Закат
1
Все так свыклись с мыслью о скорой смерти старого Джона, что, когда, вскоре после Пасхи, она наступила, Джозеф сам удивился тяжести своего горя. Было что-то неприличное в том, что человек, которому перевалило за шестьдесят, прячется по углам, чтобы поплакать. На людях — стараясь проявить мужество — он вел себя шумнее обычного, и кое-кто решил даже, что не мешало бы ему держаться попристойней. Бетти восприняла смерть свекра спокойней, к тому же все хлопоты по похоронам легли на ее плечи. Джон сказал, что хочет быть «преданным земле, а не сожженным»; место на кладбище имелось — рядом с могилой его второй жены, мачехи Джозефа. На похороны пришло более трехсот человек.
Бетти была потрясена видом Дугласа, но ничего не сказала по этому поводу; вид у него не просто больной, думала она, а пришибленный, вид человека, у которого большая тяжесть на сердце. По его словам, Мэри не отпустили с работы, иначе она обязательно приехала бы с ним. Сам он приехал утренним поездом и хотел вечером того же дня ехать обратно, но под нажимом семьи переменил свое намерение. Это и правда получилось бы слишком поспешно. Он остался. Собственно, никакой необходимости возвращаться домой у него не было.
Поминки прошли очень хорошо. Приехали три сестры Джозефа и его младший брат; они вспоминали разные истории из жизни покойного отца, и скоро все уже смеялись, по-новому рассказывая знакомые с детских лет происшествия. Все они в какой-то мере побаивались его; дочерям не нравились его властность и резкость, но все без исключения горячо любили отца. В их рассказах фигурировали главным образом его деспотический нрав и их умение извернуться и уцелеть. Власть его над собой они признавали безусловно. И теперь, когда его не стало, стремились вспомнить как можно больше забавных историй и случаев, оправдывающих его и искупающих его недостатки.
Поминки устроили в пивной «Королевский дуб»: составленные буквой «П» столики, белые накрахмаленные скатерти, жены старых друзей в роли подавальщиц, обносящие всех горячим чаем и пирожками. Прямо пикник для престарелых, думал Дуглас.
Просто отвратительно, до чего он стал эгоцентричен. Что ж, «спираль сделала полный оборот». Он был сам себе противен, от этого все больше замыкался и, как следствие, его отвращение к себе росло.
Сидящие за столом видели человека в расцвете лет. Человека, которому жизнь предоставила большие возможности и который сумел реализовать их. Они видели вольную, интересную жизнь, богатство, и тем не менее он был «свой».
Он видел приодевшихся старых людей с лицами, повторявшими портреты прошлых веков: морщины, усталые глаза, обветренная кожа, следы недоедания. Он видел людей, уже закончивших длившуюся всю жизнь борьбу за самые скромные земные блага, во всем их грошовом великолепии. О таком они когда-то и мечтать не смели, и все же большинству было трудно отделаться от чувства, что жизнь запоздала со своими дарами. Их дети и внуки росли, не зная лишений и тягот, подрывавших силы и волю их самих. И получилось так, будто их не пригласили на пир, ими же оплаченный.
Им хотелось, чтобы он говорил, ослеплял их, швырялся именами, щеголял знакомствами. Правда, тут-то они, может, и осудили бы его, но получили бы большое удовольствие. Однако он молчал, и они чувствовали себя обделенными.
Ему хотелось сказать: «Простите меня, только я очень устал!» Ему хотелось быть таким, каким они хотели видеть его. Не так уж это много и не так уж долго — всего час-другой. Неужели ни на что лучшее он не способен, кроме как сидеть истуканом и думать о своем? Почему он не может продемонстрировать им трофеи, за которые стоило биться?
Но они ни о чем его не спрашивали. В припадке бессмысленной жалости к себе он заплакал, и мелкие усталые слезы поползли вниз по щекам при мысли о Мэри — преданной им и одинокой, Хильде — преданной им и одинокой, Джоне — преданном им и одиноком, о повести — наконец законченной — и о себе, вконец измочаленном, потратившем на нее массу сил. Постепенно он стал отождествлять себя с человеком, который хотел смерти и напоролся на нее в реденьком и мокром северном лесу. Жутковатое отождествление. Ему казалось, что он слышит модуляции отчаяния, звучащего в душе самоубийцы. Он был совершенно опустошен всем этим. А тут еще Лестер, осаждающий его просьбами взяться за фильм о Рейвене для Уэйнрайта! Не говоря уж о необходимости зарабатывать деньги, чтоб содержать себя и Мэри с Джоном!
Ему представлялось, будто он еще мальчиком взвалил себе на плечи котомку и отправился в паломничество, желая узнать все о науке, о литературе, о своих собственных способностях и, наконец, о реальном мире. И с чем же он вернулся? У него нет основания уважать себя, ему нечем раздразнить интеллектуальное любопытство, нечем возбудить свою энергию; он совершенно измотан противоречиями, которые возникают в результате его поступков, в достаточной степени логичных и последовательных. Ведь любя, не отступаются, так кажется? Но, не отступаясь от двух женщин, он довел себя до того, что сердце его и сознание оказались расщепленными, и он превратился в человека то ли порочного, то ли безвольного. И потом, решив по возможности освободиться от всех обязательств, человек обычно что-то выигрывает, не так ли? А вот он почему-то должен хвататься за любую подвернувшуюся работу с расторопностью нищего, обивающего пороги кухонь в хороших гостиницах. Нужно писать о том, что глубже всего прочувствовал, вот тогда будешь верен себе и своей музе. Да, конечно! Ну а элегическая повесть, которую он только что закончил — не была ли она с его стороны всего лишь сентиментальным жестом? Имеет ли она какую-нибудь ценность? И почему она так измучила его?
— На! — Мать сунула ему свой носовой платок, окаймленный кружевцем, с вышитой голубым монограммой в уголке. — Возьми!
Она отвернулась, но он успел поймать в ее глазах выражение сочувствия и понимания. Джозеф тоже смотрел на него с почти восторженным состраданием. Гарри энергично кивал в знак соболезнования.
Дуглас сообразил: они решили, что он оплакивает деда. Такое откровенное проявление горя с его стороны тронуло всех. Постепенно люди стали расходиться: одни направлялись к автобусным остановкам, другие садились в машины — кто в свои, кто в чужие, — третьи шли домой пешком по пустому вечернему городу, тихонько толкуя о похоронах. При жизни старый Джон связывал их вместе.
Слезы Дугласа были достойной и заслуженной данью ему, считали все.
2
— Мы будем обязательно венчаться в церкви, — сказал он.
— Зачем?
— Все так делают. Почти все. Здесь, во всяком случае.
— А, ерунда! Я в эти вещи не верю.
— А я верю.
— В церкви святой Марии я венчаться не буду — имей это в виду.
Гарри улыбнулся, и Эйлин, решив, что ее взяла, кинула в него подушку. Они находились у него дома. Гарри, немного пьяный, еще не снявший черного галстука, был рад отвлечься мыслями от похорон, которые глубоко его взволновали. Ему пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы скрыть свои чувства: он не хотел расстраивать остальных, которые имели несравненно больше прав горевать, чем он. Он на лету поймал подушку и осторожно бросил назад, так что она пролетела над самой головой Эйлин, чуть задев волосы.
— В церкви святой Марии мы венчаться будем — будет и оглашение, и хор, и все прочее, — сказал он. — Имей это в виду!
— Но я же беременна.
— Этого совсем не видно.
— И я атеистка.
— Все, что тебе нужно, — это ответить на несколько простых вопросов.
— Да и стоить это сколько будет.
— Ничего, я заплачу.
— Ты же на пособии.
— У меня кое-что отложено.
— Не будешь же ты тратить сбережения на свадьбу в церкви! Опомнись, Гарри, ну что ты мелешь!
Она пожалела, что не смогла сдержать раздражения, но его настойчивость показалась ей очень уж неразумной. Недавно она обнаружила, что беременна, и была поражена, какой радостью это наполнило ее. Гарри был счастлив — еще бы он не был, с гордостью думала она — и сразу же взялся за приготовления. Сначала она считала, что он просто дразнит ее, говоря о церковном браке, и не обращала на это внимания. Гораздо важнее был вопрос с его работой. Гарри уволили по сокращению штатов.
— Гарри, — сказала она, безуспешно стараясь подавить в голосе лекторскую интонацию. — Давай не будем глупить. Ты безработный. И при теперешнем положении вещей можешь оставаться без работы еще очень долго. И даже если ты найдешь работу, она, скорее всего, будет временной, и тебе придется ждать бог знает сколько, прежде чем ты получишь то, что хочешь. У нас скоро будет ребенок. Мне придется отказаться от чтения лекций и переехать в Тэрстон, а это означает, что и я стану безработной. Кроме того, мне придется сидеть дома первый год, а может, и второй — у меня есть кое-какие планы, но вряд ли они осуществимы, — так что, милый, сейчас просто не время затевать дорогостоящую свадьбу. В конце концов, это анахронизм.
— Не так уж дорого все это стоит, — сказал Гарри. — Обычно много денег уходит на платья, но ты можешь купить себе новое обыкновенное платье и венчаться в нем.
— Халат для беременных?
— Не повод для шуток.
— Я не желаю торжественно вышагивать по церковному проходу под взглядами половины Тэрстона.
— Может, еще погода будет дождливая. И никто не придет.
— Не в этом дело.
— А в чем, Эйлин?
Она помолчала, но теперь уже в ней заговорило упрямство, притупившее чуткость. Потому она и не уловила нового оттенка в тоне Гарри, не заметила необычной нервности рук, просьбу уступить во взгляде.
— Дело в том, что человек должен жить согласно своим убеждениям. Я отказалась ходить в церковь с того самого дня, как вступила в организацию «Молодые социалисты», и я бы чувствовала себя дурой и выглядела дурой, если бы пошла наперекор своим убеждениям. Я знаю, что ты верующий, и уважаю твои верования, но и ты должен уважать мою точку зрения.
— Я и уважаю.
— В таком случае — регистрация?
— Нет.
— Прошу тебя, Гарри.
— Я не хотел говорить этого… — он помолчал, — но, понимаешь ли, венчаться в церкви я хочу не ради тебя — а ради Бетти… ради матери. Дуглас уехал и оженился не то в Париже, не то еще где-то там… за границей… она при этом не присутствовала. Ты же знаешь, как она любит свадьбы и как ей всегда хотелось играть роль на таком торжестве. Ну вот, тут мы и пригодимся. Тут она сможет развернуться.
Эйлин покачала головой и вытянула сигарету из пачки. Каждый раз, когда она закуривала, у Гарри перед глазами возникал плакат с изображением беременной женщины, которая жадно курит проникотиненную сигарету до самого ее канцерогенного конца, и надпись: «КУРЕНИЕ МОЖЕТ ПОВРЕДИТЬ ВАШЕМУ РЕБЕНКУ». Но он ничего не сказал, тут уж она должна сама решать, а если он попытается давить на нее, будет только хуже.
— Ради Бетти? — переспросила она.
— Да.
Она подумала. — Хорошо.
Он победил. По тому, какое облегчение он испытал, можно было судить, сколь велика была его решимость отстоять свою позицию в вопросе свадьбы. Он считал, что Бетти нужна забота, беда только, возможности его были ограниченны — так хоть этот-то пустяк он мог сделать.
— И нечего ухмыляться, как жирный кот, — сказала Эйлин и протянула ему обе руки. Когда он взял их, она потянула сильней и заставила его опуститься рядом с собой на ворох ярких подушек, брошенных прямо на пол.
— У меня есть новость, — сказал он. — Я не хотел говорить раньше… не знаю, мне казалось, это было бы не вовремя. — Не давая ей возможности спросить, что, собственно, он имеет в виду — ее излюбленный разговорный прием, целью которого было сбить собеседника с толку, — он поспешно продолжал: — Я получил работу, здесь, на заводе. В конторе при складе — денег приблизительно столько же.
— Но ведь это работа, не требующая никакой квалификации… и блестящей карьеры она тоже не сулит.
— Мне там нравится. Большинство грузчиков играет в той или иной команде. Все они прекрасные ребята. Я думаю, мне там будет хорошо.
— Мне жаль…
— Жалеть тут нечего. Мне так совсем не жаль.
— Да я вовсе не о том жалею. Мне жалко, что я такая дрянная — ну, когда я вылезла с «работой, не требующей квалификации», — она нахмурилась, — доказывает только, как мы закоснели в буржуазных понятиях… и какими снобами можем оказаться. Глупо! Прости. — Она чмокнула его в щеку, подумала, что в таких поцелуях есть что-то снисходительное, и, обняв его за шею, крепко поцеловала прямо в губы. — Вся беда в том, что ты такой славный, ужасно-ужасно славный, а я уж забыла, когда мне приходилось иметь дело с очень честными и очень славными людьми.
— Фрэнк Эдвардс работает на том же складе. — Гарри помолчал. — Мы сможем обсуждать с ним тактику.
— Тактику следующей игры, — торжественно произнесла она.
— Следующего матча, ты права.
— Ты милый. Славный. Дурачок! — Она разделяла слова поцелуями, первый из которых был запечатлен у него на лбу, затем они стали спускаться вниз к горлу. Она начала расстегивать пуговицы у него на рубашке. Он немедленно отозвался, распустив молнию у нее на платье.
— Мои планы тебя не очень интересуют, а? — спросила она.
— Конечно, интересуют. Подними-ка руки. — Она подняла, и он стянул с нее платье.
— Я хочу выставить свою кандидатуру от лейбористской партии на дополнительных выборах в этом избирательном округе.
Гарри продолжал целовать и раздевать ее, не теряя скорости и не сбиваясь с ритма.
— Здесь победа обеспечена тори.
— Нынче никто ни в чем не может быть уверен.
— Мученье с этими колготками, — сказал он.
— Итак, может статься, что ты сделал матерью будущего члена парламента.
— Давай я потушу свет. — Он голый прошел через всю комнату; Эйлин любила его наготу — ей нравились его крепость, худоба, белизна тела. Но она держала это про себя: такие речи приводили его в смущение.
— Я не шучу. Хочу добиться, чтобы мою кандидатуру выставили.
— Значит, в некотором смысле беременность будет даже кстати, а? — Он выключил свет, и электрический камин оскалился на них двумя раскаленными прутьями.
— Вот так хорошо, — сказала она. — Гарри. Гарри! Я согласна, только белого платья я не надену. Тсс! Не говори ничего. Ничего, ничего не говори.
Он никогда не причинял ей боли, но ласки его были бурны. Все то, что никогда не говорилось, для чего не находилось нужных слов, уходило в действия, и у Эйлин захватывало дух, когда он поднимал ее, переворачивал, вскидывал как пушинку…
Гарри затряс головой, влажные от пота волосы свисали на бледное, склонившееся над ней лицо, глаза были плотно зажмурены, как от боли.
— Нет! — сказал он и повторил несколько раз, как уже было с ним две последние ночи: — НЕТ! Нет! Нет! Нет! Нет!
Слова выкрикивались яростно. Дело в том, что после смерти старого Джона он «являлся» Гарри в такие вот неподходящие моменты. И сейчас перед ним все отчетливее возникало лицо дорогого ему старика — живое выражение и смеющиеся ярко-голубые глаза, а в них неистребимое желание жить.
3
Догадка ударила Бетти как обухом по голове: Дуглас и Мэри расстались. Вот почему он так увертывался от ее вопросов. Вот почему отводил глаза в сторону, когда она расспрашивала его о Джоне. Вот почему у него такой запущенный вид. Он отправился с Джозефом в пивную, и она с нетерпением ждала их возвращения, твердо решив добиться правды, опасаясь в то же время, как бы чего не напортить неосторожными словами, не обидеть его. Мэри не должна была отпускать его, когда он в таком состоянии.
Чтобы отвлечься, она села перед телевизором и стала начищать медные безделушки, которыми были увешаны стены гостиной, придавая ей сходство с сувенирной лавкой. Хотя в разговоре она любила порой пожаловаться, что насандаливать их только лишняя работа, на деле же это занятие нравилось ей, успокаивало. Она сидела на краешке стула, озабоченная и растерянная, очки, которые она надевала редко, тоже, казалось, растерянно сползли ей на самый кончик носа. Шел двенадцатый час, их можно было ждать с минуты на минуту — правда, Джозеф не раз хвастался, что «тэрстонские пивные закрываются точно в половине одиннадцатого, ну и раз уж ты там, так хочешь не хочешь сиди еще два часа как минимум». Он любил рассказывать о ночных попойках, о том, какой у них иногда идет картеж с головокружительными ставками; всякими такими штуками он по-мальчишески гордился, радовался, когда город представал местом, где бывают происшествия, трагические и забавные, где живут незаурядные люди. Повседневная жизнь города наводила на него скуку. Дуглас чересчур много пьет — это сообщил ей Джозеф в последний приезд сына, когда тот прожил несколько дней в своем коттедже, чтобы «встретиться с возможным покупателем» — по крайней мере так он сказал им. И она, конечно, поверила ему. Теперь же ей казалось, что он просто хотел побыть в одиночестве и все обдумать.
Мысль, что брак сына может расстроиться, ужаснула ее. Она знала, что теперь это случается гораздо чаще, чем прежде, но, даже представляя себе, эту возможность, приходила в панику, возмущалась до глубины души. Она знала, что количество разводов неуклонно растет, соглашалась, что для людей, которые не сошлись характером, иногда бывает гораздо лучше разойтись, чем растягивать мучения, — отказать Бетти в терпимости и отзывчивости было нельзя. Но Дуглас-то был ее сын. Его утрата была ее утратой, его неудача — ее, и, если он наносил кому-то обиду, частично в ответе была она. Ну и потом, у Дугласа и Мэри есть сын, ее внук. Ее священный долг — защитить мальчика, оградить его от всех бед. И это она сделает. Это основное. А дальше уж будь что будет. Такое решение несколько ее успокоило.
Джозеф вернулся домой около двух. Он пришел пьяный, усталый и без Дугласа.
— Дуглас решил ехать в коттедж, ему надо обдумать свои дела, — объявил он, старательно выговаривая слова, предваряя гневный вопрос, которым она непременно бы его встретила. — Иногда человеку нужно побыть одному. — Он неожиданно плюхнулся в кресло. — Устал я.
— Не удивительно.
— Как насчет чашечки чая?
— Чашка чая тебе мало поможет. — Она встала и пошла заваривать чай, оставив его одного.
Джозеф хотел было снять пальто, но передумал. Все равно скоро придется раздеваться на ночь, тогда уж заодно. Да и холодно как-то. Он обвел равнодушным взглядом аккуратно прибранную комнату: он всегда был равнодушен к тому, что его окружало. Весь этот уют и красота, к которым так стремилась Бетти, натирая, перекрашивая, передвигая, тщательно подбирая подходящие по цвету ковры, занавески, подушки, постоянно перевешивая картинки, переставляя безделушки, что умиротворяло ее, — все это ни капельки не трогало его и не восхищало. В голом бараке он чувствовал бы себя так же хорошо.
Сложи заботы в свой старый ранец
И улыбнись скорей, скорей…
Он пел вполголоса, хотя за стеной не было соседей. Отдельный домик, хоть и маленький. Свое именье. Но ему вовсе не казалось, что он чего-то достиг. «Мы с Дугласом два сапога пара, — сказал он себе, — не можем угомониться, все нам мало». Он хотел, чтобы они с сыном были похожи. Сегодняшний вечер тем и был приятен, что они так славно поговорили по душам.
Ты мой солнечный луч, моя радость и счастье!
Даже в сумрачный день освещаешь мой путь…
— Пьяные твои глаза! Постыдился бы песни распевать в день похорон своего отца, — с презреньем сказала Бетти, возвращаясь из кухни с чайником и чашкой.
— Похороны были вчера. — Джозеф посмотрел на часы. — Хочешь ехидничать, так потрудись хотя бы точной быть. — Он еще помурлыкал немного, пока чай стыл на маленьком столике рядом. Затем умолк и стал смотреть на нее в ожидании вопросов.
— Ладно, я пошла спать, — сказала она.
— Ты не хочешь спросить, чем я был занят?
— Я и так, по запаху, знаю, чем ты был занят.
— Не больно-то любезно с твоей стороны.
— Ты допил свой чай? Я уберу.
— А я думал, ты захочешь поговорить. Нет, я еще не допил. — Он налил себе еще чашку, не пролив ни капли, и взял овсяное печенье.
— Дуглас мог бы сразу сказать, что ночевать не будет. Я бы ему не стелила.
— Мы разговорились, — загадочно сказал Джозеф с набитым ртом.
— Он мог бы предупредить. Да где уж там. Не в первый раз.
Снова молчание начало растекаться по комнате, и Джозефу это показалось невыносимым. Он доел печенье, запил его чаем и сел поудобнее, благочестиво сложив небольшие белые руки на плотной черной ткани пальто.
— Он и Мэри… они решили временно расстаться, — объявил он.
— Я так и подумала. Дураки!
— Почему ты так подумала? — Руки его нервно задвигались.
— Что еще он тебе сказал?
— Мы много говорили.
— Прекрасно.
Бетти встала, подошла к Джозефу, взяла поднос и направилась в кухню.
— Куда ты?
— Иду спать.
— Ты не хочешь послушать?
— Я не собираюсь вытягивать из тебя щипцами каждое слово, Джозеф. То, что ты можешь сказать, для меня очень важно, поэтому или ты говори, или я подожду до завтра, когда ты проспишься.
— Я не пьян.
— Ну, это как сказать.
— Я расстроен, только и всего. День-то какой тяжелый был, Бетти. Все считают, что я ничего не чувствую, раз я нос не вешаю. А ведь я к отцу очень привязан был. И он ко мне. Когда ему что-нибудь надо было, он не к кому другому, а ко мне обращался. Он меня любил, вот оно как, и я ему платил тем же. А теперь все эти дугласовские дела… мне-то ведь тоже неприятно, будто сама не понимаешь. Тянуть из меня надо только потому, что мне не хочется говорить об этом.
Уверенность в собственной правоте мгновенно улетучилась из сердца Бетти. Она вдруг отчетливо увидела разменявшего седьмой десяток человека, сбитого с толку, пьяненького, совсем павшего духом, неспособного точно определить свое горе, неспособного справиться с чувствами, которые вызвала откровенность Дугласа. Она поняла, как много дал ему вечер, проведенный с сыном, и мысленно поблагодарила Дугласа за внимание к отцу, за то, что он взял на себя часть ее обязанностей.
— Мы оба очень устали, — сказала она. — Может, лучше отложим разговор до утра.
— Утром я никогда не соберусь, — сказал он. — Да и вообще… О чем там говорить, худшее ты уже знаешь. Ты все-таки сядь, милушка. А то мне все кажется, что надо мной полицейский стоит.
Она все же не удержалась и унесла поднос в кухню, чтобы гостиная выглядела опрятно, не удержалась и от того, чтобы взять еще один медный предмет и открыть тюбик с пастой для чистки в ожидании, пока Джозеф раскачается.
Он описал вечер во всех подробностях: рассказал, как они ходили в общежитие для престарелых и помянули там Джона с его старыми друзьями, потом зашли к одному школьному товарищу Дугласа и как обосновались наконец в «Короне», побывав до того еще в двух пивных — в «Килдэре» и во «Льве с ягненком». Он рассказал ей все, что Дуглас говорил о своей работе. «Теперь уж он от писания не отстанет, и будь что будет. Будь что будет! Хорошо сказано, а?» Он поведал ей с трепетом в голосе, что у Дугласа нет ни гроша, так что он вынужден был продать свою лондонскую квартиру. Не упустив ни одной подробности, он рассказал о задуманной Дугласом серии телевизионных передач «Районы Англии». Он был польщен непривычной откровенностью и совершенно захвачен подробностями: обычно сын о своих делах говорил мало, да и то в общих чертах, так что и запоминать было нечего. В этот же раз Дуглас чувствовал себя ответственным за поддержание разговора и сделал его темой задуманные им телевизионные передачи. Он хотел таким образом оказать отцу уважение, что в такой день было необходимо; его мучила совесть оттого, что он часто забывал «чтить отца своего», оттого, что сыновьи чувства быстро превратились у него в приятельские, а приятельские — в холодные.
Дело в том, что, став взрослым, он взял с отцом современный «товарищеский» тон, сделал попытку, без всякой гарантии на успех, установить с ним совершенно новые отношения. Обычно товарищеские, дружеские отношения зарождаются случайно или складываются постепенно на почве взаимного интереса. Его связь с отцом можно было назвать случайностью только в космическом плане. Взаимный интерес был основателен, однако жизнь врозь, без постоянного обмена впечатлениями исключала близкую дружбу и легкие отношения. Следовательно, умнее всего было держаться с отцом по-сыновьему. И действительно, по мере того как Дуглас, прикинувшись блудным сыном, рассказывал отцу о своей жизни, он вдруг по каким-то неуловимым признакам понял, что тон выбран им правильно. Старый порядок не подвел. Оба заметили это и почувствовали облегчение. Однако оба сознавали, что вряд ли это надолго. Дуглас слишком быстро вышел за пределы отцовского жизненного опыта. В учениках теперь зачастую оказывался отец. А сын оказался из тех, кто открывает новые пути, ломает прежние понятия относительно выбора профессии, отношения к деньгам, оправданности риска. Старый порядок не мог существовать, если нарушались законы, удерживающие в равновесии всю структуру человеческих отношений; однако, действуя, он приносил добрые плоды.
— А потом он рассказал мне про это, — добрался наконец Джозеф до той части рассказа, которая только и интересовала Бетти. Ему было сейчас так же неловко говорить об этом, как прежде слушать. Вот ведь странно, думал он, вся его взрослая жизнь протекла рядом с этой женщиной, а до сих пор есть целые области жизни, спрятанные от них стыдливостью, утратившие для них интерес, потому что они были недостаточно смелы, чтобы коснуться их. До сих пор они никогда не затрагивали многих тем, потому что не знали, как это сделать, не смущая один другого. Возможно, такая броня была необходима при долгой совместной жизни. Как бы то ни было, поставленный перед необходимостью рассказать жене про сына, Джозеф замялся.
— Про что?
— Я не думаю, что между ними все кончено, вовсе нет. Я ему говорю: «Мэри хорошая женщина. Твоя мать и я, мы оба любим Мэри». Просто до его сведения довел.
— Что же произошло? — Бетти еле сдерживалась, однако понимала, что только терпение поможет ей выяснить все до конца.
— Видишь ли, дело в том… — Джозеф торопливо затянулся сигаретой, — что он ушел… ушел из дома и поселился отдельно в небольшой квартире. Снял себе.
— Один.
— Что ты хочешь сказать?
— Один?
— А почему бы ему одному не пожить?
— Брось, Джозеф. За этим стоит женщина.
— Женщина?
— Это у тебя на лбу написано.
Протестовать Джозеф не мог. Однако ее проницательность захватила его врасплох. Он думал, что, умолчав об этом факте, оградит Бетти и Дугласа от лишних неприятностей. Сообщение унижало их обоих: он знал, что она примет измену Дугласа близко к сердцу.
— Что у меня на лбу написано?
Его маневр был так беспомощен, что она не сказала ни слова и только продолжала внимательно и настороженно смотреть на него, желая узнать правду.
— С той он не живет. Он меня заверил в этом. Хоть я и не спрашивал. Но я верю ему. Он живет один. Уверяю тебя, Бетти. Он живет один.
— Он всегда терпеть не мог одиночества.
— Но ведь вот же поехал в коттедж один.
— Это меня тоже удивляет. — Она помолчала. — Что он говорил о ней? И уж будь добр, не спрашивай «о ком?».
— Много он не говорил. — Решив не кривить душой, Джозеф почувствовал облегчение. — Она не какая-нибудь вертихвостка. Вот и все, что я знаю. И он искренне любит. Это я понял. Но, заметь, он по-прежнему сильно любит Мэри — если уж на то пошло, я никогда не слышал, чтобы он так много говорил о ней. Все это трудно понять.
— Она замужем?
— Нет.
— Он собирается жениться на ней?
— Он сам не знает. Сам не знает, чего он хочет.
— Пора бы знать.
— Бывает так, что и не знаешь, — сказал Джозеф, и, хотя он постарался придать своим словам оттенок загадочности, голос его звучал убежденно, и это произвело на нее впечатление.
— Что бы ни случилось, человек должен знать, как ему вести себя. — Бетти решила не заострять вопроса.
— Должен. Это так. Но в жизни иногда случается и по-другому.
— У него есть жена и маленький сын, которых он должен содержать, семья, о которой он должен заботиться. Достаточно ясно. Для большинства людей, во всяком случае.
— Может, да. Может, нет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Многие люди притворяются, Бетти. Ты знаешь это, и я знаю. Многие люди бредут себе по жизни, притворяясь, и вполне счастливы. А есть такие, которые притворяться не желают, не могут.
— Ты повторяешь за Дугласом. Я так и слышу, как он это говорит.
— Нет. Хотя… может, он и говорил. Только, если я и повторяю его слова, я с ними вполне согласен.
— И что значит «притворяются»? Людям приходится приспосабливаться. Только и всего.
— Необязательно. Почему не взять и не изменить жизнь? Если кто-то хочет жить по-другому, это никого не касается.
— Раз человек бросает семью из-за другой женщины — его жены это касается.
— Вовсе не из-за другой женщины.
— Так из-за чего же? Он говорил тебе?
— Он не может сказать точно.
— Учился-учился, а, когда до дела дошло, оказывается, что точно сказать не может. Я бы могла объяснить ему. Да и всякий мог бы.
— Мне кажется, он очень несчастлив, — осторожно сказал Джозеф. Весь вечер он думал о сыне и в конце концов пришел к этому выводу. — Очень, очень несчастлив.
— Это не оправдание.
— Может, и нет.
— Ты так говоришь, будто ты за него.
— Я его понимаю. Только и всего. Мы друг друга понимаем. А как иначе — мы же отец и сын.
Он замолчал, но Бетти была слишком расстроена, чтобы возразить ему. Ей незачем было спрашивать его и спорить с ним — в душе она понимала, как обстоят дела на самом деле, и была очень обеспокоена. Джозеф видел, что она вот-вот расплачется, а он даже вспомнить не мог, когда последний раз видел ее плачущей. Когда же это было? Много лет назад. Он ощутил прилив любви к ней, нежность, желание прийти на помощь; будто отголоски давних чувств коснулись сердца и заставили его забиться сильнее. Ему захотелось взять ее за руку — когда же это он последний раз утешал ее? С давних пор она гордо отвергала всякую попытку утешить. В эту минуту он словно переступил через нагромождение привычек и скуки, характерных для всей второй половины их совместной жизни. Однако руку протянуть так и не отважился — жест был бы слишком сентиментален и неминуемо встретил бы отпор. Вместо этого он снова заговорил:
— Мне одно понятно — он хочет построить свою жизнь по-своему. Ему посчастливилось в жизни, я не спорю, но он хочет делать все на свой лад, а не потому, что так принято. Я не одобряю его поступка, но понимаю, что его к этому привело. Он хочет продумать все до конца, потому он и не захотел ехать сегодня к нам, сюда… ты на него не обижайся… он тебя любит… всегда любил… просто ему хочется побыть одному. Он, Бетти, живет в другом мире и видит все по-другому.
— Что уж там такого другого? — Пока Джозеф говорил, она сумела справиться со слезами и преградить путь потоку горя, ринувшегося на нее. — Сидит себе в горах в маленьком коттедже — и дед его сидел в точно таком же в его годы. Господи боже, да его дед родился в таком! Сидит там и, насколько я понимаю, дожидается, не предложит ли ему кто какую-нибудь работу — так и старый Джон ходил на рынок и ждал, чтобы его кто нанял. Какая же разница? Ровно никакой. И в семейных делах никакой разницы нет. Если уж у тебя есть жена и ребенок, так ты и держись их, нравится тебе это или нет.
— Ему знаешь как несладко, — сказал Джозеф. — Он очень серьезно относится ко всему этому.
— Мэри, наверное, так не думает.
— Весь вопрос в том, как смотреть на это.
— Нет, Джозеф. Есть дурные поступки, и можешь смотреть на них хоть до посинения, они от этого лучше не станут.
— Что уж там теперь. Куда денешься?
Он совсем устал. Ему хотелось остаться наедине с мыслями о Джоне, ему хотелось вспоминать о нем, думать о нем.
— Это все со смерти Энни пошло, — сказала Бетти печально, больше уже не сдерживая слез. Она склонялась все ниже и ниже, наконец уткнулась головой себе в колени и громко заплакала. Джозеф подошел и встал около нее, одной рукой нежно поглаживая ее по плечам, не зная, как еще помочь ей. — Он себя винит, — продолжала она, — потому что он в Америке с бабами крутил, пока эта крошка так тяжело болела… себя он винит… а не нужно этого… глупо это… и неправильно вовсе… а он все равно… с ее смерти он переменился… всякому видно… вот… он отчаялся… А не надо этого.
Она взглянула на Джозефа, твердо решившего удержаться от слез. Энни была прелестным ребенком. Первое дитя Дугласа, их обожаемая внучка… такая милочка… уйти из жизни восьми лет, став жертвой старинного, еще викторианского, недуга — двустороннего воспаления легких, — это было так жестоко, так ненужно, что невозможно даже думать об этом. Именно это воспоминание совсем доконало Джозефа.
— Но он должен был с собой справиться. — Бетти выпрямилась и правда с трудом, но взяла себя в руки. — Прошлое — это не оправдание, — сказала она. — Человек не может прошлым себя оправдывать. Права не имеет.
4
Недели три спустя как-то в субботу после обеда Джозеф отправился на кладбище привести в порядок могилу. Собственно, все там было в порядке, но ему нужен был предлог, чтобы побыть на кладбище: сказать, что он хочет посидеть там один и подумать об отце, было совершенно неприемлемо — ни для него самого, ни для его приятелей. Однако любой из них понимал, что человеку иногда это необходимо; каждый из них тоже подыскал бы какой-нибудь банальный предлог, пряча более глубокую причину.
Сумерки еще только надвигались. Кладбище находилось к западу от города, в долине Солуэй. Оттуда хорошо были видны горы. Гора Скидоу, охранявшая вход с севера, мягко вырисовывалась в перламутровой выси, начинавшей впитывать краски закатного солнца, которое до этого почти весь день пропутешествовало, незатуманенное и одинокое, в холодном и голубом весеннем небе. За этими горами приютилась ферма, где когда-то батрачил его отец, а у их подножия с этой стороны — деревушка, где он появился на свет; на запад отсюда находились шахты, где он работал. С того места, где стоял и курил Джозеф, ему открывалась вся местность, на просторах которой протекла жизнь его отца.
Собираясь сюда, он ожидал, что его посетят глубокие мысли. Надеялся понять что-то о жизни и смерти. Возможно даже, он надеялся, что снова испытает желание поплакать, как случилось с ним через несколько дней после похорон, — желание, которое он привычно подавил, спрятавшись за наигранной веселостью и бодряческим тоном. Но испытывал он всего лишь какое-то обыденное спокойствие. Ничего возвышенного, ничего знаменательного. Ничего такого, что можно было бы бережно унести с собой и по-новому осветить собственную жизнь. Просто покой.
С того места, где он стоял, виден был памятник павшим в первой мировой войне, весь исписанный фамилиями — его собственная повторялась дважды. Эту войну Джон прошел от начала до конца и отделался легкой раной в ногу. Памятник павшим во второй мировой войне — фамилий уже не так много, но и среди них нашелся один Таллентайр; вид памятника напомнил ему, что он тоже побывал на войне, откуда и лопнувшая барабанная перепонка. Со всех сторон его окружали могилы друзей, знакомых, людей, которых он знал в лицо и которых не знал, но все они были жителями этого города, все жили когда-то в этом скоплении камня и кирпича, освещенного сейчас лучами заходящего солнца, ходили по улицам вдоль домов из песчаника, чьи стены сейчас жадно поглощали эти лучи, словно бы посланные затем, чтобы подновить фасады зданий; когда-то живые и теплые, подобно этим солнечным лучам, они покоились теперь в земле на глубине шести футов, собранные все вместе на небольшом пространстве, обнесенном замшелой каменной оградой. Джозеф отщипнул горящий кончик сигареты и, чтобы не сорить, сунул окурок в карман.
Так-то. Он собрал свои инструменты. «Джон Таллентайр» — под этим небольшим аккуратным холмиком. В траве там и сям виднелись зеленые стрелки подснежников. Как они узнают, сидя глубоко под землей, что настала пора расти, что солнце ждет их?
Когда Джозеф, склонив голову, встал у могилы перед уходом, к глазам у него подступили слезы. Уходить не хотелось. Теперь небо пылало огнем, отбрасываемым уходящим светилом — оно словно рассылало яркие вспышки жизни, как напоминание о чем-то, щеголяло красками, доказывало свое всесилие, — и казалось, ему тоже совсем не хочется уходить. Люди, бывшие на кладбище, понемногу расходились. В отдалении слышались удары лопаты. Становилось холодно. Что же сказать? Джозефу хотелось сказать что-то. Нелепо, глупо, называйте как угодно, но ему хотелось произнести какие-то слова над могилой отца. Ладно же. Слезы подступали к горлу. «Прощай, старина!» — сказал он.
Все кончено. Человека больше нет. Джозеф повернулся и быстро зашагал домой.