вергаются на израильских контрольно-пропускных пунктах.
По словам Гиббса, американская пресса решила, что я блестяще прошел тест на "президентский вид". Но для меня эта поездка вышла за рамки простого оптического эффекта. Даже больше, чем дома, я почувствовал безмерность задач, которые ожидали меня в случае победы, изящество, которое мне потребуется для выполнения работы.
Эти мысли пришли мне в голову утром 24 июля, когда я прибыл к Западной стене в Иерусалиме, построенной две тысячи лет назад для защиты священной Храмовой горы и рассматриваемой как ворота к божеству и место, где Бог принимает молитвы всех, кто посещает ее. На протяжении веков паломники со всего мира имели обычай записывать свои молитвы на бумаге и засовывать их в трещины стены, поэтому перед тем, как прийти в то утро, я написала свою собственную молитву на листке канцелярской бумаги в отеле.
В сером свете рассвета, в окружении моих израильских хозяев, помощников, агентов секретной службы и под стук фотокамер СМИ, я склонил голову перед стеной, пока бородатый раввин читал псалом, призывающий к миру в святом городе Иерусалиме. По обычаю, я положил руку на мягкий известняк, застыв в молчаливом созерцании, а затем свернул свой листок бумаги и засунул его глубоко в щель в стене.
"Господи, — писал я, — защити мою семью и меня. Прости мне мои грехи и помоги мне уберечься от гордыни и отчаяния. Дай мне мудрость делать то, что правильно и справедливо. И сделай меня орудием Твоей воли".
Я полагал, что эти слова останутся между мной и Богом. Но на следующий день они появились в израильской газете, а затем обрели вечную жизнь в Интернете. Очевидно, кто-то из прохожих выковырял мой клочок бумаги из стены после нашего ухода — напоминание о цене, которую приходится платить за выход на мировую сцену. Грань между моей личной и общественной жизнью стиралась; каждая мысль и жест теперь были предметом глобального интереса.
Привыкай к этому, сказал я себе. Это часть сделки.
Возвращаясь из заграничной поездки, я чувствовал себя как космонавт или исследователь, только что вернувшийся из трудной экспедиции, заряженный адреналином и смутно дезориентированный обычной жизнью. Когда до Демократического национального съезда оставался всего месяц, я решил попытаться немного нормализовать ситуацию, взяв свою семью на неделю на Гавайи. Я сказал Плауффу, что этот вопрос не обсуждается. После семнадцатимесячной кампании мне нужно было восстановить силы, и Мишель тоже. Кроме того, здоровье Тута стремительно ухудшалось, и хотя мы не могли точно знать, сколько времени осталось моей бабушке, я не собирался повторять ошибку, которую совершил с матерью.
Больше всего мне хотелось побыть с дочерьми. Насколько я могла судить, кампания не повлияла на наши отношения. Малия была со мной такой же болтливой и любознательной, как всегда, Саша — такой же оживленной и ласковой. Когда я был в дороге, я каждый вечер разговаривал с ними по телефону о школе, друзьях или последней серии "Губки Боба"; когда я был дома, я читал им, предлагал им поиграть в настольные игры и иногда тайком ходил с ними за мороженым.
Тем не менее, из недели в неделю я видела, как быстро они растут, как их конечности всегда казались на дюйм или два длиннее, чем я помнила, а их разговоры за ужином — более изощренными. Эти изменения служили мерилом всего того, что я упустила, того, что меня не было рядом, чтобы ухаживать за ними, когда они болели, или обнимать их, когда им было страшно, или смеяться над шутками, которые они рассказывали. Как бы я ни верила в важность того, что я делаю, я знала, что никогда не смогу вернуть это время, и часто задавалась вопросом о мудрости профессии.
Я был прав, чувствуя себя виноватым. Трудно переоценить бремя, которое я взвалил на свою семью в те два года, когда баллотировался в президенты, — насколько я полагался на стойкость и родительские навыки Мишель, и насколько я зависел от сверхъестественного хорошего настроения и зрелости моих дочерей. Ранее тем летом Мишель согласилась взять с собой девочек и присоединиться ко мне, когда я проводил предвыборную кампанию в Батте, штат Монтана, на Четвертое июля, которое также совпало с десятым днем рождения Малии. Моя сестра Майя и ее семья тоже решили приехать. В тот день мы весело провели время, посетив музей горного дела и поливая друг друга из водных пистолетов, но большая часть моего времени все же была посвящена сбору голосов. Девочки покорно шли рядом со мной, пока я пожимал руки на параде. Они стояли на жаре и смотрели, как я выступаю на дневном митинге. Вечером, после того как обещанный фейерверк отменили из-за грозы, мы устроили импровизированную вечеринку в честь дня рождения в конференц-зале без окон на нижнем уровне местной гостиницы Holiday Inn. Наш заранее подготовленный персонал сделал все возможное, чтобы оживить помещение несколькими воздушными шарами. Была пицца, салат и торт из местного супермаркета. И все же, наблюдая за тем, как Малия задувает свечи и загадывает желание на год вперед, я задавался вопросом, не разочарована ли она, не оглянется ли она впоследствии на этот день как на доказательство неправильных приоритетов ее отца.
В этот момент Кристен Джарвис, одна из молодых помощниц Мишель, достала iPod и подключила его к портативной колонке. Малия и Саша схватили меня за руки, чтобы вытащить из кресла. Очень скоро все танцевали под Бейонсе и Jonas Brothers, Саша гикала, Малия трясла своими короткими кудряшками, Мишель и Майя давали волю чувствам, а я демонстрировал свои лучшие отцовские движения. Примерно через полчаса, когда мы все счастливо запыхались, Малия подошла и села ко мне на колени.
"Папа, — сказала она, — это самый лучший день рождения".
Я поцеловал ее в макушку и крепко обнял, не позволяя ей увидеть, что мои глаза затуманились.
Это были мои дочери. Вот от чего я отказался, так много отсутствуя. Вот почему дни, которые мы украли на Гавайях в августе, стоили того, даже если мы немного уступили Маккейну в опросах. Плескаться в океане с девочками, позволять им закапывать меня в песок, не говоря им, что мне нужно на конференц-связь или в аэропорт — это того стоило. Смотреть, как солнце садится за Тихий океан, обняв Мишель, просто слушать ветер и шелест пальм — это того стоило.
Видеть Тоот, сгорбившуюся на диване в гостиной, едва способную поднять голову, но все еще улыбающуюся с тихим удовлетворением, когда ее правнучки смеялись и играли на полу, а затем чувствовать, как ее крапчатая, с синими прожилками рука сжимает мою, возможно, в последний раз.
Драгоценное таинство.
Находясь на Гавайях, я не мог полностью оставить кампанию. Были обновления от команды, благодарственные звонки сторонникам, предварительный набросок моей речи на съезде, которую я составил и отправил Фавсу. И еще было одно самое важное решение, которое я должен был принять теперь, когда я стал номинантом.
Кто будет моим помощником?
Я сузил круг кандидатов до губернатора Вирджинии Тима Кейна и коллеги по Сенату Джо Байдена из Делавэра. В то время я был гораздо ближе к Тиму, который был первым видным выборным должностным лицом за пределами Иллинойса, поддержавшим мою кандидатуру на пост президента, и много работал в качестве одного из главных суррогатов нашей кампании. Наша дружба завязалась легко: мы были примерно одного возраста, имели схожие корни на Среднем Западе, схожие темпераменты и даже схожие резюме. (Тим работал в миссии в Гондурасе во время учебы в Гарвардской школе права и занимался юридической практикой в области гражданских прав, прежде чем заняться политикой).
Что касается Джо, то мы не могли быть более разными, по крайней мере, на бумаге. Он был старше меня на девятнадцать лет. Я баллотировался как вашингтонский аутсайдер; Джо провел тридцать пять лет в Сенате, в том числе в качестве председателя судебного комитета и комитета по международным отношениям. В отличие от моего перипатетического воспитания, Джо имел глубокие корни в Скрэнтоне, штат Пенсильвания, и гордился своим ирландским наследием рабочего класса. (Только позже, после избрания, мы узнали, что наши ирландские предки, оба сапожники, уехали из Ирландии в Америку с разницей всего в пять недель). И если меня считали темпераментным и собранным, взвешенным в использовании своих слов, то Джо был весь в тепле, человеком без запретов, который с радостью делился всем, что приходило ему в голову. Это было очень привлекательной чертой, потому что он искренне радовался людям. Это было видно, когда он работал в комнате, его красивое лицо всегда озарялось ослепительной улыбкой (и всего в нескольких дюймах от того, с кем он разговаривал), спрашивал человека, откуда он родом, рассказывал ему историю о том, как ему нравится их родной город ("Лучшее кальцоне, которое я когда-либо пробовал") или как они должны знать такого-то и такого-то ("Совершенно замечательный парень, соль земли"), льстил их детям ("Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты великолепна?") или их матери ("Тебе не может быть ни дня больше сорока!"), а затем переходил к следующему человеку, и к следующему, пока не коснулся каждой души в комнате шквалом рукопожатий, объятий, поцелуев, похлопываний по спине, комплиментов и односложных реплик.
Энтузиазм Джо имел и обратную сторону. В городе, наполненном людьми, которые любят слушать, как говорят они сами, ему не было равных. Если речь была рассчитана на пятнадцать минут, Джо выступал не менее получаса. Если речь была рассчитана на полчаса, то невозможно было предугадать, как долго он будет говорить. О его солилоквиях во время слушаний в комитетах ходили легенды. Отсутствие фильтра периодически доставляло ему неприятности, как, например, когда во время праймериз он назвал меня "внятным, ярким, чистым и симпатичным парнем" — фраза, несомненно, подразумевала комплимент, но была истолкована некоторыми как намек на то, что такие качества в чернокожем человеке заслуживают внимания.
Однако, узнав Джо поближе, я обнаружил, что его случайные ляпы были мелочью по сравнению с его достоинствами. В вопросах внутренней политики он был умен, практичен и выполнял свою домашнюю работу. Его опыт во внешней политике был обширным и глубоким. Во время своего относительно недолгого участия в праймериз он произвел на меня впечатление своим мастерством и дисциплиной в дебатах, а также тем, как он чувствует себя на национальной сцене.