Моя речь, транслировавшаяся по кабельному телевидению, отражала основные темы нашей кампании — необходимость фундаментальных перемен; необходимость решения долгосрочных проблем, таких как здравоохранение и изменение климата; необходимость преодоления надоевшего вашингтонского партийного раскола; необходимость вовлечения и активности граждан. Мишель и девочки присоединились ко мне на сцене, чтобы помахать рукой ревущей толпе, когда я закончил, а массивные американские флаги, развешанные на соседних зданиях, стали впечатляющим фоном.
Оттуда мы с командой вылетели в Айову, где через одиннадцать месяцев состоится первое в стране соревнование за номинацию, и где мы рассчитывали на раннюю победу, которая поможет нам обойти более опытных соперников. На серии встреч в городских собраниях нас снова приветствовали тысячи сторонников и любопытствующих. За кулисами одного из мероприятий в Сидар-Рапидс я услышал, как ветеран политических операций в Айове объяснял одному из пятидесяти или около того национальных репортеров, которые следили за нами, что "это ненормально".
Глядя на кадры того дня, трудно не погрузиться в ностальгию, которая до сих пор владеет моими бывшими сотрудниками и сторонниками — ощущение, что мы начали волшебную поездку; что в течение двух лет мы поймаем молнию в бутылку и доберемся до чего-то важного и истинного в Америке. Но хотя толпы, волнение, внимание СМИ в тот день — все это предвещало мою жизнеспособность в гонке, я должен напомнить себе, что в то время ничто не казалось легким или предопределенным, что снова и снова возникало ощущение, что наша кампания сойдет с рельсов, и что в самом начале не только мне, но и многим, кто обращал на это внимание, казалось, что я не особенно хороший кандидат.
Во многом мои проблемы были прямым следствием того шума, который мы подняли, и ожиданий, которые с этим связаны. Как объяснил Экс, большинство президентских кампаний по необходимости начинаются с малого — "вне Бродвея", как он это называл; небольшая толпа, небольшие площадки, освещаемые местными сетями и небольшими газетами, где кандидат и его или ее команда могли проверить реплики, сгладить перегибы, совершить падение или пережить приступ страха перед сценой, не привлекая особого внимания. У нас не было такой роскоши. С первого дня я чувствовал себя как в центре Таймс-сквер, и под светом прожекторов моя неопытность проявилась.
Больше всего мои сотрудники боялись, что я сделаю "ляп" — выражение, используемое в прессе для описания любой неудачной фразы кандидата, которая показывает невежество, невнимательность, нечеткость мышления, бесчувственность, злобу, хамство, лживость или лицемерие, или просто считается достаточно далекой от общепринятой мудрости, чтобы сделать кандидата уязвимым для нападок. Согласно этому определению, большинство людей совершают от пяти до десяти ляпов в день, и каждый из нас рассчитывает на терпение и добрую волю своей семьи, коллег и друзей, которые заполнят пробелы, поймут нашу мысль и в целом будут считать нас лучшими, а не худшими.
В результате, мои первоначальные инстинкты были направлены на то, чтобы отмахнуться от некоторых предупреждений моей команды. Например, когда мы ехали на конечную остановку в Айове в день объявления, Экс поднял взгляд от своего справочника.
"Знаешь, — сказал он, — город, в который мы едем, произносится как "Ватерлоо".
"Верно", — сказал я. "Ватерлоо".
Экс покачал головой. "Нет, это Ватер-лу. Не Ватер-лу".
"Сделай это для меня еще раз".
"Ватер-лу", — сказал Экс, его губы сжались.
"Еще раз".
Экс нахмурился. "Ладно, Барак… это серьезно".
Однако не потребовалось много времени, чтобы понять, что как только вы объявили о выдвижении своей кандидатуры на пост президента, обычные правила речи перестали действовать; микрофоны были повсюду, и каждое слово, вылетающее из ваших уст, записывалось, усиливалось, тщательно изучалось и препарировалось. На городском собрании в Эймсе, штат Айова, во время первого тура после объявления, я объяснял свое несогласие с войной в Ираке, когда я небрежно сказал, что непродуманное решение администрации Буша привело к тому, что более трех тысяч жизней наших молодых солдат были "потрачены впустую". Как только я произнес это слово, я пожалел об этом. Я всегда старался проводить различие между своими взглядами на войну и признательностью за жертвы наших военнослужащих и их семей. Лишь несколько печатных изданий заметили мою оплошность, и быстрое "mea culpa" сгладило все разногласия. Но это было напоминание о том, что слова имеют иной вес, чем раньше, и когда я представил, как моя неосторожность может повлиять на семью, все еще скорбящую о потере любимого человека, мое сердце сжалось.
По своей природе я — продуманный оратор, что, по меркам кандидатов в президенты, помогло мне сохранить относительно низкий коэффициент ляпов. Но во время предвыборной кампании моя осторожность в обращении со словами породила другую проблему: Я был просто многословен, и это было проблемой. Когда мне задавали вопрос, я был склонен давать обрывистые и пространные ответы, мой ум инстинктивно разбивал каждый вопрос на кучу компонентов и подкомпонентов. Если у каждого аргумента было две стороны, я обычно придумывал четыре. Если в каком-то утверждении, которое я только что сделал, было исключение, я не просто указывал на него, я давал сноски. "Вы зарываете зацепку!" практически кричал Экс, слушая, как я продолжаю, продолжаю и продолжаю. В течение дня или двух я послушно сосредоточивался на краткости, но вдруг обнаруживал, что не в состоянии удержаться от десятиминутного объяснения нюансов торговой политики или темпов таяния Арктики.
"Что вы думаете?" сказал бы я, довольный своей тщательностью, уходя со сцены.
"У тебя пятерка по викторине", — ответил бы Экс. "Но голосов нет".
Это были проблемы, которые я мог решить со временем. Более серьезной проблемой, когда мы вступили в весну, был тот факт, что я был ворчливым. Одной из причин этого, как я теперь понимаю, была двухлетняя кампания в Сенате, год работы в мэриях в качестве сенатора и месяцы поездок от имени других кандидатов. Как только адреналин, вызванный объявлением, выветрился, весь масштаб предстоящей мне работы обрушился на меня с новой силой.
И это было изнурительно. Когда я не был в Вашингтоне по делам Сената, я вскоре оказывался в Айове или в одном из других первых штатов, работая по шестнадцать часов в день, шесть с половиной дней в неделю, ночуя в Hampton Inn, Holiday Inn, AmericInn или Super 8. Я просыпался после пяти-шести часов и пытался втиснуть тренировку в любое место, которое мы могли найти (запомнилась старая беговая дорожка в задней части солярия), затем собирал свою одежду и съедал бессистемный завтрак; перед тем, как запрыгнуть в фургон и сделать звонки по сбору средств по дороге на первую в этот день встречу в мэрии; перед интервью местной газете или новостной станции, несколькими встречами с местными партийными лидерами, остановкой в туалете и, возможно, заскочить в местную закусочную, чтобы пожать руку; перед тем, как запрыгнуть обратно в фургон, чтобы набрать еще долларов. Я повторял все это три или четыре раза, при этом куда-то вклинивался холодный сэндвич или салат, прежде чем, наконец, забредал в другой мотель около девяти часов вечера, пытался дозвониться Мишель и девочкам до того, как они лягут спать, читал информационные материалы на следующий день, папка постепенно выскальзывала из моих рук, когда усталость выбивала меня из колеи.
И это еще не считая перелетов в Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго или Даллас для сбора средств. Это была жизнь не гламурная, но однообразная, и перспектива восемнадцати непрерывных месяцев такой жизни быстро истощила мой дух. Я сделал ставку на президентскую гонку, привлек большую команду людей, выпрашивал деньги у незнакомых людей и пропагандировал видение, в которое верил. Но я скучал по жене. Я скучал по своим детям. Я скучал по своей кровати, по постоянному душу, по правильному столу за правильной едой. Я скучал по отсутствию необходимости повторять одно и то же пять, шесть или семь раз в день.
К счастью, вместе с Гиббсом (у которого было телосложение, опыт и общая нервозность, чтобы держать меня сосредоточенным в дороге), у меня было еще два компаньона, которые помогли мне преодолеть мое первоначальное состояние.
Первым из них был Марвин Николсон, наполовину канадец, обладавший легким обаянием и невозмутимым характером. В свои тридцать с лишним лет и ростом метр восемьдесят восемь Марвин успел поработать на разных должностях, от кэдди для гольфа до бармена в стрип-клубе, прежде чем четыре года назад устроился на работу в качестве телохранителя Джона Керри. Это странная роль — телохранитель: личный помощник и мастер на все руки, ответственный за то, чтобы у кандидата было все необходимое для работы, будь то любимая закуска или пара таблеток Advil, зонтик, когда мокро, или шарф, когда холодно, или имя председателя округа, который идет к вам для рукопожатия. Марвин действовал с таким мастерством и изяществом, что стал чем-то вроде культовой фигуры в политических кругах, что привело к тому, что мы наняли его в качестве директора нашей поездки, который вместе с Алиссой и группой подготовки координировал поездки, следил за тем, чтобы у меня были необходимые материалы, и держал меня хотя бы близко к графику.
Потом был Реджи Лав. Выросший в Северной Каролине, сын чернокожих родителей из среднего класса, шести футов четыре дюйма и мощного телосложения, Реджи играл в баскетбол и футбол в университете Дьюка до того, как Пит Раус нанял его в качестве помощника в моем офисе в Сенате. (В качестве примера: Люди часто выражают удивление по поводу моего роста — чуть больше шести футов одного метра, что я отчасти объясняю годами, когда Реджи и Марвин были карликами на фотографиях). Под руководством Марвина двадцатипятилетний Реджи взял на себя обязанности телохранителя, и хотя поначалу ему приходилось нелегко — он как-то умудрился забыть мой портфель в Майами и пиджак в Нью-Гэмпшире в течение одной и той же недели — его серьезная рабочая этика и дурашливый добрый юмор быстро сделали его любимцем всех участников кампании.