кузницу железную чушку.
Ратнику отроки надоели, прикрикнул:
— Поглядели, и неча, шагайте своим путём.
Сергуня со Степанкой попятились, но тут у ворот появился мастеровой, высокий, плечистый, весь в саже, седой волос ремешком перехвачен. Почесал кудрявую бороду, спросил серьёзно:
— Никак мастеровому делу обучиться желаете, ребята? Вижу, любопытствуете. Коли хотите, Пушкарный двор покажу. Меня Богданом кличут, мастер я.
И повёл Степанку с Сергуней мимо кузниц к печам. В рыжем полудне тонет Пушкарный двор. Удушье чада и гари, звон металла… Жарко парит.
Мастер Богдан на ходу рассказывает:
— То, робята, печи плавильные для меди, а сопят, слышите, мехи. Их вода качает. А вон в том амбаре, где грохает люто водяной молот, там крицы железные проковывают.
Омывается Сергуня липким потом. Увидел замшелую бадейку, припал потрескавшимися губами. Вода тёплая и безвкусная. Живот раздуло, а пить охота.
Сергуня на ходу в одну из кузниц заглянул. Мастеровые, без рубах, в нагрудных кожаных фартуках, били железными молотами по лежавшему на наковальне раскалённому железу. Оно плющилось, рассыпало искры.
— А сейчас я вам покажу, как пушки льют, — сказал Богдан. Сравнявшись с крайней печью, Богдан окликнул облысевшего, со впалой грудью мастерового:
— Ещё не готова медь?
— Пускать начинаем, — ответил тот и поднял молоток. Два подсобника мигом подхватили железный ковш, подставили к каменному жёлобу.
— Айдате поближе, — подтолкнул отроков Богдан.
От печей нестерпимо полыхало жаром, перехватывало дыхание.
— Поостерегись, — предупредил лысый мастеровой и ударил ловко по обмазанному глиной каменному чеку, и по жёлобу потекла в ковш огненная жижа.
— Мастер сей, робята, по имени Антип, искусный умелец. Медь с оловом варить и известью продуть мудрено. Что к чему, знать надобно и время угадать, чтоб не переварить либо недоварить, — пояснил Богдан. — Сие же варево бронзой зовётся… Ну, повидали, теперь поспешаем, а то эти молодцы с ковшом нас опередят. Сейчас лить пушку зачнём.
Вслед за Богданом Сергуня со Степанкой вошли под загороженный с трёх сторон навес. Несколько работников перемешивали лопатами гору земли с песком. Богдан нагнулся, взял горсть, поднёс близко к глазам, довольно хмыкнул, потом заговорил, обращаясь не то к Сергуне со Степанкой, не то к рабочим:
— В пушечном деле литейный мастер первейший человек. Пушку лить не всяк горазд, и пушка пушке рознь. Иной сольёт её, канал вкось либо того хуже. И время пропало, и металлу перевод — и секут потом мастера до смертоубийства. Вот они, — Богдан указал пальцем на работников, — вроде, чего там, знай перелопачивай. Ин нет, надобно, чтоб опока не рыхла была и не ноздревата. Ко всему не слаба да воздух вбирала. Тогда пушка крепка будет.
Тут к ним подошёл мастер, годами не старше Степанки и Сергуни, но с виду что молодой гриб-боровик. Богдан сказал:
— Вот, Игнаша, товарищей тебе привёл. В обиду их не давай. — И, поворотившись к отрокам, добавил с гордостью: — Сын мой, Игнатий! Скоро сам пушки лить зачнёт.
Игнаша подморгнул Сергуне, подал им со Степанкой поочерёдно руку, проговорил баском:
— Работы на всех хватит, — и улыбнулся добродушно.
— Вона металл подоспел, — увидев подмастерьев с ковшом, сказал Богдан. — Нам за дело браться. Почнём с Богом, робятушки. — И перекрестился.
Подмастерья медленно и осторожно наклонили ковш. Обтекая сердечник, расплавленная жижа полилась в зарытую стоймя форму.
— А пушка како стреляет? — робко спросил Степанка. Вместо Богдана ответил Игнаша:
— Поглядишь. Вот приедут из княжьего наряда пушки забирать, зачнут бой опробовать, тогда и любуйся.
— Ядра тоже здесь льют? — задал вопрос Сергуня.
— В той стороне двора, — указал Игнаша. — Там в малых домницах железо варят. Пороховое же зелье не на нашем дворе, а на пороховых мельницах, и у них мастера иные.
— Ну как, есть желание нашему рукомеслу обучиться? — усмехнулся Богдан.
— Есть, — ответил Сергуня.
— В таком разе обучу и слово за вас перед боярином, что ведает Пушкарным двором, замолвлю.
Боярин Версень не в духе. Намедни великий князь при встрече принародно попрекнул. А тут ещё на собственном подворье беглый холоп чуть с ног не сшиб. Да был бы холоп как холоп, а то так себе, отрок безусый. Изловить и высечь, чтоб кожа на спине чернью изукрасилась, вдругорядь уважение поимеет к боярскому званию. Ан и другим неповадно будет…
Учинив допрос дворне, Версень велел побить батогами караульного и стряпуху, дабы впредь не привечали беглых смердов.
Караульный мужик боярину в ноги упал, расплакался. Не виновен-де, недоглядел, как Степанка во двор забрался. Версень воротнему поверил и приговорил добавить десять батогов, промолвив при этом: «Чтоб наперёд караул зорче нёс. А то этак и татя в хоромы пустишь».
Отвернувшись от мужика, сказал собравшейся челяди:
— Кто Степанку сыщет, меня немедля уведомить. Челядь разошлась, а Версень, взойдя на крыльцо, долго стоял, прислушивался, как из конюшни неслись слёзные крики, свист батогов. Потом не торопясь, худой и высокий, что жердь, важно прошагал в хоромы. Следом за боярином тиун. Проходя тёмными сенями, Версень, не поворачивая головы, проговорил:
— Наряди возок за Аграфеной, пора ей в Москву ворочаться. Да Демьяшке передай, тиуном он на селе сидит, так пусть за смердами доглядает. А за Степанку с него спрос.
В просторной, освещённой тремя оконцами горнице боярин снял с помощью тиуна кафтан, плюхнулся на лавку. Вытянув ноги, кинул коротко:
— Сыми!
Тиун стащил с Версеня сапоги. Боярин пошевелил босыми пальцами ног, вздохнул облегчённо:
— Парко.
Вспомнил сегодняшнюю встречу с великим князем Василием. Подумал: «Васька-то всю власть на Руси на себя принял, а братья его, князья и бояре молчат, государем кличут».
Вслух проговорил:
— Осударь, хе-хе!
Спохватившись, увидел всё ещё стоявшего на коленях тиуна. Прикрикнул:
— Почто торчишь, убирайся!
Тиуна из горницы словно ветром выдуло. Версень пожалел сам себя: живёт который год без жены, неустроен. Почесал поясницу, вымолвил:
— Жениться б надобно, да кто Аграфене покойницу мать заменит?
При воспоминании о дочери потеплело на душе.
«На мать похожая, только степенство не то, всё козой прыгает. Ин не беда, замуж выйдет, детишек нарожает, переменится», — решил Версень.
Во дворе нудно завыл пёс. Боярин поморщился, кликнул челядина. Тот вбежал мигом.
— Уйми пса.
Челядин крутнулся, но Версень остановил его: