Земля обетованная — страница 12 из 14

Любовь и брак

1

Когда Дуглас позвонил, что ему придется задержаться на несколько дней в Нью-Йорке из-за добавочных съемок, Мэри постаралась принять это сообщение спокойно, заверила его, что Джон в восторге от предстоящей поездки на север к бабушке с дедушкой, задала несколько вопросов по поводу концерта, все тем же оживленным, веселым голосом спросила про Лестера, сообщила пару забавных сплетен, положила трубку и, совершенно обессиленная, рухнула в кресло.

До чего же несправедливо! Столько усилий, столько битв с собой — и все зря! Она презирала себя за отсутствие самостоятельности. Хотя Дуглас (по ее желанию) жил отдельно от нее, его поездка в Соединенные Штаты ясно показала, до чего важно ей знать, что он находится где-то неподалеку и в случае чего досягаем. Физически досягаем! Мы превратились… вернее, это я превратилась, поправила себя Мэри с горечью, в насекомое, чья жизнь всецело зависит от сложных сокровенных процессов, идущих в сердцевине какого-то определенного, чрезвычайно нежного растения, — это насекомое разделяет его страдания и умирает вместе с ним. Таким сложным и нежным растением оказался ее брак с Дугласом.

Теперь, когда у нее нашлось время подумать — а Мэри, денно и нощно занятой тщательным, беспощадным разбором их супружеской жизни, казалось, что ничего другого она и не делает, — ей стало ясно, как много требований предъявляли они к своему браку, как противоречивы были эти требования, как сложны и как чреваты опасностями.

Однако, растеряв ранние иллюзии и убедившись, что пришедший с возрастом цинизм малоэффективен, Мэри в своем одиночестве понемногу начала понимать, что опору в жизни ей до сих пор дает лишь этот уродливый, никчемный, безрадостный, исковерканный брак. Ей стало очевидно, что, несмотря на все муки и унижения, обманы, провинности, передержки и бессодержательность, в нем была ее жизнь. И ей так хотелось вырваться из этих пут. Однако сердечный, заботливый, вполне разумный и объяснимый звонок Дугласа — мужа, которого она отвергла, негодяя, который непонятным образом — и несправедливо к тому же — казался в этой ситуации гораздо уравновешенней и жизнерадостней, чем сама она, — привел ее в смятение и вогнал в слезы.

На следующий день Джон отправился автобусом в Камбрию, и Мэри позвонила Майку. Что бы ни случилось — вернется к ней Дуглас или нет, встретит ли она сама кого-нибудь или нет, — что бы ни случилось, она должна научиться жить дальше так, будто брака этого больше не существует. На нем нужно поставить крест. Она должна твердо встать на ноги, и для этого ей нужна помощь. Ей стоило такого труда позвонить Майку, что она еще больше укрепилась в своем решении. Она сомневалась, колебалась, искала доводы против — словом, была как раз в том состоянии, которое сама в себе больше всего ненавидела. Он пришел в тот же вечер.

Однако, увидев его, она сразу же пожалела о своем приглашении. Не потому, что не хотела его видеть, а потому, что требовалось проявить к нему внимание, а все ее внимание было сосредоточено на себе. Он стоял на пороге ее квартиры, как незваный гость, и она нехотя, через силу, пригласила его войти. Почти никаких приготовлений к его приходу она не сделала; прежде она обязательно взбила бы подушки, расставила все по местам, зажгла бы бра, навела бы со свойственным ей вкусом последний лоск, давая понять гостю, что его ждут с радостным нетерпением. Майк все это заметил; ему показалось, что в комнате появился налет небрежения. Грязный стакан, недопитая чашка кофе, две пепельницы, переполненные окурками, растрепанные страницы «Гардиан» на полу. И сама Мэри выглядит неважно, подумал он. Похудела, побледнела, роскошные волосы, стянутые ради удобства узлом на затылке, как-то потускнели. Она не стала предлагать ему кофе, а быстро достала бутылку виски и налила им обоим, добавив совсем немного содовой.

Они уселись под неуютно ярким светом люстры.

Майк сел в бывшее — да и теперешнее — любимое кресло Дугласа. Ничем не замечательное, но удобное. Сколько раз она смотрела на Дугласа, когда он сидел в нем напротив нее, и сейчас, хотя комната была другая и квартиру-то она переменила нарочно, чтобы не будить в памяти подобных воспоминаний, кресло гипнотизировало ее.

— У вас усталый вид.

— Простите?

— У вас довольно усталый вид.

Его повторное замечание так и осталось без ответа. Мэри встала.

— Знаю, что глупо, — сказала она, — но не пересядете ли вы… в другое кресло? О боже!

Майк мгновенно понял, что кроется за этой просьбой, и почувствовал, как испаряется его надежда. Нервы у нее никуда. Он пересел в другое кресло.

— Просто ужас какой-то, — сказала она.

— Мне казалось, что одиночество вам на пользу, — сказал Майк. — Так по крайней мере вы говорили в прошлый раз.

— Мне самой так казалось. Но я ничего не могу поделать с собой.

Так и не села, бедняжка, отметил он про себя, и вид у нее такой потерянный, такой страдальческий, что просто сердце кровью обливается. Она обхватила голову обеими руками, но тут же опустила их, решив, по-видимому, что жест излишне мелодраматичен.

— Что-то будто растет у меня в мозгу. Я серьезно. Растет и непрерывно тяжелеет. Мне кажется, что это какой-то плотный предмет, он пригибает меня к земле, вытягивает из меня все, высасывает все мои силы. И это как-то связано с тем, что я потеряла Дугласа, или с моей тоской по нему, или еще с чем-то… не знаю. Только у меня чувство, что в этом ужасном комке сосредоточено все. Сама же я… Не обращайте внимания. Я просто не могу думать ни о чем другом. Похоже, что я и говорить ни о чем другом не могу.

— Вам нужно выговориться, — сказал Майк.

— Вы так думаете?

— Существует такая теория. Может, это действительно так. А может, вам нужна радикальная перемена. Это тоже, говорят, помогает. Надо как-то расковаться.

— Мне не нужно было приглашать вас. Я нагоняю тоску. Обманутые и брошенные люди всегда скучны, верно ведь?

— Я был под впечатлением, что бросили-то вы.

— Как ни странно, у меня это не укладывается в голове. Хотя в действительности так оно и есть.

Она снова замолчала, и Майк позволил ей унестись мыслями куда-то и погрузиться в ставшую привычной задумчивость. До сих пор он был такой добрый, такой порядочный и почтительный, что его самого с души воротило. Если бы его поведением занялась сенатская комиссия, аттестация, данная ему, сверкала бы чистотой, как реклама стирального порошка. Мэри нервно опустилась на краешек кресла, которое он только что освободил.

— Мэри, — сказал он, — мне кажется, что я люблю вас. И мне кажется, что со временем вы сможете разделить мое чувство. Почему бы нам не проверить себя?

— Проверить?

— Да.

На лице ее появился испуг. Она взвесила его слова.

— Вы хотите сказать — в постели?

— Рано или поздно.

— И что это докажет?

— Едва ли на этот вопрос можно ответить.

— Но я не могу… Дуглас… я еще никогда… Никогда. — Она даже задохнулась.

— По крайней мере мы могли бы уехать куда-нибудь на несколько дней. Оставить эту квартиру. Оставить Лондон. Оставить Англию. Уехать отсюда.

— Я бы с удовольствием.

— Мы могли бы поехать в Париж. Завтра днем. С пятницы по понедельник включительно.

— Париж. Звучит как-то старомодно.

— Он до сих пор хорош.

— Мы как-то были там… с Дугласом… Вы это серьезно?

— Вполне. Мы можем поспеть на дневной рейс. Я знаю небольшую гостиницу рядом с Сен-Жермен. Вам понравится.

— А вдруг нет? Что вы тогда будете делать?

— Поброжу по Парижу.

— Не знаю. Я никогда не изменяла мужу.

— Это не входит в условия. Хотя я намерен быть неотразим. Нет, Мэри. Давайте уедем. Вы и я. Не потому, что вам это надо, и не потому, что я этого хочу, а просто давайте предпримем что-то вместе. Вы и я. А там будет видно.

— Я-то хочу. — Мэри обнаружила, что слезы снова бегут у нее по щекам, но не стала их останавливать. — Я хочу куда-нибудь уехать отсюда. Хочу. Я ужасно хочу освободиться от бремени, которым стал для меня Дуглас. Хочу, чтобы мне хотелось… вашей близости, да, собственно, это просто необходимо, если я хочу на что-то рассчитывать в будущем. Вы ведь понимаете, правда? Я должна. Я должна научиться самостоятельности. Только вот не знаю, что это, в сущности, значит. О господи, ну почему это так?

— Значит, Париж?

Мэри помолчала, затем уткнулась лицом в спинку кресла и громко сказала:

— Да! Да! Да!

2

Хильда уже давно пришла к заключению, что учрежденческое начальство, как правило, безысходно скучно. Ее шеф в институте кинематографии был прекрасным тому примером. Он боялся своего шефа, и все его поведение определялось этим. Когда тот впадал в истерику, или требовал объяснений, или спускал вниз выслушанные им только что от своего шефа ворчливые замечания или жалобы, все это неминуемо отзывалось на Хильде. Ее сердило, что иерархическая система держится на демонстрации власти с одной стороны и на проявлении страха — с другой. Право же, думала она, в конце двадцатого столетия и занимаясь таким в общем-то пустым делом, можно было бы относиться к начальству поспокойней. Работа и без него идет; к тому же всем известно, что самая важная работа исполняется самыми младшими — если иметь в виду зарплату и должность — сотрудниками. Да и сама работа была довольно-таки спокойной — нечто среднее между журнализмом, литературоведением и исследованиями в области средств массовой информации, и здесь приветливость и демократизм были строго de rigueur[13]. Здесь практически не делалось никаких различий: ни по одежде, ни по акценту, ни по цвету кожи. Здесь свято верили, что каждый человек имеет один — равный со всеми — голос (правда, голос женщины, при теперешнем обостренном восприятии женщинами своих прав, весил чуть больше). Здесь старые понятия о структуре власти ежедневно длительно обсуждались и в результате решительно отметались. Это было общество всеобщего равенства.

И тем не менее под покровом дружеской общительности таился, как казалось Хильде, неистребимый комплекс властолюбия, в основе которого лежали извечные территориальные притязания. В тот день все шло как в скверном анекдоте: ее шеф, получив нагоняй от своего шефа и ища, на ком сорвать злость, резко разговаривал с ней и ко всему придирался — одним словом, изводил ее. В, половине седьмого она, сославшись на мигрень, ушла. Шеф остался еще часа на два, тщетно надеясь заслужить похвалу своего шефа, который всегда допоздна задерживался на работе.

Хильда решила часть дороги домой пройти пешком. Стоял прелестный летний вечер, и, если с умом выбирать путь, можно было пройти скверами и садами, по улицам, где встречаются отличные магазины с нарядными витринами, и добраться до парка в лучшее время дня, когда только-только начинают сгущаться сумерки. Она научилась подбирать подобные мелкие радости жизни и расчетливо расходовать их.

Чтобы как-то занять себя, наверное. Ради развлечения.

В парке — как и думала Хильда — развлечений было полно, так же как и людей, жаждущих их. Старички на скамейках, изредка улыбавшиеся в пространство; старушки с пакетиками хлебных крошек или орешков в руках, чтобы угощать уток и белок; молодые люди, целеустремленно шагавшие в одиночестве по кругу, высматривая ту, встреча с которой, как вспышкой, озарит жизнь: она — «привлекательная, моложавая женщина интересуется кино, музыкой — классической и современной — и книгами. Любит прогулки и задушевные беседы. Хотела бы познакомиться с человеком, обладающим теми же вкусами, — предпочтительно лет тридцати пяти — сорока». И встретятся они в местечке, вроде этого: безымянный кафетерий у озера с лодочной станцией, она в «голубом шарфе», он в «зеленом галстуке», и сразу же впадут в молчание… Нечего потешаться над такими вещами. Она сама близка к этому. Ей стало стыдно.

Гадость! — подумала она; мысль, что ей пришлось стыдить себя, больно кольнула сознание. Она почувствовала себя брошенной, отвергнутой и униженной.

Молодой человек неотступно следовал за ней по берегу озера, и делал это довольно-таки неловко, как нерадивый детектив в комическом фильме. На вид он был до смешного юн. Заметив его, она тут же начала представлять в уме, что он предпримет и на что решится она сама. Она — важная окололитературная дама, которая вводит в общество подающих надежды молодых людей, — может приблизить его к себе, станет его покровительницей, будет учить его, сделает мужчину из невинного юноши, будет наблюдать, как он мужает, а затем осторожно выпустит в жизнь, достаточно подготовленного, чтобы побеждать; сама же грациозно отступит в тень, благородно скрывая рану в сердце, которую потом ей поможет залечить старый возлюбленный, неожиданно и удивительно кстати встретившийся на пути. Может быть и так, что он, находясь на грани эротического помешательства, неуклюже заведет ее в какой-нибудь уголок здесь, в парке, и накинется на нее с жадностью, которую трудно удовлетворить. Или окажется, что она напоминает ему старшую сестру, или — если повезет — прежнюю возлюбленную, или рано умершую мать, и тогда они предадутся нежным воспоминаниям, потягивая легкое пиво в столичных сумерках, и, только когда грусть будет утомлена, они выйдут на просторы огромного города, умилившись сердцем, унося с собой светлое воспоминание, навечно отпечатавшееся в памяти. Или, может, она просто воспользуется этой встречей. Хильда не была уверена, действительно ли она страдает от отсутствия интимной жизни, или ей больше жаль уверенности, что эта жизнь доступна ей в любой момент. Правда, временами желание обуревало ее, и тогда она чувствовала себя как голодная ведьма. Готова была выть, так ей хотелось мужского прикосновения, объятия, ласки. Физическое одиночество вызывало у нее нервный зуд во всем теле. Кто угодно сойдет, думала она в эти минуты.

Такое состояние быстро проходило. Но злость оставалась — непрестанно крепчавшая злость — на свое неистребимое, как ей казалось, чувство к Дугласу.

Она перешла мостик, ведущий к восьмиугольному бару с конической стеклянной крышей и непрезентабельным входом. Ей действительно хотелось пить. Одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что молодой человек и не думает отказываться от поставленной им себе цели. Она вошла в дверь и тотчас же почувствовала себя ограбленной — чувство, испытываемое ею всякий раз, когда она входила одна в незнакомый бар. Молодой человек вошел следом за ней. Хильда на расстоянии чувствовала, что его просто ломает от волнения. Помог им разрешить проблему бармен.

— Садитесь за любой столик, — с ирландским акцентом, не слишком любезно сказал он, — кто-нибудь подойдет и примет у вас заказ.

Решив, что они пришли вместе, он помог Хильде собраться с духом — какого черта, почему бы ей и не поговорить, в виде исключения, с незнакомцем? Они неловко уселись за неудобный столик.

— Меня зовут Хильда, — сказала она.

— Дэвид, — пробормотал он.

На ту же букву, мелькнула у нее мысль и за ней другая: о господи!

— Дэвид, — повторил он и затем, словно вспомнив какой-то древний обычай, протянул ей правую руку. Хильда подала свою. Они обменялись рукопожатием.

Она подумала, что годится ему в матери.

Но ведь ему хватило нахальства… преследовать ее? В общем-то да.

— Можно, я попытаюсь угадать, чем вы занимаетесь? — спросила она.

— Пожалуйста. — Лицо его прояснилось. Ее манера держаться придала ему храбрости. Ясно, что не проститутка. И еще он сразу почувствовал, что она славная. Вблизи гораздо лучше, решил он с высоты своих девятнадцати лет. Слишком худа, пожалуй, и выражение лица натянутое… но это его не беспокоило. Вот глаза хороши, живые, веселые и — как он надеялся — обещающие. И грудь тоже лучше при ближайшем рассмотрении. Он отвел глаза, только когда Хильда — на ней было тоненькое летнее платье и под ним отличный атласный бюстгальтер — кашлянула.

— Студент?

— Да…

— Догадаться нетрудно. — Она улыбнулась ему. Он слегка успокоился; глаза снова скользнули к ее груди и замерли, упершись в нее, как ракетный снаряд, летящий к цели. — Что же вы изучаете?

— Что? — Он неохотно поднял глаза, но обнаружил, что созерцание ее лица тоже может доставлять удовольствие. — Учусь на инженера, — сказал он, чуть помолчав.

— Итак? — Рядом с ним возник бармен, теперь в образе официанта: записная книжка в руке, порхающий карандашик, глаза рыскают по темнеющему парку в надежде обнаружить что-нибудь занимательное.

— Мне… Что вы будете пить? — спросил Дэвид.

— Полпинты горького пива, пожалуйста, — сказала Хильда.

— Полпинты горького и… — Дэвид помолчал, — и еще раз полпинты горького пива.

— Две полпинты горького! — Сказано это было с неизъяснимым презрением. Возможно, в мечтах он был владельцем бара, где посетители пьют коктейли из розового джина и шампанского, «дайкири» и виски с лимонным соком и куда на закате стекаются завсегдатаи — и тогда уж дым стоит коромыслом. А вместо этого он застрял в «стекляшке» в Гайд-парке, подавая полпинтами горькое пиво ничем не примечательным людям.

— Кажется, мы окончательно упали в его мнении, — сказала Хильда весело. У нее снова появилась уверенность в себе. Вот поболтает с ним, уплатит за себя и затем, теперь уже скоро, пойдет через парк к станции метро.

Дэвид начал оправляться от приступа застенчивости, напавшей на него как раз в тот момент, когда он решил, что дело на мази.

— У вас что, вошло в привычку преследовать женщин в парке? — весело усмехнувшись, спросила Хильда.

— Нет! — Дэвид вспыхнул. — Вовсе нет! — сказал он с горячностью.

— Разве что двух, ну, скажем, трех?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что хочу знать, — спокойно ответила Хильда. — Итак? — Она посмотрела на него. — Или я — первая?

Она побоялась, что он надуется и нагонит на нее скуку. И, чтобы предотвратить это, ободряюще улыбнулась ему.

— Нет, — признался он, взвесив все «за» и «против», — вы не первая.

— И случалось, что дело выгорало?

— Две полпинты горького. — Пиву сопутствовала тарелка с подсоленными орешками, и официант широко раскрыл глаза, глядя, как рука Дэвида, автоматически дернувшись к ней, ухватила пригоршню. Пока он сыпал орехи в рот, Хильда достала фунтовую бумажку, и официант взял ее.

— Не надо! — с трудом выговорил Дэвид с полным ртом соленого арахиса. — Не надо! Я сам. Я заплачу.

Руки с узловатыми пальцами отчаянно метнулись к карманам брюк. Пиджака на нем не было, только оранжевого цвета рубашка с отложным воротничком, явно казавшаяся ему верхом шика; не обнаружив ничего в карманах брюк, он переключил поиск на оттопыривающиеся нагрудные карманы. Мешали пуговицы. Пальцы путались в монетах, карандашах и прочем мелком барахле, которым были набиты карманы.

К тому времени как он нашел нужный банкнот, Хильда и официант закончили расчеты.

— Вы должны позволить мне заплатить, — сказал он.

— Почему? Я получаю жалованье. А ваша стипендия, наверное, не так уж велика. Будем здоровы.

Она подняла свой стакан и отпила теплого пива.

— Большое вам спасибо. — Он поднес стакан к губам и чуть не в один глоток осушил его.

— Итак, — сказала Хильда, решив несколько остающихся минут посвятить дознанию, — что же случилось с другими женщинами?

— Не было никаких других, — ответил он. — Я только… пытался. Пытался, не скрою… И раза два… ведь если женщина гуляет в парке одна, может это означать, что она ищет компанию, так же как и мужчина? Вполне может. Значит, не такой уж грех попытаться. — Его глаза снова скользнули вниз к ее груди, и под этим тоскующим взглядом грудь ее вдруг потеплела. Оборонительная тирада оживила немного его лицо, выражавшее до этого лишь напряженную застенчивость и настороженность. Красивый мальчик, с удивлением подумала Хильда, и зачем ему понадобилось таскаться по парку за женщинами?

— Зачем вы это делаете? — спросила она. — Мне кажется, вы без труда могли бы найти себе подходящую пару.

— Не так-то это просто, — быстро ответил он и тут же замкнулся, так и не сделав признания, которое — как ей показалось — намеревался сделать. Значит, так. Ей выпала роль духовницы. Она успокоилась немного и допила свое пиво. Он понял намек и, отчаянно сигнализируя надменному ирландцу, оповестил его, что требуется повторить. Почти половина девятого, подумала Хильда, побуду здесь еще минут двадцать, а затем на автобус; доберусь до дому примерно без четверти десять: принять ванну, поесть немного, проглотить снотворное и надеяться на лучшее. Обычно она тщательно продумывала, как занять вечер, не полагалась на волю случая, как сегодня: слишком опасно — еще разыграются мысли, поддашься сожалениям, обнаружишь, что кругом тебя пустота. Пришлось срочно искать выход, и она нашла его, связавшись на пробу с этим гипотетическим искателем приключений. Однако не все ее мысли были отданы ему. Она со страхом подумала, что снова вступает в фазу, когда мысли о Дугласе — что у нее с ним было? что могло бы быть? что еще может быть? — принимали форму навязчивой идеи. До сих пор она удачно отгоняла подобные настроения, но уверенности, что сможет делать это и в дальнейшем, у нее не было.

— Желаю удачи! — сказала она и, глядя на мальчика, сидевшего напротив, приподняла низенький толстый стакан. Он улыбнулся в ответ, довольно самоуверенно, и предложил ей сигарету.

— Итак, — продолжала допрашивать Хильда, видя в таких вопросах единственную возможность вести с ним сколько-нибудь интересный разговор, — вы считаете, что не так-то просто найти себе пару?

Дэвид нахмурился и не ответил. Хильда не обратила на это внимания.

— Трудно учиться на инженера? — с искренним интересом спросила она.

— Приходится много заниматься, — хмуро ответил он. — Ну и потом, учебное заведение, где этому учатся, называется политехникум, а всякие пижоны и пижонки, которых на гуманитарные науки тянет — и чему там учиться, не представляю, — они все в университете. Я долблю разные предметы, до умопомрачения, а потом иду в компанию, где на инженеров смотрят как на простых механиков, разве чуть повыше. Да моя собственная мать считает, что закончив учение, я стану чем-то вроде старшего механика в гараже. А учиться очень трудно. Много всяких теоретических предметов, практические занятия трудны до черта, потому что оборудование второсортное. Все деньги тратятся на полезных граждан, изучающих социологию, или роман с большой буквы, или философию с большой буквы, или вообще черт знает что.

Хильда слушала его с интересом. Нескрываемая горечь, убеждение, что надо отстаивать свои права и противостоять ИМ — тем, кому легко в жизни. Она сама нередко думала, что по какому-то капризу истории у них в стране людям, делающим самую важную работу, все время дается понять, что они граждане второго сорта; отголоски такого отношения она находила в собственной судьбе.

— Вы что-то очень уж огорчены этим, — сказала она и продолжала уверенно, хоть и действуя вслепую: — Это как-то связано с тем, что вы потеряли свою девушку?

— Возможно. — Он помолчал, смотря мимо нее в парк, в мягкой городской тьме которого засветились рассыпанные огоньки. — Как вы догадались?

— Не знаю, — покривила душой Хильда. Она прекрасно знала — что-то было в его облике обобранное и жалкое; он, несомненно, находился в том же состоянии, что и она сама. Она выжидающе смотрела на него.

— Это не из-за того, что я готовлюсь стать инженером, — начал Дэвид неохотно, — хотя то, что я учусь в политехникуме, могло сыграть тут какую-то роль. Да нет, не в этом дело. Если уж на то пошло, я больше читаю, лучше знаю музыку и, уж конечно, чаще хожу в кино, чем все они. У нас была целая компания, — пояснил он, — в большинстве своем не лондонцы, приехали сюда по разным причинам и держались вместе. Пока… мы с Энн… не порвали.

— Когда это было?

— Месяц назад, может, немного больше… нет, ровно месяц.

При слове «ровно» она почувствовала прилив нежности к нему. Вид у него сделался натянутый и откровенно обиженный.

— Мне как-то не хочется видеть никого из них. — Его глаза снова уставились на ее грудь, но теперь павловский условный рефлекс был уже не так отчетливо выражен. Он больше не выглядел искателем любовных приключений. Этот образ и вообще-то не очень вязался с ним. Но разочарование, обида, боль не могли пройти бесследно. В довершение его, как и всех юнцов, обуревали всевозможные фантазии, и, раз уж случай представился, как же было не попытаться. Он поднял глаза. — Мы с Энн дружили, наверное, года три. Еще со школы. Вместе побывали в Европе. Обручены мы не были, но только потому, что у нас это как-то не принято. И она ушла от меня к моему лучшему другу. Лучшему другу! — повторил он, будто это случилось впервые с сотворения мира и было совершенно необъяснимо. Повторил, словно желая убедить Хильду, что она не ослышалась. То, что произошло, по всей вероятности, поразило Дэвида как гром среди ясного неба.

— Подобные случае не так уж редки, — сказала Хильда.

— Чтобы с лучшим другом?

— Вот именно!

— Не верю.

Он выпил еще пива и жестом предложил ей повторить. Хильда отрицательно помотала головой.

— Как бы то ни было, — заключил он, удержавшись в последний момент от желания рассказать все без утайки. — Он, мой лучший друг… и она, Энн… они по-прежнему якшаются со всеми ребятами. Как ни в чем не бывало. А я не могу… Я не могу бывать с ними, делая вид, что ничего не случилось, верно ведь? Не могу смотреть, как она с ним, когда всего месяц назад она была со мной. Ведь это не то, что мы оба враз решили, что с нас хватит. Чувств ведь своих не скроешь. Ну вот…

Его беспорядочное повествование и все, что из него следовало, затронуло столько струн в сердце Хильды, что она не сразу нашлась что сказать. Все же и на этот раз выручила его она.

— Вы и приходите в парк.

— Да.

— Ну что ж, — она допила свой стакан, — мне пора двигаться.

— А можно мне… мы ведь только познакомились…

— Лучше нет.

— Куда вы?

— На автобус.

— У меня с собой мопед. Не очень красивый и несколько старомодный, я его сам собрал, но работает хорошо.

— Нисколько не сомневаюсь. — Ну почему нельзя скинуть с плеч лет пятнадцать? Почему, встретив этого взрослеющего мальчика, она не может отозваться на его готовность начать что-то серьезное, не может разделить его надежд? Почему всю жизнь она встречает подходящих людей в неподходящее время? — Но все же я поеду на автобусе.

— Скажите мне ваш адрес. Могу я позвонить вам?

Он вскочил, как только она поднялась из-за стола, и последовал за ней по пятам. Выйдя за дверь, они пошли рядом, и свежий воздух, по-видимому, взбодрил Дэвида, вернее, побудил его взяться за прежнее. Он снова настроился на эротический лад и даже сделал неловкую попытку обнять Хильду. Она быстро отстранилась и посмотрела ему прямо в лицо.

— Ну зачем вы шатаетесь по парку?

— Вам этого не понять.

— Кто знает?

В сумерках он казался каким-то хрупким. Его ненужная правдивость почему-то напомнила ей Дугласа: может, и Дуглас когда-то выглядел таким же уязвимым и затерявшимся в городе. — Откуда вы? — спросила она отрывисто.

— Из-под Бристоля. Из маленького городка, который называется Торнбери.

— Так. Значит, нездешний. А ваш лучший друг — вы уж простите, но мне интересно, — он гуманитарные науки изучает?

— Да, английскую литературу. Хочет взять социологию.

— Перестаньте-ка вы лучше бродить здесь. Кто-нибудь не так вас поймет или напугается, и будут у вас неприятности. Да и вообще, что это за жизнь.

Они снова двинулись по дорожке, Хильда нарочно шла быстрым, уверенным шагом.

— А что мне еще делать?

— Но ведь можете же вы познакомиться с кем-нибудь у себя в политехникуме. Или… у вас там и клубов нет?

— В политехникуме учатся главным образом парни. Единственные приличные клубы — спортивные. Живем мы все далеко друг от друга в разных пригородах и встречаемся редко.

— Ну, раз так, — посоветовала Хильда безразлично, — временно откажитесь от этого.

— Но я привык, — скорбно проговорил Дэвид. — Как же так взять да сразу отказаться? Мне кажется, я спячу, если рядом не будет женщины, с которой я мог бы поговорить. Или… — Он не стал уточнять. Поскольку Хильда хранила молчание, он продолжил тему: — Я не могу никем увлечься.

— И остается парк?

— Да.

Темнота, обступившая их, как только они вышли на вившуюся, как проселок, аллею, и легкость, которую он испытывал в обществе Хильды, придали ему смелости:

— Вот вы почти сразу меня заметили. Вы могли бы дать мне понять, что вас это не интересует. Могли дать понять, что это вас оскорбляет. Почему вы этого не сделали?

Любой ответ мог только еще больше запутать дело. Хильда решила, что пора кончать. Больше они никогда не встретятся; мимолетная встреча, пусть она и останется в памяти мимолетной ошибкой.

Дэвид снова неуклюже бросился к ней, на этот раз он обнял ее и с глухим стоном крепко прижал к себе. Хильда вырвалась и, когда он снова хотел схватить ее, предостерегающе подняла руку.

— Я заору, Дэвид, и тогда пеняйте на себя. Вы правы. Я действительно вас поощрила — но это вовсе не было приглашением изнасиловать или немедленно вступить в длительную связь. Просто одинокие люди способны иногда поступать неосмотрительно. Ну, а теперь конец! Вы идите своей дорогой. Я пойду своей. Если же вы опять возьметесь за свое, я закричу.

Две-три машины, петляя вместе с дорогой, небыстро проехали мимо. Теплый воздух привлек в парк много гуляющих. Дэвид испуганно огляделся по сторонам, опасаясь, что его поведение уже замечено и последствия не заставят себя ждать.

— Извините, — сказал он, — вы были такая милая.

Хильда кивнула. Она почувствовала, что устала до головокружения. И как это она влипла? Как могла повести себя так несерьезно?

Дэвид продолжал идти рядом, но она не сказала больше ни слова, пока они не дошли до ворот.

— Мой автобус останавливается вон там, — сказала она.

— Вы твердо решили? — Он сказал это так славно, голос звучал ласково и дружески. — Твердо? Я ведь… совсем не такой.

— Прощайте!

Она протянула руку, и он пожал ее. Она повернулась и, не оглядываясь, пошла вперед.

Дойдя до автобусной остановки, она увидела, что Дэвид все еще стоит, глядя ей вслед. Затем он повернулся и бросился бежать. Хильда догадалась, что он кинулся за своим мопедом и постарается догнать автобус. Она дождалась, чтобы он скрылся из виду, и пошла к входу в метро.

Тоска, которую она непрестанно чувствовала последние несколько недель, заметно усилилась после этой встречи. При желании она могла бы воспринять ее как сладкую муку, как любовное томление. Женщине нетрудно смириться с тем, что в огромном городе она представляет собой желанную добычу: охотники рыщут повсюду, правда, в большинстве своем они довольно робки. Ну и потом, никогда не переведутся молодые люди, нуждающиеся в дельном совете, в физической близости без завихрений и без страха за последствия. Есть и закоренелые холостяки, свободные от всяких пут; кое с кем из них она уже познакомилась на вечерах, которые специально для нее устраивала одна ее подруга; ну и не надо забывать о легионах женатых мужчин — по большей части наиболее привлекательных, отчасти потому, что уже женаты.

В тот момент, когда она, пройдя последние несколько шагов до своей двери, вошла в квартиру и готовилась заняться обычными делами, запретная тема навалилась на нее. Дуглас!

Она нарушила свое правило. Как в оцепенении подошла к телефону, набрала номер его домашнего телефона — в квартире Мэри, где, как она думала, он вновь поселился, — и подождала. Только бы услышать его голос. Пусть бы сказал «алло», и она тотчас же положит трубку.

Трубку никто не взял.

2

Джозеф закончил работу в саду — вернее, пока что наработался. Работу в саду, строго говорил он Бетти, когда она просила его в чем-нибудь помочь ей, — работу в саду никогда не переделаешь.

Было еще совсем светло. Вечер стоял теплый, по-настоящему теплый, без холодного ветерка, который портит все удовольствие от прогулки. И ясный. В такие вечера, если встать лицом к югу, можно было увидеть очертания Скиддо и горы за ней, а если к северу, то глаз хватал до самого Криффеля и границы Шотландии.

Джозеф вспомнил свои прогулки с Бетти в такие вот вечера, когда он ухаживал за ней. Шли через поля и по берегу Уизы. Там же летними вечерами в тридцатые годы гуляли и другие пары, старые и молодые. Все тогда были бедны: старший кассир, школьный учитель, старший клерк почитались элитой, а так тут все был главным образом рабочий люд, вроде них с Бетти; скромно одетые, они торжественно вышагивали по берегу извилистой реки, и сейчас, в воспоминаниях, их шествие казалось ему менуэтом в исторической пьесе.

Складывая инструменты в крошечном сарайчике, содержащемся в образцовом порядке, Джозеф вдруг почувствовал, что сердце его сжалось от нежности при воспоминании о тех прошлых днях. Это смерть отца повернула его мысли к прошлому. К своему удивлению, он вдруг начал часто вспоминать детство, отца, сильного, молодого, полного надежд, знавшего совсем другую Британию — Британию младенчества и детских лет Джозефа. Конец царствования королевы Виктории и начало царствования Эдуарда. Это время наложило на отца неизгладимый отпечаток, и с годами он стал как будто иностранцем в собственной стране. Возможно, каждый из нас принадлежит какой-то эпохе, вбирает ее черты и неизбежно становится в этом быстро меняющемся мире чужим. Мир старого Джона исчез с лица земли еще до его смерти; наверное, он сам иногда удивлялся, на какую планету его занесло.

Джозеф вышел и окинул взглядом свой сад. Сам Джон мог бы гордиться им. Конечно, всю тяжелую работу делал по-прежнему Гарри, но разбивал сад, сажал цветы и кусты Джозеф, и забота о растениях лежала на нем. Он достал сигарету и пошел по дорожке, то и дело нагибаясь, чтобы выдернуть какой-нибудь крошечный сорняк или оборвать сухой листик. Право же, жизнь под конец очень неплохо обошлась с ним.

Чувство благодарности прямо захлестнуло его в этот мягкий летний вечер. Прошла охота возмущаться и ворчать. Исчезла досада на тех, кто не работает, и на тех, кто не знает, как править страной, на дураков, которые не умеют организовать футбольную команду, на муниципальных советников, которым не хватило бы ума рыбной лавкой заправлять, и на весь этот дрянной мир — неизменную мишень для язвительных насмешек Джозефа и его философствующих дружков. В такой вечер, как сегодня, нельзя было не признать, что в общем-то мир этот не так плох.

Благодарное чувство все разрасталось и разрасталось. Прошлое представлялось надежным, уютным убежищем, куда можно было в любой момент завернуть. Всю жизнь он был слишком уж поглощен настоящим. А заглянув в прошлое и оценив его как следует, почувствовал, будто ему открылся новый мир. Благодарное чувство росло, крепло и благотворно сказывалось на его теперешней жизни. Разве думал он когда-нибудь, что у него будет собственный дом, да еще такой хороший, благоустроенный, с гаражом и с садом, с центральным отоплением, славно меблированный, со всякими там пустячками, указывающими на наличие лишних денег. Или что, выйдя на пенсию, он будет так хорошо обеспечен материально. Пенсия плюс небольшие сбережения, да еще деньги, которые он получал, работая на полставки, позволяли ему жить припеваючи. Если здоровье и оставляло желать лучшего, плохим его назвать тоже было нельзя. У него были друзья, не дававшие заглохнуть интересу к тому, что творится в мире. И была Бетти, которая заботилась о нем. Ощущение довольства, порожденное воспоминаниями, переполнило его и прорвало рамки привычной домашней инертности.

— Бетти, Бетти! — стал он звать, направляясь к дому. Укоренившаяся привычка. Всякий раз, когда ему нужно было что-нибудь от Бетти, он начинал звать ее — хотя бы она была в другом конце дома — и останавливался, только столкнувшись с ней нос к носу. Ему и в голову не приходило, что в этом есть что-то стариковское, — но, с другой стороны, он вовсе не претендовал на то, что молод.

Бетти играла в вист с Джоном, которому надоело помогать дедушке в саду, поскольку поручались ему какие-то мелочи, а угодить деду было трудно. Джозеф постоял с минутку, любуясь мирной картиной.

Свое сообщение он сделал торжественно, словно возвещая ключевое событие в греческой трагедии.

— В такой вечер грех дома сидеть, — объявил он и остановился, словно ожидая аплодисментов, а затем прибавил: — Давайте-ка собирайтесь на прогулку.

У Бетти у самой было то же на уме, она даже подумывала, не позвать ли с собой Джона. К счастью, вовремя встретив взгляд Джозефа, она прочла в нем страх — как бы не получить отказа — и почувствовала, что ее обычные сдержанность и сухость сейчас будут неуместны.

— Отличная мысль! — сказала она Джону. — Беги-ка, вымой лицо, надень курточку, и пошли.

— Вдоль реки! — сказал Джозеф с нажимом, словно отрапортовал.

— Джон реку любит, — сказала Бетти. — Верно?

Джон улыбнулся и кивнул. Какие они забавные, эти старички, подумал он, но их внимание и сами они были так ему приятны, что он никогда не допустил бы в отношении их никакой недоброй или неодобрительной мысли. Он вышел из комнаты и отправился умываться, в чем вовсе не было нужды.

— Растет! — с чувством сказал Джозеф собиравшей карты Бетти. — Посмотреть на него, так он у нас с рождества вдвое поумнел. — Он помолчал. — Можно было подумать, что их дела — ну, ты понимаешь — плохо на нем скажутся. Тут, по-моему, твоя очень большая заслуга.

— Мэри держится молодцом, — заметила Бетти и, давая понять, что разговор исчерпан, спросила: — И куда это он задевал футляр от карт?

— Вон он, мать. — Джозеф взял футляр и засеменил через комнату, чтобы вручить ей. И заодно неловко обнял жену. Бетти взглянула на него с удивлением.

— Ты чего это?

— Стих такой нашел, — игриво ответил Джозеф, становясь все веселее и веселее под ее взглядом.

В сумерках он немного на старого гнома похож становится, подумала она, настоящий гном: большой красный нос, реденькие волосенки, взбитые хохолком, неуверенные движения.

— Будто уж и жену свою обнять нельзя.

— Что тебе нужно?

— Значит, по-твоему, мне обязательно должно быть что-то нужно?

— Да.

— Да вовсе мне ничего не нужно. — Несколько сбитый с толку, Джозеф перестал приплясывать на месте и развел руками как продавец. — В том-то и дело. Можешь ты мне поверить? У меня есть все, что мне нужно. Я как раз об этом думал.

— Понятно. — Бетти улыбнулась про себя и встала. Она видела его насквозь, и ей не надо было ничего объяснять, но ей захотелось подразнить его немножко, что она и сделала, едва они вышли за порог дома.

— Иди посередине, — сказал Джозеф Джону, — хотя нет, иди с той стороны бабушки, а я пойду с этой.

— Как два детектива с арестованным по подозрению, — сказала Бетти.

— Всегда ты все навыворот поймешь.

— Беспокоит меня, что это дедушке вздумалось ни с того ни с сего на прогулку идти, — подмигнув Джону, сказала Бетти. — Как ты думаешь, может, он замыслил что-то и ему понадобилось нас из дому выпроводить?

— Я ж тебе объяснил. Вечер уж больно хороший, как раз для прогулки. Я ж тебе сказал.

Эта мысль пришла в голову не ему одному. На всех трех полях, расположенных вдоль реки, видны были гуляющие. Все друг с другом раскланивались. Все были настроены благожелательно и дружелюбно.

— Совсем как в былые времена, а? — радостно воскликнул Джозеф. Бетти кивнула. Она уже давно привыкла упрятывать весь свой жизненный опыт в дальний, ото всех скрытый уголок души. Отучилась делиться им с Джозефом, и, даже когда он высказывал чувства, точно соответствовавшие ее собственным, как, например, сейчас, ей было трудно поддакивать ему. А может, все-таки это еще станет возможным.

— Когда я за бабушкой ухаживал, мы всегда на реку гулять ходили, — сообщил Джозеф Джону, принявшему это сообщение довольно холодно. Но Джозеф не сомневался, что ему было приятно это узнать.

— Знаешь, какая она была красавица, — сказал он.

— Не слушай его, — сказала Бетти Джону, но не резко. — Твой дедушка славится тем, что всегда преувеличивает.

— У нас часто и пенни в кармане не было, — продолжал Джозеф восторженно. — А говорю я о прежних пенни. Тогда ведь еще в ходу были фартинги. Надеюсь, ты знаешь из истории, что это такое. Цены на продукты указывались в фартингах: 3³/₄ пенса, 2 ¹/₄ пенса.

— Он еще решит, что мы с ковчега сошли, — сказала Бетти, к своему удивлению тронутая джозефовской ностальгией.

— Тогда часто выдавались такие славные вечера, — продолжал он, ее слова воодушевили его, и он становился все более лиричным. — Иногда мы садились на велосипеды и ехали в Силлот купаться в море. Закусим, бывало, жареной рыбой с картофельной стружкой и катим домой… при луне.

— Господи, Джозеф, мальчик подумает, что мы рехнулись. Скажешь тоже, при луне!

— Но ведь катались же! — не унимался Джозеф, убежденный в своей правоте, и вдруг запел: — Нам светила луна серебристая, тра-та-та, тра-та-та… и мотив, что я слушал в июне тогда… сохранит моя память…

— Ты все слова перепутал.

— Какая разница? Как ты думаешь, Джон, получился бы из меня певец для ансамбля поп-музыки?

Джон улыбнулся, и при виде его довольного личика сердце у Бетти радостно екнуло. Джозеф постоянно дразнил внука насчет поп-музыки, которую Джон слушал самозабвенно и охотно обсуждал, выказывая порядочную эрудицию.

Они спустились по Вест-роуд и, свернув к югу, пошли прямо полем. Джозеф продолжал болтать и поддразнивать их обоих. Встречные приветливо здоровались друг с другом; поля стояли свежие и зеленые; горы, ограждавшие Озерный край, четко, как вырезанные из черной бумаги силуэты, вырисовывались на медленно темнеющем небе. Когда они ступили на последнее поле, река, сделав крутой извив, отступила от дорожки; Джон сбежал вниз и пошел по берегу у самой воды, оставив дедушку и бабушку вдвоем, в непривычном для них состоянии душевной гармонии.

— Что ни говори, а без тебя ему бы плохо пришлось, — сказал Джозеф.

— Он у нас маленький герой. К нему не сразу подберешься. Но уж если он тебе откроет душу, у него обнаруживается много достоинств. Он чем-то на твоего отца похож.

— Я думаю, он очень умным вырастет, — предрек Джозеф торжественным тоном.

— Был бы счастлив, остальное не так уж важно. В конечном счете ум мало что дает. — Она думала о Дугласе; ей было больно думать о нем: он был такой потерянный, когда она видела его в последний раз, словно потерял контакт со всем, что имело значение в жизни.

— Ты о нашем Дугласе?

— Конечно, нет! Он живет не тужит. Но кто действительно хорошо себя показал, так это Мэри. Я от нее такого даже не ожидала. Она действительно дает ребенку то, что нужно. Он очень переменился с рождества. Я просто восхищаюсь ею.

— По-твоему…

— Я об этом стараюсь не думать. — Она посмотрела вниз на Джона, который шел по самой кромке воды, как ищейка неотрывно вглядываясь в темную реку. — Что можно, мы делаем. Ему отец нужен.

— Теперь это самое обычное дело, — сказал Джозеф, стараясь успокоить ее. — И не только из газет знаешь. Повсюду одно и то же.

— Детям-то от этого не легче.

Несколько минут они шли в молчании. Но Джозеф не хотел омрачать своего радостно-приподнятого настроения.

— Знаешь, — он заговорил торопливо, твердо решив высказать все, что хотел, опасаясь, как бы Бетти не стала смеяться и не испортила бы ему настроение. — Я тут вот что думал. Говорят, что с годами люди мудреют. А мне всегда казалось, что просто под старость человеку жить трудней становится. Почему мой отец ни за что и не хотел прекращать работу: в работный дом угодить все боялся; я тоже этого побаиваюсь до известной степени. Хотя обстоятельства наши такие, о каких я прежде и мечтать не мог. Ну а мудрее я себя не чувствую. Мне, наоборот, кажется, что я ничего не понимаю. Иногда мне кажется, будто я наконец разобрался в своей дури и понял, что мне надо бы угомониться да за учебу сесть, да где уж там. А я бы, знаешь, с удовольствием. И еще я думаю, как бы хорошо, если бы я был школьным учителем в деревне. Ты бы, наверное, тоже мне помогла. И у меня тогда нашлось бы время подумать. Ну о чем я вообще думал? Сколько всего в жизни, о чем следовало бы подумать, — а я что? И читал-то я главным образом газеты. Сколько на свете прекрасных книг. И большинство их я не читал. И никогда уж не прочту. И отчего я был таким дураком? — Он замолчал. Подавленная его пламенной речью, Бетти избегала встретиться с ним глазами, но слушала внимательно. — Только открывается все это тебе всего несколько раз в жизни — как сегодня, например. Или в тот вечер, когда я привел тебя первый раз познакомиться со своими. Или когда с войны вернулся. Или когда Дуглас или Гарри что-нибудь особенное сотворяли. Понимаешь ли, меня это не тревожит, хотя я думаю, что, будь я поумней, наверное, тревожило бы. Просто мне трудно разобраться во всем этом. — Он тяжело вздохнул. — Но по крайней мере я рад, что мы вместе прожили жизнь. Это тебе не раз чихнуть.

Бетти кивнула. Она понимала, что ему хотелось излить душу, и боялась отпугнуть его. Может, близость между ними сохранялась, только вечная суета оттесняла ее на задний план. Заботы о Джоне заполнили пустоту, образовавшуюся дома; работа в церкви предоставляла занятие, помогала чувствовать себя нужной. Между этими двумя полюсами она за последние месяцы построила жизнь, позволившую ей подняться над праздным отчаянием, которое начало было завладевать ею. Всегда чуткая, она поняла, что Джозеф просит у нее поддержки. Раньше он обходился без нее. Она посмотрела на мужа. Он был несколько смущен тем, что не в меру разболтался, и тотчас отвел глаза, делая вид, что следит за Джоном. Ему нужны внимание и забота, подумала Бетти. Никогда не признается, но дело-то именно в этом.

— Что-то холодно, — сказала она. — Пора домой.

Джозеф кивнул и кликнул Джона, который нехотя поднялся к ним наверх.

— А я двух форелей видел, — сказал он.

— Раньше форель здесь просто кишела, — похвастался Джозеф, — и пресноводная, и морская. Морская форель заходила в реку очень далеко — я сам видел ее там, где кончаются поля. Мы ходили смотреть, как они прыгают. Ничего более красивого мне в жизни не приходилось видеть. Знаешь, ведь форель из последних сил идет вверх по реке метать икру. Просто поразительно, как они знают, что им положено делать, и держатся до последнего.

— Вот бы мне посмотреть, — завистливо сказал Джон. — Ужасно хотелось бы.

— Ладно! — пообещал Джозеф. — Чарли Эллердайс знает места. Я поговорю с ним, и мы с тобой сходим посмотрим. Только имей в виду — тут терпение нужно.

— Терпения у меня хватит, — сказал мальчик. — Уж очень хочется посмотреть, как они прыгают.

— А что, если мы подарим тебе удочку на день рождения? — спросил Джозеф, осененный внезапной мыслью.

— Потрясающе! Потрясающе! — Джон просунул руку под локоть деда и крепко сжал его. — Именно то, что мне надо. Именно! — сказал он, пародируя голос известного актера. — Вы — прочитали — мои — мысли — и — я — вас — пощажу!

— Молодец! — сказал Джозеф. — Просто молодец! Ты мог бы стать пародистом. Твой папа хорошо умел пародировать. Кого угодно мог передразнить.

— В моем возрасте?

— Да. Приблизительно в твоем.

— А что еще он умел? — стараясь не показать волнения, спросил Джон.

— Что ж… — Джозеф приосанился и решил, что ничего, кроме пользы, от того, что он расскажет внуку все, что ему запомнилось, не будет.

Слушая его, Джон просто не мог сдержать своего восторга, затем посыпались новые вопросы — ему хотелось знать точно, что делал Дуглас, сколько лет ему тогда было, что думали другие по этому поводу, что они думали о самом Дугласе?

Разговор продолжался до самой их улицы. Попутно они обогнули две большие новостройки; новостройки теперь росли вокруг всего города, постепенно опустошая жилые кварталы; прошли по улице, на которой еще сохранились старые коттеджи и домики, знакомые Бетти с детства. Не было ни одной улочки, ни одного переулка, которые не навевали бы какого-нибудь воспоминания. Вот здесь, например, жил человек, который разводил осликов; однажды таким же вот летним вечером они с подругой пошли к нему попросить ослика для карнавала. Пожалуйста, ответил хозяин, вот только сможете ли вы усидеть на нем. И действительно, осел брыкался и становился на дыбы, как мустанг. А чуть подальше был песчаный карьер, она еще в начальную школу ходила, когда однажды, набравшись храбрости, удрала туда с уроков; там ее и нашли — она была занята постройкой песчаного замка и вообще наслаждалась жизнью. Здание миссионерской организации с высоким крыльцом, два довольно-таки роскошных дома с фруктовыми садами, на которые совершали набеги мальчишки, и детский сад — маленький домик из красного кирпича, будто перенесенный сюда из детской книжки с картинками.

Образы были печальны, но и утешительны. Может, лучше было бы уехать отсюда навсегда, порвать со всем этим. Может, воспоминания просто тяготили, были мертвым грузом, а не балластом? Бетти не знала. Они были при ней, вот и все.

Когда они свернули на свою улицу, все трое почувствовали, как им хочется домой. Джозефу вовсе не хотелось нарушать этого настроения, однако потребность следовать давно заведенному порядку была слишком сильна, чтобы ей противостоять.

— Думаю… — сказал он, внимательно всматриваясь в циферблат своих часов. — Так и есть! Думаю, они там в догадках теряются, куда это я запропастился.

— В пивной? — простодушно осведомился Джон.

— Да. Обычно мы там встречаемся. Прежде всего это удобно. В Тэрстоне нет клубов и вообще ничего такого. А читальня уже давно закрыта.

— А ты когда-нибудь был в читальне? — невинно спросила Бетти.

— У нас хватает денег выписывать себе газету. Но замечание по существу.

Он пританцовывал на месте, как школьник, которому не терпится получить разрешение выйти из класса. Бетти улыбнулась. Ее радовало, что у него есть свои друзья.

— Так чего ж ты ждешь? — спросила она, прекрасно зная, чего. Ему нужно было ее благословение. — Передай всем им привет от меня. — И для полной ясности добавила: — Поблагодари Джорджа Марса за яйца. Очень вкусные. Джон сразу распробовал.

— Поблагодарю. — Джозеф был очень доволен. — Обязательно. Что может быть лучше яиц с фермы? А тебе, — он взъерошил Джону волосы, — я принесу бутылочку шипучки и пакет хрустящего картофеля. А тебе что-нибудь принести? — обратился он к Бетти.

Она покачала головой. Он улыбнулся ей, повернулся, сделал что-то вроде пируэта и заковылял вдоль по тихой улице в свое убежище — пивную «Корона», где он немедленно займется перестройкой мира.

— Дедушка любит ходить в пивную?

— Мужчинам нужно иметь какую-нибудь отдушину, — сказала Бетти. — Он еще не худшее выбрал.

— Он правда купит мне удочку?

— Я уж досмотрю, чтобы купил.

— А кто меня удить научит? — Он помолчал. — Папа ведь, кажется, не умеет, а?

— Ему терпения никогда не хватало. Дедушка найдет кого-нибудь. У твоего деда полным-полно всяких приятелей. Не беспокойся.

Успокоенный, Джон кивнул и взял ее под руку. Ее это порадовало.

Через несколько минут после их возвращения зазвонил телефон. Звонил Дуглас.

Он довольно долго говорил с Джоном, и хотя Бетти смотрела в сторону, чтобы не мешать, не слышать разговора она не могла.

Сначала Джон был немногословен, даже лаконичен, но скоро он уже смеялся, задавал вопросы, интересовался высотой небоскребов, спрашивал, какие лифты в Эмпайр-Стейт-билдинге, какие гудки у полицейских машин. Слушая, как сердечно разговаривает он с отцом, она облегченно вздохнула. Больше всего ее мучил страх, как бы между Дугласом и сыном не наступило отчуждение.

— Он хочет теперь поговорить с тобой, — сказал Джон и передал ей трубку. — В аэропорту что-то напутали, и он летел обратно на «Конкорде». На «Конкорде»! — Мальчик заплясал по комнате и захлопал в ладоши.

— Чем ты его так обрадовал? — спросила Бетти Дугласа. — Я никогда еще не видела его таким жизнерадостным.

— Судя по голосу, он в прекрасном настроении, — сказал Дуглас. — Спасибо!

— Это его мать — чудотворица, — строго сказала Бетти. Она оказалась в трудном положении. Ей нравилось разговаривать с Дугласом, нравилось слушать его «болтовню», по ее выражению. Но поведения его она не одобряла. Она пыталась сохранять нейтралитет, однако Джон перетянул ее на сторону Мэри, и это — хотя вслух она никогда не призналась бы — невольно накладывало свой отпечаток на ее тон, как сейчас например.

— Безусловно, — согласился Дуглас. Скажи он, что намерен попытаться починить свой брак, мать вздохнула бы с облегчением. Но вопрос был слишком деликатный, а может, страх неудачи был слишком велик.

— Хорошо провел время в Америке?

— Прекрасно. Мне там нравится. И ничего удручающего я там не вижу… по крайней мере до сих пор не видел.

— А какая там погода?

— Приличная. Кажется, так. Да! Прекрасная.

— А у нас так просто чудесно. Джон успел немножко загореть.

— Я был, — Дуглас напряженно порылся в воспоминаниях, — был на обеде во втором по высоте здании в мире.

— Во втором?

— Да! — Дуглас рассмеялся. — Самое высокое находится в Чикаго. — Он подавил смешок. — Пока мы обедали, мимо — под нами — пролетали вертолеты.

— Ничего себе!

— Замечательный город — Нью-Йорк.

— Сейчас появилась новая песня о нем.

— Как отец?

— Ничего, бодрится. А ты как справляешься — ничего? — Она не сомневалась, что он живет вместе с той, другой, женщиной, но в разговоре делала вид, что верит, будто он живет один — что было правдой. И нуждается в заботе и внимании. Опять-таки правда, хотя Бетти была уверена, что та женщина исполняет малейшие его желания.

— Бывает хуже. — Он обвел взглядом унылую, захламленную прихожую своего жилища, лишний раз убедившись в справедливости своей пессимистической оценки.

— Сюда не собираешься?

— Я подумываю приехать завтра, забрать Джона и потом привезти его назад к вам.

— Очень хорошо. Он будет рад.

— Приеду утренним поездом. До свиданья!

— Ждем!

Он положил трубку. Она свою подержала еще с минутку. Сердце ее вело себя просто неприлично — узнав о приезде Дугласа, оно подпрыгнуло, прямо сальто сделало у нее в груди.

— Завтра папа приедет повидаться с тобой, — сказала она спокойно Джону. — Вот ты и расскажешь ему все про рыбную ловлю.

4

Ехать в Камбрию Дуглас надумал только сейчас, под влиянием момента. Но мысль показалась ему удачной, и он решил непременно ее осуществить.

Он набрал номер Хильды. За время его отсутствия она, как ему сообщили, дважды звонила сюда и раз на работу. Она сразу же подняла трубку.

— Хотела поговорить с тобой, только и всего, — ответила она на его первый вопрос. — Давно уже хотела. Знаю, что сама просила тебя не звонить… но вдруг мне показалось, что это ужасно глупо. Можешь положить трубку, если хочешь. Хочешь?

— Не валяй дурака! — Он помедлил. Подавлять мысли о Хильде, удерживаться от желания позвонить ей стоило ему больших усилий, и если он шел на это, то только потому, что считал — так будет лучше; с течением времени он все больше убеждался, что был прав. Такое положение вещей имело и свою хорошую сторону: все до некоторой степени упростилось, исчезло ощущение раздвоенности. А теперь получалось, что он возвращается к исходной позиции.

— По твоему голосу можно подумать… да нет, это я так… можно подумать, что ты… назовем это «ошарашен».

Голос Хильды озорно лился из телефонной трубки, и Дуглас так и видел, как иронически поблескивают ее глаза: интуиция ее не подвела, она правильно оценила его реакцию.

— Радость, прямо скажу, нечаянная. После того сурового письма. Я воспринял его как свою казнь: раз и два, и покатилась голова! И всему капут!

— Так оно и было. Я не шутила… когда писала.

— Благодарю!

— Но… признайся, что с твоей стороны было большое свинство сказать мне, что ты возвращаешься к жене. Хотя, насколько я понимаю, квартиру ты все же за собой оставил. На всякий пожарный случай?

— Вроде того.

— Какие мы с тобой нынче сердитые.

— Да какой я, к черту, сердитый!

— Не хочешь ли ты в таком случае увидеться со мной?

— Конечно, хочу.

— Особого восторга я в твоем голосе не слышу. Когда?

— Завтра я уезжаю на север.

— А сегодня? Сейчас.

— Что я могу сказать?

— Ты можешь сказать — нет! Но это было бы глупо, потому что я знаю: ты и сам хочешь меня видеть. Итак, да. Где? — Она молчала лишь долю секунды. — В обычном месте? Через три четверти часа?

— Идет. Пока!

— Да что у тебя такой голос подавленный? Сам будешь доволен.

Хильда положила трубку, и Дуглас вернулся в комнату. Она ему совершенно разонравилась. Скудность и некрасивость убранства теперь угнетали его.

Он взял письмо, оставленное ему Мэри, на котором стояло: «Вручить по возвращении», и еще раз перечел.

«Дорогой Дуглас!

Джон у твоей матери. Она рада ему, в этом я не сомневаюсь; о том, что он там помеха, и речи быть не может. Она уверила меня, что чувствует себя хорошо и справится. Что же касается Джона, то он был просто в восторге от поездки. Ему там нравится. Боюсь, дело кончится тем, что он захочет жить в каком-нибудь маленьком городке.

Я уезжаю на несколько дней с одним знакомым. Я плохо представляю, должна ли я тебе об этом докладывать и если да, то в каких пределах. Мы решили, что на данном этапе «слова лишь вредят делу», хотя это не вполне точно передает мою мысль. Я думаю, что, чем меньше сказано, тем лучше. Я очень устала и нуждаюсь в отпуске, чем, надеюсь, эта поездка и обернется.

В твое отсутствие я много думала и хочу сказать тебе: до меня дошел истинный смысл того, что ты задумал, хотя я и не совсем одобряю твоих методов и самонадеянности, с какой ты принимаешь свои решения. (Как тут у меня с грамматикой?)

Какая-то частица моей души никогда не перестанет любить тебя — вот уж не думала, что когда-нибудь сделаю такое признание кому бы то ни было, тебе в частности, но что поделаешь? Правда, пока я не понимаю, насколько сильно это чувство, как важно оно. Не знаю я, и какое значение имеет оно для каждого из нас.

Твердо я знаю только, что очень устала и что мне нужно развеяться. Надеюсь, что тебе это удалось.

Целую,

Мэри».

Мы решили! Это уж слишком! Иными словами, мужчина не только существовал; пока он, Дуглас, находился за три тысячи миль отсюда, по ту сторону Атлантики, этот мужчина проводил с Мэри время, имел наглость обсуждать с ней его. Невыносимо! Он мысленно зажал себе уши, чтобы преградить доступ их воображаемой болтовне, их шепотку о том, сказать ли Дугласу и когда это сделать… Мысль, что он мог быть предметом такого разговора, привела его в бешенство. Но что тут можно предпринять? По всей вероятности, она на всякий случай оставила адрес подруге. Он хотел было спросить Джона, нет ли у него адреса матери, но гордость не позволила. Спроси он — и у него в руках был бы адрес небольшой гостиницы в Париже, тот самый адрес, который он получил от сына на следующий день, уже не в силах сдержать ревность. Мы решили!

Он разорвал письмо на четыре части и бросил на туалетный столик. Наверное, если погодя прочесть его еще раз, можно будет что-то уяснить себе.

Он не сомневался, что Мэри до сих пор была верна ему.

Имело ли это значение?

Конечно, имело! Мысль о ее возможной измене жалила, ранила, как будто сам он был без греха. Человеческие эмоции неподвластны логике. Ему хотелось избить до полусмерти мужчину, включенного в слова «мы решили», и вновь завоевать Мэри.

И однако, несмотря на этот взрыв эмоций, ничто не упростилось и не прояснилось в его чувствах. Они лишь еще больше накалились.

Идя к пивной, где они с Хильдой должны были встретиться, он вдруг понял, как мало здесь решение зависело от него — если вообще можно было говорить о каком-то решении. И все же он жадно искал выхода.

Пивная находилась на краю Ковент-Гардена, бревенчатая и тесноватая, как в старину; здесь до сих пор можно было потребовать раскаленный железный костыль, чтобы опустить его в пинту пива. Дубовые скамьи с высокими спинками, стойка, заставленная блюдами с вкусной едой… и, как всегда в теплые летние вечера, невозможность вместить всех желающих.

Хильда была уже там. Дуглас, глядя на нее через битком набитый зал, пожал плечами, и она, кивнув, стала протискиваться к нему.

— Беда в том, — сказал он, переступая через людей, валявшихся на полу между двумя залами, — что все приличные бары полны, а если найдется пустой, то обязательно окажется дрянным.

— Может, пойдем куда-нибудь поесть, — предложила Хильда. — В ресторанах легче разговаривать.

Дуглас прилетел лишь этим утром, организм его еще не успел настроиться на ритм лондонской жизни; он не был уверен даже, что сейчас ему предстоит — обед или ужин. Твердо знал только, что есть ему совсем не хочется.

— Попробуем «Паганини», — сказал он.

Это был один из модных, дорогих и достаточно хороших ресторанов, пооткрывавшихся в Ковент-Гардене после того, как оттуда перевели рынок. Теперь Ковент-Гарден бурно застраивался, соперничая в фешенебельности с Хампстедом и быстро обгоняя по числу увеселительных заведений Челси. «Паганини» как-то хвалил в присутствии Дугласа Рейвен.

Ресторан был почти полон — в столь позднее время хороший признак, — и метрдотель, расторопный молодой человек, без всякой суеты проводил их к уединенному столику, спросил, что они будут пить, и удалился, оставив Дугласа под впечатлением, что заказанные напитки уже в пути. Оформлен ресторан был в стиле поп-арт, гротескно, но не навязчиво. Сам Паганини фигурировал на нескольких гравюрах, вазах и других предметах. Единственным проявлением дурного вкуса оказались меню в форме скрипки. Чистые скатерти и салфетки, чистые бокалы, пара хороших коктейлей, вскоре поставленных перед ними, и меню вполне умеренной длины и полное благих посулов, вроде «Свежие овощи поступают ежедневно с рынка» и «Рыба доставляется ежедневно, свежесть гарантирована». Недурно! Влетит фунтов в двадцать пять — тридцать.

— Будто мы и не расставались, — сказала Хильда несколько неуверенно. Ее ранимость и очевидная робость немедленно пробудили в Дугласе, при всей запутанности чувств, желание взять ее под свою защиту. Она казалась такой незащищенной, и в этом была немалая доля его вины.

— Будем здоровы!

Было жарко, пыльно и хотелось пить; в такой летний вечер коктейли «Пиммз» были как раз то, что надо. Хильда вовсе не так хорошо владела собой, как казалось по телефону. Она похудела, выглядела очень хрупкой и то и дело тянулась рукой к его руке, словно надеясь, что прикосновение поможет ей снова почувствовать доверие к нему.

— Я решила, что позвоню, а почему бы мне и не позвонить. Просто глупо. Ты ведь позвонил бы, если бы я этого не сделала? — Ему предоставляли возможность подтвердить это, и он улыбнулся, чем и достиг цели. Она взяла его руку и крепко сжала. — Вот видишь. Не я, так ты. Мы думаем одинаково. Мы вообще одинаковые.

Дуглас услышал в ее словах исступление, плохо спрятанное, готовое вырваться наружу, и снова именно ее беспомощность пробудила в нем нежность.

Они заказали салат «виши» и палтуса.

Хильда торопливо и тревожно, как птица, огляделась по сторонам, словно стараясь уверить себя, что все идет по-старому. Дуглас, заказавший рейнвейн и сделавший слишком большой глоток охлажденного вина, вдруг ощутил, будто холодный стержень воткнулся ему в грудину, и понял, что силы его медленно, но верно подходят к концу.

— Мне здесь нравится, — сказала Хильда, осторожно отхлебнув из своего бокала. Они улыбнулись друг другу, держась за руки, как молодожены.

Все дело в том, что я не могу перестать влюбляться, думал Дуглас. Никуда не денешься. В обществе, по преимуществу моногамном, да еще таком, где правила требуют, чтобы нарушение правил каралось строго по закону и больно било по карману, эта по существу симпатичная черта становится обузой. Ведь я имею в виду любовь, а не похоть; обычно нет, теперь, во всяком случае, нет. А любовь означает заботу. Или — что, собственно, одно и то же — ответственность. Но ответственность сопровождается новыми осложнениями, потому что ставит человека перед неразрешимыми противоречиями. Как мог он, например, одновременно любить Хильду и Мэри и чувствовать перед ними ответственность без того, чтобы обманывать кого-то из них, а то и обеих сразу?

После того как они одолели две бутылки вина и перед ними встали вместительные чашки кофе, Дуглас наконец сосредоточил все внимание на Хильде. Они успели поболтать на разные темы. Дуглас передал ей сплетни, ходившие о Мерлине Рейвене, — Рейвен интересовал всех. А Хильда вспомнила немногих их общих знакомых, стараясь создать иллюзию общего круга. Разговор протекал приятно, оба были в прекрасном настроении, понимали друг друга с полуслова и чувствовали внутреннюю связь.

— Ну вот, — сказал Дуглас, — и отлично!

— Да. — Хильда улыбнулась, чуточку слишком жизнерадостно. Она немного успокоилась, но сейчас ей стало очевидно, что он хочет серьезно поговорить о будущем, она же этого вовсе не хотела. Он еще не успел заговорить, а она уже почувствовала, о чем пойдет речь, и ей захотелось запечатлеть настоящий момент навсегда. Если постараться, думала она, если очень постараться, можно найти способ жить в настоящем беспечально.

— Видишь ли, после твоего письма, — начал он как-то беспомощно, — я решил, что всему конец. Что касается нас с тобой.

— По твоему тону можно подумать, что ты был этим доволен.

— Ты же знаешь, что это не так, — неубедительно возразил Дуглас, хотя он вовсе не кривил душой.

— Конечно. — Ее рука легла на его, и глаза искали его взгляд. — Прости! У меня просто нервы не в порядке, только и всего.

— Я хочу сказать тебе кое-что. И хочу быть предельно честным.

— У тебя вдруг сделался ужасно усталый вид.

— Длительный полет. Алкоголь. И стремление быть честным. — Он усмехнулся. — Хильда, послушай! Я не могу как раньше. Не знаю почему. Все это было сумасбродно, но по-своему хорошо. Может, для нас это будет большая потеря. Но я больше не смогу.

Хильда вдруг будто увидела один из самых кошмарных своих снов.

Молчание, вставшее между ними, нужно было нарушить во что бы то ни стало.

— Итак, ты понял, что семейная жизнь дает все, что тебе нужно, — сказала Хильда.

— Не в этом дело. Я не живу у Мэри. Она не хочет, чтобы я вернулся к ней. Но суть в том, что я хочу обратно, и дальнейшее раздвоение мне просто не под силу. Мы можем встречаться, но о близких отношениях не может быть и речи.

— Почему?

— Не знаю. Может, лучше бы наоборот! Чтоб были близкие отношения, но не было встреч. В этом хотя бы был какой-то смысл. Понимаешь ли, если я не хочу дать всему развалиться и в то же время хочу сохранить ясность мысли, мне нужно, чтобы все было сосредоточено в одном месте. Делить себя между двумя — все равно что расщеплять внутри себя атом. Хлоп! Все разметано, все уничтожено! Почему? Сам не знаю. Это отвратительно до дрожи, а что поделаешь?

— Ты меня не понял. Я хотела спросить — почему она не хочет, чтобы ты вернулся?

— У нее кто-то есть. Нет! Я уверен, что дело не в этом… хотя кто-то у нее есть. Она тоже хочет вздохнуть свободно.

— Тогда я не вижу смысла.

— Не видишь?

Официант принес третью бутылку вина и счет. К этому времени Дуглас уже глотал вино, как пиво в жаркий полдень.

— Нет! Ты говоришь, что любишь меня. Да мне и необязательно слышать это от тебя. Я знаю, что любишь. А Мэри ты больше не нужен. Однако ты по-прежнему не хочешь переехать ко мне. — Хильдин лоб избороздили морщины — как ни пьян был Дуглас, он не мог не отметить точность этого выражения: морщины его именно избороздили.

— Смысла никакого, — согласился он.

— Это просто увертка.

— Согласен. — Он допил бокал холодного вина и потянулся налить новый, в поисках истины. — Ты говоришь, что любишь меня и знаешь, что я люблю тебя. А я вот не знаю, что такое любовь. То есть я знаю, какой смысл мне хотелось бы вложить в это слово, но оно его не вмещает или, вернее, не может вмещать. Следовательно, я не знаю, что это такое. Не знаю, насколько оно весомо. Я знаю, что такое страсть — мы ее испытали, до сих пор испытываем, и не только в постели. Мне кажется, я знаю, что такое эротика; наш ужин мог бы быть эротичным, не будь ты так напряжена, а я так утомлен. Но вот этот ужасный пробел — любовь… Если уж на то пошло, я знаю, что такое долг, — узнал, правда, с некоторым опозданием; то же можно сказать об ответственности — опять-таки узнал с опозданием. Но любовь… любовь… отныне мне придется обходиться без нее.

— Это звучит ужасно.

Хильда напряглась, как тигрица, почуявшая опасность. Ему она нравилась, когда вот так собирала в кулак всю свою волю, сосредоточивалась на одной мысли. Сейчас она защищала Любовь, как защищала бы своих детенышей.

— Это звучит устало.

— Если ты устал — это твоя собственная вина. Бывает, что люди действительно устают — от беспросветной работы. Твоя же «усталость» — это не что иное, как распущенность.

— О, как правы вы, ваше величество! Как правы!

Она улыбнулась, теперь уже достаточно уверенная в себе. — Честно говоря, мне кажется, ты говоришь, сам не зная что. Если же ты хочешь знать, что думаю я, — так это что у вас с Мэри все кончено, только ты не желаешь этого признать. Но я уверена, что со временем признаешь. У тебя сейчас переходный период, только и всего.

— Вовсе нет. Я отдаю себе отчет в том, что говорю.

— В таком случае, скажи, что ты меня не любишь.

— Это отсюда вовсе не следует.

— Да нет, именно следует, — сказала Хильда, сдерживая смех, в восторге от того, что загнала его в угол. — Скажи, что ты меня не любишь.

— Это бессмысленно. — И не в этом суть, подумал он.

— Если это бессмысленно, так скажи.

— Ты же знаешь, что я не могу.

— Ну так вот, раз уж ты не можешь, — твердо сказала она, — я никуда не уйду. Если ты захочешь, чтобы я исчезла, просто скажи мне, и я исчезну. Я вечер за вечером просиживала у себя дома, думая, что делаю что-то полезное, помогаю тебе привести в порядок свою жизнь, облегчая ее, предоставляя все возможности Мэри и Джону. Небольшое утешение так думать, однако хоть какой-то смысл в этом был. Но потом со мной начало твориться что-то странное… когда-нибудь я тебе расскажу… и я стала думать… я знаю, он по-прежнему любит меня — что бы ты там ни говорил, лучше слова не найдешь. И если он по-прежнему любит меня, а я безусловно люблю его по-прежнему… так что же я делаю здесь одна? Я взяла и позвонила. И вот, пожалуйста!

— Да! — Мысли Дугласа еще сохраняли ясность, только они были очень замедленны. — Но я от своих слов не откажусь: встречаться — да! Спать — нет!

— У тебя такой вид, что ты мог бы проспать неделю. Поедем ко мне?

— Мне нужно увидеть Джона. — Дуглас с трудом отыскал свою кредитную карточку.

— Насколько я поняла, ты живешь не у Мэри.

— И он не там. Он у моей матери. Я могу поспеть на ночной поезд.

— А где твои вещи?

— Вещи? Я могу купить все, что мне нужно, там. Пора мне купить себе кое-что новенькое: новый бритвенный прибор — раз, новую зубную щетку — два, новые брюки и рубашку — три. Чем тебе не клиент для Оксфордского благотворительного комитета? Будем здоровы! — Он допил свой бокал и вылил в него то, что оставалось в бутылке. Хильда уже давно кончила пить.

Ужин, включая чаевые, влетел в тридцать фунтов с лишним.

Они шли по тротуару; Дуглас, обнимая Хильду за плечи, в знак привязанности, а также в целях сохранения равновесия, обратился к своим излюбленным выкладкам.

— Тридцать фунтов! — говорил он. — Мой дед получил столько за весь первый год работы, вкалывая по восемьдесят два часа в неделю. Немногим больше получал вначале и мой отец, правда со столом… хотя нет, тридцать фунтов он получал за шесть месяцев. Он служил коридорным. И те же тридцать фунтов мы только что убухали в себя в один присест. Подумай также о голодающей половине человечества — мои трезвые друзья сочли бы кощунством то, что я рассуждаю об этом в моем теперешнем состоянии, — так вот, целая семья из этой голодающей половины год кормилась бы на эти тридцать фунтов. И что из всего это следует? Недоумение, комплекс вины и в конце концов равнодушие. Все! Или, может, я не прав?

На воздухе Дугласа развезло; Хильда затолкала его в такси и добросовестно — она понимала, что в первую очередь он должен думать о Джоне, — отвезла на Юстонский вокзал, купила ему билет и проводила до вагона. Он выглядел до странности трезвым и прекрасно владел собой. Даже когда обменялся несколькими словами с проводником, язык его нисколько не заплетался и речь была разумна.

Она вошла с ним в купе, и там они нежно поцеловались на прощание. В следующую секунду Дуглас уже лежал на своей полке. Голова кружилась, как снег в маленьком стеклянном шарике. Ему казалось, что мозг его вертится и раскачивается взад-вперед со страшной силой в тугой черепной коробке. В горле пересохло. Голова начинала болеть.

— Я хотел быть священником, — сказал он вдруг громко, — но не мог поверить в бога. Вечность представлялась мне в виде двух параллельных линий, которые никогда не встретятся. Это доводило меня до безумия в момент, когда я пытался уснуть. Линии просто уходили вперед в пространство, все дальше и дальше.

Поезд тронулся. Сознание отлетело куда-то прочь.

Хильда постояла, пока поезд не исчез за пределами станции, затем повернулась и пошла по бетонному перрону и вверх по опустевшему проходу. Зал ожидания был похож на ночлежку — наверное, студенты, догадалась она, уютно устроившиеся в спальных мешках поспать между поездами, или каникулами, или жизненными этапами. Она позавидовала их всеми признанному праву на летнюю беззаботность.

Вечерний Лондон даже успокаивал. Хильда решила пройти часть дороги пешком. Она снова почувствовала веру в будущее, и ей захотелось как следует насладиться этим чувством. Большой темный город, прочерченный полосами света, со случайными прохожими, был для этого самым подходящим местом, — местом, где человек мог до конца прочувствовать радость примирения.

5

Оркестр играл «Песню Итонских гребцов». Эмма приостановилась и вслушалась — да, сомнений быть не могло. Риджентс-парк в воскресный день: английские барашковые облака, солнечная погода, как в каком-нибудь стремительном вудхаусовском романе, полным-полно молодых людей в высоких сапогах и хорошеньких девиц в платьях и без, повсюду стареющие тела в стареющих платьях, подобранных выше белых колен, чтобы дать доступ солнечному теплу, и вкрапленные среди них иностранцы с усталыми физиономиями, прервавшие осмотр достопримечательностей и облегченно рухнувшие на подстриженный газон (наконец-то что-то бесплатно), охраняемый невидимыми сторожами, а рядом пара тихо помешанных, и храпящие пьяницы, и множество собак, не говоря уж о знаменитых утках, и поедающих мороженое детях, и взасос целующихся парочках. Оркестранты в пропотевших мундирах бутылочного цвета бодро играли «Песню Итонских гребцов».

Эмма сентиментально улыбнулась. Приятно было снова очутиться в Лондоне. Она приехала рано утром и пошла повидать свою прежнюю хозяйку, которая рассказала ей странную историю о том, как кто-то — по всей вероятности, Лестер — угрожал, что еще вернется и тогда уж ей покажет. Эмма успокоила старушку и решила, что отругает Лестера — как можно быть таким злым? Никто не спорит, хозяйка была старая, несносная ханжа… но ведь она тоже человек. Затем Эмма заглянула в «Смеющуюся утку» и — о счастье! — встретила там кое-кого из их компании; все долго ахали и охали над тем, как она потончала, какая стала «зрелая» после рождения ребенка, какой у нее свежий деревенский цвет лица, и угощали ее джином с итальянским вермутом. Она выпила всего два коктейля и с удовольствием выслушала интереснейший рассказ об Эндрю, который подвизается в телекомпании «Гранада» в серии об официанте, ну, ты же знаешь, да, да, именно эта… так вот Эндрю играет шеф-повара, говорить почти не приходится, пока что вообще ничего, но он занят в каждом эпизоде! Представь себе, сколько он получит, если серию продадут за границу. А Присилла в Национальном театре, можешь себе представить? В Национальном! Это наша-то Прис! Невероятно! И, главное, вовсе не по блату — у режиссера, с которым она сейчас работает, это исключено. А Алекс и Энни, оба такие серьезные, они поступили в одну труппу, работающую на кооперативных началах, и сейчас разъезжают с гастролями по Северному Уэльсу с пьесой о дореволюционном Сиаме (сейчас он, кажется, называется как-то иначе), во всяком случае, очень, как бы тебе сказать, выразительная вещь. Все у них решается голосованием, никаких шуточек, в создании текста участвуют все, а от Совета по искусствам они получили кругленькую сумму в качестве субсидии — недурно, а? А слышала ты…

Она была в восторге от всего. От их безудержной, сумбурной болтовни, от тесной, забитой людьми пивной, от прогулки по городу и парку. У нее родился мальчик, ему было почти три месяца, — и его рождение вселило в Эмму уверенность в себе, которую не могло бы ей дать ничто в мире. Ее родители оказались просто молодцами. Превзошли самих себя в доброте и готовности помочь. Мать клялась даже, что ребенок заставил ее почувствовать себя на двадцать лет моложе, а отец, по всей видимости, нисколько не был обеспокоен возможным порицанием паствы. В течение трех месяцев все четверо жили в полном мире и согласии. Однако со всей ясностью мысли, не изменявшей ей теперь никогда, она понимала, что долго так продолжаться не может. И кроме того, она по-прежнему любила Лестера.

Нужда делает людей изворотливыми. Она слышала, что Дуглас работает над фильмом о Мерлине Рейвене, позвонила ему в Би-би-си и исхитрилась следующий свой гелефонный звонок приурочить к тому дню и часу, когда у Дугласа в кабинете сидел Лестер. Дуглас оказался надежным сообщником. У Эммы было приготовлено четкое предложение: не встретит ли ее Лестер в следующее воскресенье в Риджентс-парке около трех часов дня возле раковины для оркестра? Никаких обязательств.

никаких сцен, никаких истерик, просто чтоб поговорить. Лестер согласился.

Он пришел первый. Она глазам своим не поверила и решила сразу к нему не бежать. Лестер сидел бледный и, как ей показалось, печальный. Темные ботинки, темные брюки, белая рубашка с отложным воротничком; пиджак лежал рядом на траве — по всей вероятности, чтобы быть использованным в качестве подушки. Он курил, излишне часто затягиваясь. Счастье, по всем признакам, снова изменило ему. Эмма стояла в отдалении и, сознавая всю глупость этого, старалась наслать на него добрые флюиды. Ее чувства совершенно не изменились. Но воля окрепла, и тактический план был готов. Ей нужно думать о ребенке.

Сперва Лестер не узнал ее; он с интересом смотрел на тонкую привлекательную и весьма «аристократичную» молодую особу в большой соломенной шляпе, обвитой красной лентой, с корзинкой на руке — прямо Вишенка из сказки, — которая шла через лужайку, помахивая ему; платье обольстительно льнуло к телу, длинные волосы развевались на ветру — ишь ты, прямо как с рекламы, подумал он. И вдруг выяснилось, что это великолепие само идет ему в руки. Лестер невольно встал. Это движение можно было истолковать как дань — пусть несознательную — ее до неузнаваемости изменившейся к лучшему внешности. Она упала ему в объятия и крепко прижалась. Давненько судьба не дарила его такими подарками!

Не успели они усесться, как Эмма принялась распаковывать свою корзинку — сказав, что сама она еще не завтракала, а Лестер вообще ест когда попало. Мать дала ей с собой белую салфетку, которую Эмма и расстелила на траве, а на нее поставила маленькие корзиночки с малиной и клубникой из собственного сада, два пирога, цыпленка, кусок телятины, свежеиспеченный хлеб, сыр местного производства, свои помидоры и салат-латук, правда не очень хороший, зато в изобилии, много крупной редиски и наконец яблочный пирог. А еще она купила по дороге четыре банки пива.

— Садись, — сказала она, — я умираю с голоду.

Лестер открыл банку пива и залпом выпил половину. Затем он набросился на еду. Еда была первоклассная; то, что есть приходилось, сидя на траве, затрудняло разговор, однако это его устраивало — он был сбит с толку нахлынувшими беспорядочными мыслями и впечатлениями. Его тронуло, что она заботливо принесла еду для них обоих и особенно что пиво было его любимой марки. Новоявленная же ее привлекательность несколько ошеломила его. Что такое была прежде Эмма? Резиновая надувная кукла, доброжелательная толстуха из низкопробного кабака, да, славная, но если уж говорить серьезно, то всего-навсего баба, к которой можно обратиться в трудную минуту, в тяжелых обстоятельствах. А стала красавицей. Тут спорить не приходилось. Он видел, как поворачивались, будто по команде, мужские головы, когда она плыла к нему по лужайке, и, пристально, оценивающе вглядевшись, понял, что их привлекало. Фактура высокого качества!

И тут же он слегка забеспокоился. Если она могла так перемениться внешне, может, она и внутренне изменилась? Он пришел на это свидание — хотя сам в этом никогда не признался бы, — потому что ему хотелось побыть в компании человека, высоко его ставившего, который помог бы и ему почувствовать себя хоть немного выше среднего. Рейвен его выставил — хотя и не грубо и вручив при прощании некоторую сумму; Дуглас, правда, делал вид, что ценит помощь Лестера, но было совершенно ясно, что обойтись без него двоюродный брат может прекрасно. Кроме того, он еще не забыл обиды, понесенной от Дугласа в Нью-Йорке, когда тот его перепил и перехитрил. Короче говоря, он снова оказался у разбитого корыта. Не знал, что предпринять. А Эмма со своей щенячьей преданностью как раз и могла помочь ему встряхнуться, вдохнуть в него бодрость. И вдруг перед ним оказалась эта соблазнительная особь женского пола. Он решил предоставить инициативу ей.

Чтобы не молчать, он подобрал книгу, которую Эмма принесла с собой, опасаясь, как бы ей не пришлось коротать послеобеденные часы в тягостном одиночестве.

— «Наш общий друг», — прочел он, — Чарльз Диккенс. Интересная?

— Да, — ответила Эмма, подумав. Ее восхищала — и одновременно пугала — способность Лестера моментально пресечь любую ее попытку что-то изобразить из себя. Она никогда не притворялась перед ним — так было безопасней.

— Диккенса мы читали в школе, — сказал он. — Мне нравилось. Ну и потом, фильмы смотрел: «Крошка Доррит», «Мистер Пиквик». Ничего себе. Ты что, читаешь ее всю подряд?

— Да.

Лестер кивнул и стал есть медленнее. Он уже утолил муки, вызванные видом аппетитного завтрака, и чувство сытости, к которому примешивалось смущение оттого, что он накинулся на еду как мальчишка, помогло ему снизить темп. По привычке под конец трапезы он закурил и кстати, чиркая зажигалкой, сумел замаскировать (так по крайней мере он надеялся) случайно сорвавшуюся отрыжку.

— Вы у себя дома, наверное, часто говорите о книгах, — сказал он не без некоторого любопытства.

— Бывает, — согласилась Эмма, — но вообще-то родители так любят книги, что предпочитают их читать.

— Я сам почитывал, — сообщил Лестер. — В Ливерпуле. Пока моя группа сыгрывалась, все равно делать было нечего. Слыхала когда о писателе по имени Маклин? Или что-то вроде этого.

Эмме сперва показалось, что да, читала — это не тот ли, который пишет приключенческие повести? Хотя нет, того, пожалуй, звали как-то иначе. Она решила не рисковать.

— Нет.

— Обязательно почитай. Вот Агату Кристи я терпеть не могу.

— А я люблю, — живо возразила Эмма, думая о долгих часах, когда она только и спасалась чтением ее романов.

— Дрянь! — сказал Лестер, завершая литературную дискуссию. — Детективы нужно в кино смотреть. Американцы — вот кто умеет ставить детективные фильмы. Впрочем, от нечего делать можно, наверное, и к чтению пристраститься, — уступил он после паузы, от полноты чувств. Но по тону было ясно, что сам он в этом сильно сомневается.

Эмма улыбнулась и передала ему еще одну банку пива. Внимание ее привлек ребенок лет полутора, который ходил, ковыляя, взад и вперед по лужайке, в одних трусиках, упершись указательными пальчиками в пуп. Она не могла оторвать глаз от представления, напоминавшего ей ритуальный танец шамана: почти голенький ребенок самозабвенно топтался на траве, следуя ему одному понятной схеме. Лестер заметил ее пристальный взгляд, и его вдруг осенило — он понял, как может отплатить за внимание.

— У тебя, наверное, есть с собой фото ребенка? — смущенно спросил он.

Эмма густо покраснела. Она кивнула и достала заранее приготовленный маленький черный конверт с двумя отделениями. В одном лежали две фотографии: она с ребенком и ребенок сам по себе. В другое она вложила бумажку со своим адресом и телефонным номером. Все это она передала Лестеру, который стал покорно рассматривать фотографии.

— Он мальчик, — пояснила Эмма.

— Прекрасно. Похож на Эдварда Робинсона. Или на китайца.

— Он похож на тебя.

— Ты считаешь?

— Когда спокоен.

— Как ты его назвала?

— Я хотела посоветоваться с тобой.

— Гарри, — сказал Лестер. — Назови его Гарри. Это хорошее имя. И дай ему еще одно. Как знать — может, оно ему и понадобится.

— Генри Таллентайр, — сказала она.

— Таллентайр?

— Только если ты не против. Это ведь ничего не значит. Я хочу сказать, я ведь не собираюсь предъявлять тебе никаких претензий.

— Понятно.

Он захлопнул конверт и протянул ей.

— Оставь себе, — сказала она. — Мне хочется, чтобы ты его взял.

Лестер понимающе кивнул.

На этот раз облегченно вздохнули оба. Он растянулся на траве подремать. Эмма начала неторопливо собирать объедки и бумажки, продолжая любоваться парком. Здесь было так покойно. Ласковое солнце, мягкая трава под ногами, люди в шезлонгах, по всей видимости ничем не озабоченные, белые рубашки, яркие летние платья и юбки, резвящиеся повсюду дети, оркестр — что это он играет? Элгара? Да, конечно. Она и в музыке понабралась знаний. Увлекалась ею последнее время даже больше, чем литературой. Выяснилось, что один любезный прихожанин оставил в наследство ее отцу огромную коллекцию пластинок, и это сокровище — вместе с третьей программой радио Би-би-си — открыло ей целый мир блаженства, музыкальный мир. Да, конечно, Элгар. «Загадочные вариации». Эту вещь легко узнать, но с чего-то начинать нужно. Раздались сдержанные аплодисменты; такие же вежливые, такие же благодарные и ненавязчивые рукоплескания слышались в воскресенье в этот час по всей стране: возле эстрад для оркестров в парках и на променадах, на деревенских состязаниях в крикет, на конных соревнованиях, на площадках для игры в теннис и в шары, где англичане неспешно, пользуясь хорошей погодой, занимались на досуге спортом. Лестер задремал. Эмма украдкой посмотрела на фотографию, лежавшую у нее в сумке. Гарри? Пусть будет Гарри, прекрасное имя! Она уже соскучилась без сына. Срам какой! Неужели она такая наседка?

Она почитала Диккенса и задумалась над судьбой Лиззи Хэксем.

Нужно собраться с силами. Эмма хотела сделать Лестеру одно предложение. Она почти не сомневалась, что оно будет отвергнуто, но обдумала его очень тщательно и решила, что выскажет во что бы то ни стало.

Наконец он проснулся, блаженно улыбнулся ей, поежился и закурил.

— Лестер, — собравшись с духом, начала она. — Я переезжаю в Лондон. С родителями мне было очень хорошо, но я хочу жить в Лондоне. У папочки — у моего отца, — быстро поправилась она, вспомнив, что слово «папочка» каждый раз почему-то раздражало его, — есть друг, тоже священник, в Северном Кенсингтоне… он согласился сдать мне очень дешево комнату, предназначавшуюся прежде для экономки. Мне сказочно повезло! Рядом в доме Церковного общества есть ясли, и я собираюсь поступить туда на работу, чтобы что-то зарабатывать и одновременно присматривать за… Гарри. Так вот, адрес в конверте, который, я дала тебе. Если у тебя появится желание зайти как-нибудь…

— В дом священника?

— Да, — прошептала она.

Лестер снизошел до того, чтобы поинтересоваться: — А что такое «ясли»?

Эмма объяснила.

— А хорошо ли там будет ребенку? Ведь они ухода требуют.

Она успокоила его на этот счет.

— Похоже, ты становишься на ноги, — сказал он.

— А как в Нью-Йорке было? — спросила она, желая ответить любезностью на любезность. — Ведь то, что ты провернул с Мерлином Рейвеном, — это же потрясающе… я хочу сказать, это очень хорошо.

— Ты думаешь? — Лестер взглянул на нее так, будто за все, что за этим должно было последовать, ответственность лежала исключительно на ней. — С этим все кончено. Он скотиной оказался.

Эмма молчала. Она видела лишь, что Лестера опять использовали, а затем вышвырнули за ненадобностью. Ей хотелось обнять его, прижать к себе, защитить. Она сделала движение к нему, но тотчас отпрянула, заметив ожесточение в глазах: мол, не суйся! Мерлина Рейвена она ненавидела.

— Все они скоты, — прибавил Лестер, как бы реабилитируя ее и ставя на одну доску с собой. — Что ты делаешь вечером? — спросил он.

Ей удалось достать билет на концерт в Фестивал-Холле. Рудольф Сэркин! Редкостное удовольствие! Она была совершенно уверена, что если Лестер и появится, то к вечеру он ее уже покинет. Она думала пойти на концерт, а затем с «молочным поездом», как его называли, поехать домой, чтобы к утру быть уже с ребенком.

— Ничего, — ответила она.

— Мне нужно повидать одного человека насчет организации новой группы. Молокососы! Придумали выступать со световыми эффектами, как будто мы это не делали в шестидесятые годы. Твердят, что мы все — пройденный этап. Кто-то даже объявил динозаврами Рейвена и его группу! Беда только, что этим новым парням чего-то не хватает. Рты разевать они мастера, и писатели от них в восторге, потому что во всех своих песнях они талдычат о новом поколении, — только кому это надо? Мелодии ни к черту не годятся! А аранжировка! А играют они как! Ей-богу, я подумываю кончать с этим делом и подыскать себе занятие поспокойнее. Один мой дружок держит игорную лавку[14] в твоем районе… там, где ты собираешься поселиться… в Северном Кенсингтоне… так вот он зовет меня работать с ним. Не на него работать, а вроде бы партнером.

— Звучит… — Эмма запнулась, чувствуя себя как канатоходец, — …приемлемо.

— Точно. Приемлемо. Может быть.

Лестер встал и поглядел на нее с высоты своего роста. Ничего себе, смотрится, промелькнула у него мысль. Но сразу же он подумал, что и так ей довольно жизнь изгадил.

— Я сейчас на мели, — сказал он, — а то я бы… ну, ты понимаешь. Но у меня есть твой адрес. — Он помахал конвертом. — Я обязательно зайду к тебе.

— Я и сама могу… Спасибо!

Слезы внезапно подступили к глазам. Так неожиданно, что она не смогла сдержать их. Лестер присел на корточки рядом с ней и заговорил тихо и убедительно:

— Послушай, Эмма. Ты из себя прямо конфетку сделала. Выглядишь шикарно, знакомства у тебя есть. На что я тебе? Ты думаешь, нужен, но через несколько месяцев поймешь, что нет. Я тебе ничего дать не могу, чтоб тебе на пользу пошло. Деньги для мальчонки я пошлю, как только сам разживусь. Это как бог снят! А теперь я окажу тебе величайшую услугу и… смоюсь! Всего!

Она схватила его за руку, но он вскочил и быстро зашагал прочь, лавируя между шезлонгами, людьми, принимающими солнечные ванны, и играющими ребятишками. Эмма хотела броситься вслед за ним, но она знала, что он обозлится на нее за это и тогда уж не пощадит. Она заплакала, стараясь, чтоб никто не заметил.

Оркестр играл мелодии из опер Гилберта и Салливана.

6

Просто удивительно, как ко всему привыкаешь, думал Гарри. Когда беременность только-только начала сказываться на внешности Эйлин, радость, которую он испытывал, благоговение и временами тревога привели к тому, что он стал обращаться с ней, как будто она и правда стала кем-то другим. Она смеялась над его учтивостью, над старомодными знаками внимания, которыми он осыпал ее. Но Гарри не мог удержаться: он кидался открывать уже открытую дверь, поправлять и без того удобно лежавшие подушки, заваривать никому не нужный чай, исполнять уже исполненную домашнюю работу и вообще вел себя так, будто его жена превратилась во что-то немыслимо хрупкое. Эйлин упивалась его заботливостью. И слегка огорчилась, когда он несколько поостыл. Он был по-прежнему ласков — и всегда будет, с радостной уверенностью думала она, — и заботился о ней по-прежнему, но перестал суетиться, попривыкнув немного к ее все увеличивающейся в объеме ноше. Свыкся с ней, как свыклась она сама. До конца оставалось два-три месяца, а ей казалось, будто она всю жизнь носила эту тяжесть; безусловно, она помнила себя до беременности, но та жизнь представлялась совсем незначительной по сравнению с веским, неоспоримым фактом: в недрах ее жизни развивалась и формировалась еще одна, совершенно новая, жизнь. Что же касается Гарри, то грядущее событие представлялось ему настолько важным, что все события теперешней жизни отступили на задний план, а сама жизнь замерла в преддверии той минуты, когда он безоговорочно утвердится в этом мире, прочно войдет в него, обзаведясь собственной семьей. Ему хотелось иметь большую семью, и казалось, что лучшей доли нет и быть не может.

Но и это чувство глубокого удовлетворения несколько ослабело со временем, и в тот предрассветный час летнего воскресного дня он спал крепчайшим сном. Эйлин лежала рядом на спине. Высившийся над ней огромный живот уже несколько раз сводило от боли. Что это — спазма или начало схваток? Вот опять. Она посмотрела на электрический будильник, стоявший у кровати. Будильник с двумя стрелками. Она поставила его рядом именно на этот случай — проверять промежутки между схватками. И опять.

Удивительное мгновенье. Итак, время настало, думала она. У меня будет ребенок, он действительно появится на свет. Выйдет из меня и станет самим собой. Как все это удивительно, успела она подумать в это волшебное мгновение, которое длилось, наверное, не больше секунды, но обволокло тончайшей пленкой все ее мысли. Страстное томление ее было утолено. На свете станет одним человеком больше.

Да. Это определенно начинались схватки. Только без паники. Эйлин прекрасно знала, что надо делать. Она прослушала курс лекций, и Гарри, мужественно преодолев свое смущение, усвоил, в чем будут состоять его обязанности. Во всем, что касалось ее, он был очень чувствителен. Эйлин это знала, кроме того, он говорил, что не хочет попасть в идиотское положение или стать помехой, потеряв сознание или напутав что-нибудь в родильной палате. Они условились, что в случае чего он просто уйдет оттуда. Она уверяла, что никто не будет возражать, и настойчиво убеждала его так и сделать, говоря, что ей самой будет лучше — по крайней мере она не будет беспокоиться за него. Эйлин осторожно постучала пальцем по его голой спине. Он не шевельнулся. Она посмотрела на него в предрассветных сумерках. Спящее лицо мужа глубоко тронуло ее своим выражением — спокойным и честным.

— Гарри, Гарри!

— Да?

— Кажется, пора вызывать «скорую».

— Понятно.

Следующая сцена напомнила «реакцию по размышлении» из старомодного фильма. Своей банальностью. Он повернулся на другой бок, чтобы ухватить несколько секунд сна, затих и вдруг вскочил в кровати, как электрический заяц, и, разинув рот, уставился на нее широко открытыми испуганными глазами.

— Не впадай в панику! — сказал он.

— Да я ничего. — Эйлин почувствовала, как тело ее сотряс смешок, он как-то удачно совпал со схваткой, которая на этот раз принесла ей физическое облегчение.

— Без паники! — От волнения Гарри не мог сдвинуться с места. — Вот и всё!

— Вызови «скорую».

— Я мигом.

Он откинул простыню и одеяло и голый ринулся к двери. Затем резко повернулся, подбежал и укрыл ее.

— Смотри не замерзни, — сказал он все еще не в себе. — Тебе никак нельзя мерзнуть.

— Спасибо, — сказала ласково Эйлин.

— Сейчас я добуду «скорую помощь».

Гарри повернулся и прямиком налетел на ее туалетный столик. Щетки, гребенки, браслеты, бусы и флаконы духов запрыгали и зазвенели на содрогнувшейся доске.

— Прости, — сказал он и низко поклонился. Затем опрометью кинулся к двери и сильно ушиб пальцы о ножку стула.

Он запрыгал на одной ноге, а Эйлин, спрятав голову под простыню, сотрясалась от смеха, который действовал на нее как массаж.

— Нужна «скорая помощь»! — сказал он и, хромая, заспешил из комнаты.

По-видимому, телефонистке удалось вселить в него какое-то спокойствие, потому что хоть он и вернулся бегом, топоча, как конь, которого продержали месяц взаперти, а потом выпустили на волю, но сознание его несколько прояснилось.

— Хочешь чаю? — спросил он. И тут же сам себе ответил: — Нет! Лучше я сперва оденусь. И тебе надо одеться. Нет! Халат. Хватит халата. Да. Где мой второй носок?

Когда Эйлин с трудом вылезла из постели, Гарри голый, если не считать одного черного носка, ползал по полу.

— Я потерял носок, — беспомощно сказал он.

— Как так?

— Да вот так. Потерял, и все. Он лежал здесь, а теперь его нет.

— Сейчас я тебе помогу.

Она опустилась на колени и начала методично исследовать пол в поисках пропажи. Гарри на четвереньках кидался, как пойнтер, из стороны в сторону. Вдруг он вскочил.

— Где-то ведь должен он быть. — Гарри вытянулся как солдат по команде «смирно». — Я вошел, всё как всегда. Положил рубашку там — вон она! Брюки туда — вон они! Шлепанцы на месте — да, тут они! Так! Трусы…

— Гарри. Помоги мне встать, пожалуйста.

— Минуту. Одну минуту. Вспомнил! В штанине!

Он кинулся на свои брюки, словно хотел взять их приступом, и вдруг оглянулся. Эйлин, мешая смех со стонами, стояла на четвереньках, покачиваясь из стороны в сторону.

— О черт! — сказал Гарри. — Прости!

Очевидное доказательство его недомыслия больно ударило по нервам и разом привело его в чувство.

Он помог Эйлин встать, надеть халат. Довел ее до гостиной и усадил в кресло, а сам отправился готовить чай. «Скорая помощь» должна была прибыть из Карлайла, находившегося в одиннадцати милях от Тэрстона.

Оставшаяся часть утра была до прозрачности ясна и в то же время так нереальна, что не укладывалась ни в какие представления о времени. «Скорая помощь» в конце концов приехала, и они покатили через безлюдный город по знакомой пустынной дороге в Карлайл и в больницу. Все были спокойны. Каждый знал свое дело, и понемногу Гарри поверил, что и он знает свое.

Их оставили вдвоем в родильной палате. Схватки утихли. Гарри сидел в углу и ждал.

Им сказали, что это займет часов восемь, не меньше.

Комната была удручающе пуста. Кровать — на вид алюминиевая. Простой стул, на котором сидел он. Белая тумбочка у кровати. Эйлин на кровати в позе, по всей вероятности продиктованной наукой. Гарри чувствовал себя неловко и тщетно искал, что бы сказать.

— Я рада, что ты со мной, — сказала Эйлин и улыбнулась ему. — Я б тут с тоски пропала.

— Голо здесь как-то, правда? — вежливо отозвался он. — Наверное, из соображений гигиены.

— Да! — Эйлин опять улыбнулась. — Иди поцелуй меня, пока нет потуг и я не ору.

Он послушно подошел и поцеловал ее в лоб. Лоб был влажный. За время беременности лицо ее округлилось, но она очень следила за тем, чтобы снова не набрать жира, так отравлявшего ей жизнь в детстве.

— Я останусь здесь, — сказал Гарри.

— Не надо.

— Теперь уж я не мог бы уйти.

Схватки возобновились, стали регулярными. Эйлин начала кричать. Старшая сестра, хорошенькая молодая девушка, была несколько шокирована ее криками. Как будто Эйлин громко заговорила в церкви. Она попросила ее сдерживаться, чтобы не перепугать всю больницу. Эйлин, не обращая на нее внимания, снова принялась кричать — боли усиливались, и ей уж было не до того, чтобы высчитывать минуты между схватками. Ребенок готовился к появлению на свет.

Гарри нарядили в белый халат, надели ему маску. Его поставили рядом с кислородным аппаратом и показали, как накладывается маска. Он помогал Эйлин считать. Оказался вовлеченным в общий хор ободрений, приказаний, наставлений, похвал. Тужьтесь, тужьтесь! Прекрасно. Ну, давайте еще, еще немножко, вот так; тужьтесь, теперь отдохните, очень хорошо. Кислород! Она выхватила кислородную маску у него из рук, и снова: тужьтесь, тужьтесь!.. еще, очень хорошо, ну, теперь еще раз… нет, вы должны, ну, давайте, еще раз, отдохните минутку… тужьтесь, тужьтесь! Вот уже головка показалась… да! Остались пустяки… Еще две сестры стали по бокам акушерки с полотенцами и сверкающими тазами наготове, они смотрели на Гарри, который был предельно спокоен и рассудителен и совершенно не замечал, что по щекам его непрерывно катятся слезы… Теперь потужимся, еще раз! Еще раз! Еще! Вот уже… Еще раз. Нет, надо!

Ребенок выскользнул с легкостью детей, скатывающихся с деревянной горки; взял да и выскользнул. Гарри почувствовал, как спадает напряжение, владевшее ею и им. Все позади… Родился ребенок… девочка… с Эйлин ничего не случилось… дальше все будет просто… Ребенка проворно вытерли и передали Эйлин, возбужденной, сияющей и в полном восторге от себя.

Гарри смотрел на них. Мать и дитя. Обе принадлежат ему. Ну что ж!

— Какая она милая, — сказала Эйлин, и он кивнул, не найдясь что ответить.

7

Решение приняла Мэри и от него не отступалась. Когда они вернулись из Парижа, Майк хотел немедленно сказать обо всем Дугласу. Невыносимо работать с Дугласом и скрывать это от него — трусливо и нечестно, говорил он. Но никакие доводы не могли ее поколебать. Она хотела хранить их связь в тайне. Вот и сейчас, несмотря на все усилия, Дуглас так и не мог ничего от нее добиться.

— Ну что ты играешь в загадочность? — спрашивал он. — Я захожу к тебе на следующий день после твоего приезда, по всей видимости, ты отлично провела время…

— По-моему, у тебя нет оснований быть на меня за это в претензии, — возразила Мэри.

— Может, и нет. — Дуглас хотел было переменить тему, но ее упрямство раздражало. — Казалось бы, сейчас самое время поговорить начистоту, — сухо прибавил он.

— Нет, вы только послушайте! — мгновенно вскинулась Мэри. — Из-за твоей вечной лжи наш брак и распался.

— Ты действительно так думаешь?

— Да.

— Хорошо. — Дуглас помолчал. — Хотя на это можно возразить, что если бы я тебе не лгал, то кончилось бы тем же, только гораздо раньше. Иногда ложь предотвращает что-то или помогает потянуть время, чтобы дать вырасти новой коже. Иногда она способствует выживанию. Как плесень.

— Но то, что после нее останется, вряд ли кому-то нужно.

— И то правда, — согласился Дуглас. — Но на это можно возразить — и не без основания, как мне кажется, — что ложь является проявлением нежных чувств, любви даже, хотя бы потому, что она сопряжена с риском, причем — что самое важное — с риском для себя, то есть для меня. Ведь больше всего вреда ложь, причиняет лжецу.

— Ты неподражаем! — сказала она.

— И тем не менее это так. — Своим замечанием она только воодушевила Дугласа. — Солгав, человек налагает на себя бремя. И воздействие лжи на лжеца не менее — если не более — пагубно, чем на того, кому, лгут. Потому что как следствие нарушается чувство реальности.

— Бедный! Сколько тебе, наверное, приходилось страдать!

— Очень много, чтоб ты знала.

— Почему же ты не бросил?

— Я и бросил.

— В конечном счете.

— Да.

— И теперь ты больше не врешь?

— Нет.

— Значит, я уже не стою того, чтобы мне врать?

— Браво!

— Ты все еще встречаешься с той женщиной?

— Да.

— Ты… спишь с ней?

— Нет. — Дуглас помедлил лишь долю секунды. — А ты с ним?

— Я тебе не скажу, Дуглас. Прости!

— Значит, спишь.

— Прошу тебя.

— Спишь, — повторил он скучным голосом. — Я только что осознал это. Конечно, спишь. — Он помолчал. — О господи!

Во время паузы Дуглас вдруг почувствовал, что какая-то часть его — и притом немалая, — оторвавшись, вдруг отлетает от него.

Разумеется, она спала с ним. Мы решили. Так! Ну и, разумеется, он не имеет никакого права говорить что-либо по этому поводу. Но сознание, что ее верность, ее чистота, да, именно чистота, — все, что он принимал как должное и чем восхищался в ней, внезапно и навсегда ушло, было для Дугласа тяжким наказанием за его прошлые провинности. Он знал, как дорожила она своей верностью, теперь это стало делом прошлого.

И однако почти одновременно в сердце робко постучались две другие мысли. Во-первых, он понял, что его реакция, учитывая его собственное поведение, представляет собой отвратительную смесь лицемерия, ханжества и допотопного мужского гонора: «Что можно Юпитеру, того нельзя быку!» Во-вторых, он испытал облегчение. Очень просто: счет вдруг сравнялся, давая им возможность снова разговаривать на равных — словно они вернулись к моменту своего первого знакомства, когда оба имели за спиной одинаковый опыт, были одинаково готовы игнорировать прошлые увлечения друг друга. Однако все это было лишь предчувствие елея, который прольется в будущем на его раны, сейчас же Дуглас оказался в полной растерянности.

— Вот, значит, как, — сказал он, чтобы что-то сказать.

Мэри улыбнулась — на какой-то момент у него сделалось детски озадаченное выражение, которое она так хорошо помнила с первых месяцев их совместной жизни, — но тут же одернула себя. Линия поведения была ею выработана, и она от нее не собиралась отступать.

— Да, — сказала Мэри. — Значит, так.

Она встала и зажгла свет. Они находились в ее квартире, в комнате, до жути похожей на их прежнюю гостиную и в то же время совсем другой. Эта была наряднее, нравилась ему больше. Ему все нравилось здесь: сочетания цветов, расстановка мебели, ковры, картины и книги, порядок, покой.

— Мне до смерти надоело мое жилище, — сказал он.

— Я думала, оно тебе нравится. Как ты называл его? Келья. Вот именно. Монашеская обитель. — Она усмехнулась.

— О боже, — простонал он. — Действительно называл. Вполне в моем стиле. Да. Вообще-то это дыра.

— Что ты собираешься делать?

— Переехать сюда?

— Получилось это у тебя как-то крайне неубедительно, — серьезно и грустно заметила Мэри.

— Знаю.

— Ты правда хочешь этого?

— По-моему, да.

— Насколько я понимаю, ты все еще встречаешься с той женщиной. Почему ты не переедешь к ней?

— Не хочу.

— Бедненький Дуглас.

— Не такой уж бедненький. — Он встал. — Ладно. Ты хочешь, чтоб я ушел?

— А ты хочешь уйти?

— Таким путем, моя милая, люди доводят друг друга до умоисступления.

Дуглас подошел к Мэри, взял ее за плечи, твердо посмотрел на нее и поцеловал.

— Сейчас я уйду, — сказал он. — Приду в субботу за Джоном. Хочу сводить его на футбол.

Дуглас готов был поклясться, что на какую-то секунду Мэри искренне захотелось не отпускать его. Но это ему, очевидно, померещилось. Он пошел к двери.

— Джон рассказывал, что вы ходили с ним в Тэрстоне на рыбалку, — сказала Мэри. — Я и не знала, что ты умеешь рыбу удить.

— А я и не умею. Придумал по ходу действия.

— Во всяком случае, ему понравилось.

— Он отличный мальчишка. Мне с ним очень хорошо. И я с твоего разрешения намерен позволять себе это удовольствие чаще.

— Прекрасно.

— Так. Ну что ж — назад в келью.

— Спасибо, что зашел.

— Спасибо за угощенье!

— Весьма скромное.

— Все было очень вкусно.

— Ну, спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Он ушел. Мэри села и постаралась собраться с мыслями. У нее появилась твердая надежда, что она выкарабкается. Несомненно. Впервые за целый год она могла с надеждой смотреть в будущее. Дуглас помог ей. Так хорошо он уже давно на нее не действовал, наверное несколько лет.

V