— И в другие места — тоже.
— Где в это время был Рики?
Она смотрит на мальчика. В этот момент он — мой сын. Наш сын. Я вижу это в его лице.
— Он мечтал увидеть пингвинов, — говорит она спокойно. — Мечтал…
— Они умеют летать.
Рики неожиданно попадает в фокус. Голос, правда, не его. Это мой голос, он исходит из юного невинного рта, и я чувствую себя ужаснее, чем за всю свою долгую жизнь. Я словно украл дыхание из легких моего ребенка и поместил туда свое.
— Они могут летать, я знаю.
— Пингвины, — говорит Мириам с интонацией учительницы, которой она когда-то была, — не могут летать. Мы говорили об этом сто раз.
— Это только потому, что ты их не видела… — возражает Рики, а может, я.
— У них слишком короткие и толстые крылья, — говорит Мириам. — Существуют физические законы, и то, что ты их не видел, не означает, что они могут летать. Разве только в земле обетованной. Здесь этого нет. Так устроен мир. Это…
Она смотрит на меня. Зрачки ее глаз черны, словно бездонные пруды.
— Их удерживает гравитация. Копы не преуспевают в жизни. Пингвины не летают. Дети верят фантазиям, пока не узнают правду. Затем они превращаются в нас.
Она машет Рики, чтобы тот ушел.
— Есть такие люди — бэби-ситтеры. По-моему, я тебе о них говорила.
— Значит, пока Рики был с бэби-ситтером, ты трахалась с человеком по имени Кайл Маккендрик? Не понимаю.
— Да, — произносит она ровным голосом. — Не понимаешь. Я это сознаю.
— Я так и не понял? Ни разу?
Мириам закрывает глаза. Теперь это точно она, даже если на самом деле она соткана из воспоминаний, разбуженных очкастым доктором и его ассистентом, мистером Наркотиком.
— Да, ты так и не понял.
— Но я узнал, верно? В тот вечер, когда… все случилось. Ты мне тогда сказала.
— Думаю, да.
В моей памяти нет ничего, что поддержало бы вопрос, который я задаю:
— И мы подрались? Ты стала драться со мной, а не наоборот. Поэтому они нашли мою кожу под твоими ногтями?
Мне очень нужно это знать. Она понимает это и молчит.
— Почему?
Это говорю не я. Это спрашивает то существо под деревом. В его голосе звенит металл. Если бы я мог двинуться — провод, идущий из шприца в мою руку, удерживает меня на месте, — то я бы встал и свернул эту толстую, покрытую перьями шею, не обращая внимания на длинный острый клюв.
— Что «почему»? — спрашивает она у меня, а не у человека-птицы.
— Почему мы подрались? — вмешиваюсь я, потому что это мой сон, а не его. — Из-за Маккендрика?
— А ты как думаешь, Бирс? Как бы ты среагировал, если бы подумал, что я сплю с другим мужчиной? Что, возможно, я полюбила другого человека?
Она очень ясно дает мне почувствовать разницу. Это меня удивляет. В любом случае я пришел бы в отчаяние. Я бы сидел там, у побитого деревянного стола, смотрел бы на сад, хотел бы вернуть все с начала, искал бы способ все исправить.
У меня до Мириам были женщины, но ни одна из них не стала такой близкой. Она была… единственная. Мне казалось, что она испытывает ко мне такие же чувства. Я ошибаюсь, но даже сейчас, когда я знаю, это ничего не меняет. Если ты выбираешь любовь, то никакая это не любовь. Что еще можно сказать?
— Где ты это спрятала? — каркает человек-птица.
— Спрятала что? — спрашивает она.
— Ты знаешь.
Она смотрит на меня, и мы говорим в один голос:
— Знаю?
Что-то происходит в моей руке. В отверстие врывается холодный химический поток. В затылке что-то звенит — то ли колокол, то ли шмель. Звучит одна нота, звук, который я не узнаю.
— Ты знаешь, — повторяет серая очкастая птица.
— Скажи мне, — прошу я Мириам.
В ее глазах слезы. Это не горе. Гнев. Она гневается сама на себя.
— Я не верю в привидения, Бирс. Ты — тоже. Подумай об этом. Либо ты понимаешь, либо нет. Некоторые вещи ты можешь делать только сам.
— Тогда помоги мне.
Она пожимает плечами.
— Как?
Она берет в свои руки мои пальцы, крутит их. У нее и раньше была такая привычка.
Мириам, мертвая Мириам, Мириам из моего сна… она не спускает с меня глаз. На мгновение я завидую ей. Мне хочется оказаться в том месте, где она сейчас находится.
— Все, что есть, это твое. Ты — единственный человек, который может найти это. И произойдет это не под воздействием химии, или удара по голове, или другого искусственного средства. Ты найдешь это сам. Другого пути нет. — Потом она добавляет, все так же не сводя с меня глаз: — Если ты действительно этого хочешь. Некоторые вещи лучше не трогать.
— Бирс, — слышится другой голос, — это…
Она начинает завывать. Прикладывает руки к своим ушам, и — странная вещь — я не слышу ни звука.
Очкастая птица сваливается с дерева на твердую землю. Роняет шприц. Она орет что-то, но умение читать по губам меня оставляет. Все, что я слышу, это — Мириам. Она кричит, кричит и кричит, крепко прижав руки к своей — моей? — голове, и звук ее голоса остается внутри меня, заполняет меня целиком, каждый уголок, каждый темный проход.
Я говорю что-то, но не слышу звука собственного голоса.
Снова смотрю на дерево. Очкастая птица исчезла.
С Мириам тоже происходят изменения, и, хотя я понимаю, что это — воздействие наркотика, мне хочется плакать. Я вижу ее не так отчетливо. Она медленно исчезает, ее печальные глаза, блестящие от слез, уходят туда, откуда явились, — в глубину моего подсознания.
Голова начинает кружиться, меня увлекает пропасть, разверзшаяся под садовым столом.
Ощущения ужасные. Я не могу сидеть прямо. Хочу посмотреть на нее, но не вижу ничего, кроме яркой пыли, крутящейся под воображаемым ветерком.
Звучит голос мужчины, однако сам он не попадает в поле моего зрения. Должно быть, очкарик что-то орет, но слов я не понимаю. Никак не могу избавиться от желания вцепиться ему в горло.
— Бирс? — слышу я отдаленный женский голос, но у меня нет сил повернуть голову, чтобы посмотреть, откуда он исходит.
— Не знаю, о чем ты говоришь, — мямлю я. — Если когда-то и знал, то забыл. И на память ничего не приходит. Так что лучше убей меня. Какая разница, в конце концов?
— Бирс!
— Перестань орать. Я ничего не знаю.
Я пытаюсь отыскать птицу, но ее не видно. И дерева больше нет. Есть жалкая комната с жалкой мебелью, на стопке журналов лежит тело, которое вроде бы мне знакомо. Очкастый доктор снова стал человеком. Он валяется на матрасе Шелдона. Разбитые очки лежат у него на груди. На широком лбу большая красная рана. И вновь женский голос:
— Послушай, динозавр, быстро уходим отсюда. Пока никто не вернулся. Ты меня слышишь? Можешь двигаться? Бирс!
Ее фигура перестает вращаться. Из космического пространства выплывает длинная тонкая рука цвета увядшей чайной розы и больно бьет меня по щеке.
— Уходим. Немедленно. А это кто?
Рука указывает на Шелдона. Его глаза открыты. Оказывается, он в сознании и дышит. Я ему завидую.
— Шурин. Чертов предатель.
— Пусть и он уходит, — говорит она и рывком ставит меня на ноги.
От этого движения моя голова валится на плечо и смотрит на свободное место на полу, между пивными банками и порнографическими журналами. Похоже, ей хочется скатиться с туловища и немного полежать.
Элис Лун смотрит мне в глаза.
— Поможешь поднять родственника, — приказывает она. — Внизу четыре машины и миллион ключей. Что-то здесь назревает. Твой шурин нам понадобится.
Очкастый доктор стонет и произносит что-то цветистое.
Моя стройная подруга подходит к нему и бьет по голове гаечным ключом. Такого большого инструмента мне еще не приходилось видеть. Доктор больше не шевелится.
Я выдавливаю улыбку.
— Я пытался купить тебе цветы, — говорю я виновато и еще больше ненавижу Шелдона за то, что тот их, скорее всего, не купил.
— Ты самый добрый человек на свете, — отвечает она. — Бери его за ноги. Уходим.
В отличие от алкоголя наркотики действуют недолго. Мне хотелось так думать, и я пытался себе это внушить.
Мы выехали из промышленной зоны Покапо в древнем коричневом «вольво истейт», который я заметил, когда ехал к шурину. Грызуны его успели покинуть. Элис выбрала автомобиль из маленькой флотилии транспортных средств, которыми пренебрегли их владельцы. Я сидел очень прямо в пассажирском кресле. На меня напала болтливость, вызванная воздействием вколотого наркотика. Шелдон валялся на заднем сиденье, стонал. Элис Лун сидела за рулем. Если бы гнев можно было измерить, то он бы достиг у нее десяти баллов по шкале Рихтера.
— Куда мы едем? — спросил я.
— Выкину твоего приятеля возле больницы. Затем отвезу тебя в тихое место.
— Когда мы там окажемся?
— Заткнись, Бирс. Я на тебя зла.
Я бросил попытку натянуть на себя ремень безопасности и уставился на нее.
— Почему?
— Да ведь ты меня бросил! Не успела я отлучиться в кусты. Что ты за человек после этого?
— Возможно, я человек, который не хочет подвергать тебя опасности. К тому же оставил тебе деньги. Разве не так?
Навстречу нам ехал серебристый «мерседес» с уже знакомой черной фигурой за рулем.
— Ух! — выдохнул я и быстро нырнул под приборную доску.
Когда снова поднял голову и оглянулся, увидел, что «мерседес» движется в сторону «Шангри-Ла».
— Чертов ублюдок Маккендрик трахался с моей женой, — пробормотал я себе под нос.
— Что? — громко спросила Элис.
— Ты слышала.
— Ты набит дрянью, которую в тебя вкололи. Почему бы тебе не помолчать? Поспал бы лучше.
— Не могу. Думаю. Кстати, может, он и с твоей матерью баловался?
Она ударила по тормозам. Мы остановились возле газетных щитов, искалеченных вандалами, учившимися писать.
— Хватит. Выметайся. Живо!
— Я серьезно! Скажи ей о «Сестре дракона», Шелдон.
Тот вопил, как сумасшедший, на заднем сиденье. Кровотечение у него, впрочем, было не слишком сильное. Даже находясь под воздействием наркотиков, я был совершенно уверен в том, что Шелдон Седжвик будет жить и по-прежнему ловчить и врать.