Президент начал совещание с краткого призыва к единству, а затем передал его Полсону, который ознакомил нас с текущими рыночными условиями и объяснил, как средства TARP будут использоваться для выкупа у банков плохих ипотечных кредитов ("токсичных активов", как их называли), тем самым укрепляя балансы и восстанавливая доверие рынка. "Если Хэнк и Бен считают, что этот план сработает, — сказал Буш после того, как они закончили, — то я только за".
В соответствии с протоколом, президент обратился к спикеру Пелоси. Однако вместо того, чтобы взять слово самой, Нэнси вежливо сообщила президенту, что демократы попросят меня выступить первым, от их имени.
Это была идея Нэнси и Гарри, чтобы я служил их координатором, и я был благодарен за это. Это не только гарантировало, что Маккейн не обойдет меня с фланга во время обсуждения, но и сигнализировало о том, что мои коллеги-демократы считают свою политическую судьбу связанной с моей. Этот шаг, казалось, застал республиканцев врасплох, и я не мог не заметить, как президент подарил Нэнси одну из своих фирменных ухмылок — как проницательный политик, он распознал ловкий маневр, когда увидел его, — прежде чем кивнуть в мою сторону.
В течение следующих нескольких минут я говорил о природе кризиса, деталях готовящегося законодательства и оставшихся вопросах надзора, вознаграждения руководителей и помощи домовладельцам, которые, по мнению демократов, еще необходимо решить. Отметив, что и сенатор Маккейн, и я публично пообещали не играть в политику с усилиями по финансовому спасению, я сказал президенту, что демократы обеспечат свою долю голосов, необходимых для принятия закона. Но я предупредил, что если сообщения о том, что некоторые лидеры республиканцев отступают и настаивают на том, чтобы начать с нуля с совершенно новым планом, окажутся правдивыми, это неизбежно затянет переговоры, и "последствия будут серьезными".
Буш повернулся к Маккейну и сказал: "Джон, поскольку у Барака был шанс выступить, я думаю, будет справедливо, если я позволю тебе выступить следующим".
Все посмотрели на Маккейна, у которого сжалась челюсть. Казалось, он готов был что-то сказать, но потом передумал и ненадолго заерзал на своем стуле.
"Думаю, я просто подожду своей очереди", — сказал он наконец.
В предвыборной борьбе, как и в жизни, бывают моменты, когда все возможные пути, кроме одного, внезапно закрываются; когда то, что казалось широким распределением вероятных исходов, сужается до неизбежного. Это был один из таких моментов. Буш посмотрел на Маккейна с приподнятой бровью, пожал плечами и обратился к Джону Бонеру. Бонер сказал, что он не собирается начинать все с нуля, а просто хочет внести некоторые изменения — в том числе план, который он затруднился описать и который предусматривал страхование федеральным правительством убытков банков, а не покупку их активов.
Я спросил Полсона, рассмотрел ли он это предложение республиканцев по страхованию и определил, будет ли оно работать. Полсон твердо ответил, что да, и оно не будет работать.
Ричард Шелби, ведущий член банковского комитета Сената, вмешался, чтобы сказать, что ряд экономистов сказали ему, что TARP не сработает. Он предложил, чтобы Белый дом дал Конгрессу больше времени на рассмотрение всех вариантов. Буш прервал его и сказал, что у страны нет больше времени.
По мере обсуждения становилось все более очевидным, что никто из республиканских лидеров не знаком с фактическим содержанием последней версии закона о TARP — или, если уж на то пошло, с характером их собственных предлагаемых изменений. Они просто пытались найти способ избежать сложного голосования. Послушав несколько минут перепалки туда-сюда, я снова вскочил.
"Господин президент, — сказал я, — я все же хотел бы услышать, что скажет сенатор Маккейн".
И снова все обратились к Маккейну. На этот раз он изучал маленькую записную книжку в своей руке, бормотал что-то, чего я не смог разобрать, а затем в течение двух или трех минут рассказывал о том, что переговоры, похоже, продвигаются, что важно дать Бонеру возможность сдвинуть свою фракцию в сторону "за".
И это было все. Никакого плана. Никакой стратегии. Ни малейшего предположения о том, как можно сблизить различные позиции. В комнате воцарилась тишина, когда Маккейн отложил свою записную книжку, его глаза были опущены, как у бьющего, который знает, что он только что провалился на поле. Мне было почти жаль его; то, что его команда поощряла такой шаг с высокой ставкой, а затем отправила своего кандидата на встречу неподготовленным, было политической ошибкой. Когда репортеры узнали о его выступлении в тот день, освещение было не очень добрым.
Однако более непосредственным следствием странностей Джона стало то, что в кабинете министров начался переполох. Нэнси и Спенсер Бахус, главный республиканец в Комитете по финансовым услугам Палаты представителей, начали спорить о том, кто заслуживает похвалы за усиление защиты налогоплательщиков в последней версии закона. Барни Фрэнк, жесткий и быстро соображающий демократ из Массачусетса, который знал свое дело и, вероятно, работал больше всех, чтобы помочь Полсону довести TARP до конца, начал издеваться над республиканцами, постоянно выкрикивая: "Каков ваш план? Каков ваш план?" Лица покраснели, голоса повысились, люди переговаривались друг с другом. И все это время Маккейн молчал, тушуясь в своем кресле. Все стало настолько плохо, что, наконец, президент Буш поднялся на ноги.
"Я, очевидно, потерял контроль над этим собранием", — сказал он. "Мы закончили".
С этими словами он развернулся и вышел через южную дверь.
Вся сцена оставила меня в оцепенении.
Когда Маккейн и руководство республиканцев быстро вышли из зала, я потянул Нэнси, Гарри и остальных демократов в соседний зал Рузвельта. Они были в разном состоянии возбуждения, и поскольку мы уже решили, что я не буду давать никаких комментариев репортерам после заседания, я хотел убедиться, что никто из них не скажет ничего, что могло бы ухудшить ситуацию. Мы обсуждали, как они могли бы конструктивно подвести итоги встречи, когда вошел Полсон, выглядевший совершенно потрясенным. Несколько моих коллег начали отталкивать его, как будто он был непопулярным ребенком на детской площадке. Несколько человек даже закричали.
"Нэнси", — сказал Полсон, возвышаясь рядом со спикером. "Пожалуйста…" А затем, во вдохновенной и немного грустной смеси юмора и отчаяния, он опустил свою шестидесятидвухлетнюю фигуру на одно колено. "Я умоляю вас. Не взрывайте это".
Спикер позволил себе быструю улыбку. "Хэнк, я не знала, что вы католик", — сказала она. Так же быстро ее улыбка испарилась, и она отрывисто добавила: "Возможно, вы не заметили, но мы не те, кто пытается все взорвать".
Надо отдать должное Полсону: поднявшись на ноги, он еще несколько минут стоял и давал демократам выговориться. К тому времени, когда они вышли к прессе, все успокоились и согласились постараться как можно лучше обрисовать встречу. Мы с Хэнком договорились поговорить позже тем же вечером. Покинув Белый дом, я позвонил Плауффу.
"Как все прошло?" — спросил он.
Я задумался на мгновение.
"Для нас все прошло хорошо", — сказал я. "Но исходя из того, что я только что увидел, нам лучше выиграть это дело, иначе стране конец".
По своей природе я не суеверный человек. В детстве у меня не было счастливого числа или кроличьей лапки. Я не верила в призраков или лепреконов, и хотя я могла загадать желание, задувая свечи на день рождения или бросая монетку в фонтан, моя мама всегда быстро напоминала мне, что существует прямая связь между выполнением работы и исполнением желаний.
Однако в ходе кампании я обнаружил, что сделал несколько уступок миру духов. Например, однажды в Айове после одного из мероприятий ко мне подошел бородатый парень в байкерской одежде, покрытый татуировками, и что-то сунул мне в руку. Это была его счастливая металлическая покерная фишка, объяснил он; она никогда не подводила его в Вегасе. Он хотел, чтобы она была у меня. Неделю спустя слепая девушка из Нью-Гэмпшира протянула мне маленькое сердечко из розового стекла. В Огайо это был серебряный крест от монахини с неудержимой улыбкой и лицом, изрезанным, как персиковая косточка.
Мой ассортимент амулетов постоянно увеличивался: миниатюрный Будда, огайская букашка, четырехлистный клевер, крошечное бронзовое изображение обезьяньего бога Ханумана, всевозможные ангелы, четки, кристаллы и камни. Каждое утро я по привычке выбирал пять или шесть из них и клал в карман, полусознательно отслеживая, какие из них были со мной в особенно удачный день.
Если мой тайник с маленькими сокровищами и не гарантировал, что Вселенная склонится в мою пользу, я решила, что они не помешают. Я чувствовала утешение каждый раз, когда переворачивала их в руке или ощущала их легкое звяканье, когда переходила с мероприятия на мероприятие. Каждый брелок был тактильным напоминанием обо всех людях, которых я встречала, слабой, но устойчивой передачей их надежд и ожиданий.
Я также стал соблюдать особые ритуалы в день дебатов. Утро всегда посвящалось обсуждению стратегии и ключевых моментов, а после обеда — легкой агитации. Но к четырем часам я хотел очистить график. Чтобы сбросить излишки адреналина, я быстро тренировался. Затем, за девяносто минут до отправления на место встречи, я брился и принимал долгий горячий душ, после чего надевал новую рубашку (белую) и галстук (синий или красный), которые Реджи повесил в гостиничном шкафу рядом с моим свежевыглаженным синим костюмом. На ужин — комфортная еда: стейк, приготовленный на среднем огне, жареный картофель или картофельное пюре, брокколи на пару. А за полчаса до начала дебатов, заглядывая в свои записи, я слушал музыку через наушники или небольшой портативный динамик. Со временем у меня появилось навязчивое желание слушать определенные песни. Сначала это была горстка джазовой классики — "Freddie Freeloader" Майлза Дэвиса, "My Favorite Things" Джона Колтрейна, "Luck Be a Lady" Фрэнка Синатры. (Перед одними дебатами я, должно быть, включил последний трек два или три раза подряд, что явно свидетельствовало об отсутствии уверенности в моей подготовке).