– В твоем лице я пью за звездные грезы любви! – сказал я. – За управляемый удар молнии! За зрячий удар, а ни в коем случае не за слепой!
– Брось ты свои шуточки! – простонал Лахман. – Мне-то совсем не до шуток. Это вопрос жизни! По крайней мере на сегодня.
– Браво! – одобрил я. – Особенно похвальна оговорка.
Лахман замахал официанту, требуя себе новую рюмку чистейшей воды.
– Еще один удар молнии, – сказала мне Мария Фиола. – Похоже, мы с вами попали под обстрел молний, как в летнюю грозу. Вас, случайно, не задело?
– Нет. К сожалению. А вас?
– Меня-то уже давно. – Она со смехом потянулась за своей рюмкой. – Только на меня эти молнии недолго действуют, вот что грустно.
– Что же тут грустного? Как-никак все-таки разнообразие в жизни.
– Самое грустное как раз в том, что они повторяются, – вздохнула девушка. – Они неоднократны. И с каждым разом делаются все смешней и все болезненней. Разве это не парадокс? Чудо не должно иметь повторений.
– Это почему же?
– От повторений чудо ослабевает.
– Лучше ослабленное чудо, чем совсем никакое. К тому же кто заставляет нас видеть в ослабленности нечто недостойное?
Мария глянула на меня искоса.
– А вы еще и учитель жизни? – спросила она с иронией в голосе.
Я покачал головой.
– Выражение-то какое жуткое – учитель жизни, – сказал я. – И это вместо простой благодарности.
Она вдруг с изумлением уставилась на свою рюмку.
– Кто это мне вместо водки воды налил?
– Это мог быть только Альфонс, наш официант. – Я посмотрел на Лахмана. – Как тебе твой напиток? Ты ничего особенного не заметил?
– Какой-то странный. Вроде не вода. Не знаю, что это, но на воду точно не похоже. Я алкоголя в жизни не пил. Какой-то вкус острый. Что это?
– Все, хитрец великий, считай, что ты пропал, – объявил я ему. – Это водка. Альфонс по ошибке перепутал рюмки. Скоро сам почувствуешь.
– А как она действует? – спросил Лахман, бледнея от ужаса. – Я же всю рюмку залпом опрокинул. С мексиканцем чокнулся и выпил. Боже мой! Я так хотел, чтобы он свою текилу выпил до дна!
– Вот сам себя и обдурил. Но ничего, может, это еще к счастью!
– Ну почему всегда страдают безвинные? – прошептал Лахман в отчаянии. – О каком таком счастье ты говоришь?
– Может, ты твоей пуэрториканочке больше понравишься, когда будешь под хмельком. Не такой целеустремленный. Неуклюжий, но милый.
Рауль тем временем сумел-таки подняться на ноги.
– Господа! – вещал он. – Как подумаю, что еще совсем недавно я чуть было не лишил себя жизни из-за этой паскуды Кики, я готов сам себя отхлестать по мордасам. Какими же мы бываем идиотами, причем как раз тогда, когда мним себя на вершине благородства!
В широком жесте недоумения он развел руками, не замедлив опрокинуть большой бокал зеленого ментолового ликера, стоявший перед одной из испанок. Липкий напиток вялым ручейком пробежал по скатерти и выплеснулся на платье. В ту же секунду все мы словно оказались в первобытных джунглях, где только что вспугнули стаю попугаев. Обе испанки заорали на Рауля пронзительными, металлическими голосами. Их руки, сверкая дешевой бижутерией, так и мелькали в воздухе.
– Я куплю новое! – в панике вопил Рауль. – Лучше этого! Завтра же! Помогите! Графиня!
Новый взрыв негодования. Разъяренные глаза и хищные зубы прямо над потной лысиной Рауля.
– Я ни во что не вмешиваюсь, – невозмутимо заявила графиня. – Научена горьким опытом. Когда в семнадцатом в Петербурге…
Крики, впрочем, мгновенно стихли, едва только Рауль извлек из кармана бумажник. Он медленно и с достоинством раскрыл его.
– Мисс Фиола, – обратился он к Марии. – Вы профессионал. Я хотел бы проявить щедрость, но не хочу, чтобы меня ограбили. Сколько, по-вашему, стоит это платье?
– Его можно отдать в чистку, – невозмутимо заявила Мария.
Опять поднялся невообразимый шум.
– Осторожно! – крикнул я, успевая парировать летящую прямо в Марию тарелочку со взбитыми сливками. Испанки, забыв про Рауля, готовы были уже вцепиться в Марию зубами и когтями, то бишь ногтями. Одним движением я затолкал девушку под стол.
– Они уже бросаются бокалами с красным вином, – сказал я, указывая на большое пятно, расплывающееся по краю скатерти. – Насколько я знаю, такие пятна в чистке не выводятся. Или я не прав?
Мария тщетно пыталась высвободиться.
– Уж не намерены ли вы драться с этими гиенами? – урезонивал я ее. – Сидите тихо!
– Я забросаю их цветами в горшках! Да пустите же меня!
Я не отпускал.
– Похоже, не слишком вы любите ваших сестер по разуму? – спросил я.
Мария снова начала вырываться. Она была куда сильней, чем я предполагал. И вовсе не такой худышкой, как мне казалось.
– Я вообще никого не люблю, – процедила она. – От этого все мои несчастья. Да отпустите же меня!
Тарелка с сервелатом приземлилась на пол рядом с нами. Потом стало тише. Я по-прежнему удерживал Марию.
– Потерпите еще немного, – увещевал я. – Последний всплеск. Представьте на минуту, что вы императрица Евгения, чьи бриллианты вы так бесподобно носите.
Мария вдруг начала хохотать.
– Императрица Евгения велела бы расстрелять этих дур на месте! – сказала она.
Я выпустил ее из-под скатерти, аккуратно отводя в сторону заляпанную вином кайму.
– Осторожно! – предупредил я. – Калифорнийское бургундское.
Рауль положил конец сражению с величием истинного полководца. Вынув из бумажника несколько купюр, он швырнул их в самый дальний угол плюшевого будуара, где испанки, словно две разгневанные индюшки, уже торопливо их подбирали.
– А теперь, милые дамы, – заявил он, – нам пора прощаться. Примите искренние извинения за мою неловкость, но на этом мы и расстанемся.
Он махнул Альфонсу. Мойков тоже привстал. Но оказалось, мы напрасно ожидали новой свары. Разразившись на прощанье короткой тирадой пылких проклятий и гордо колыхнув юбками, испанки удалились.
– Откуда они вообще взялись? – поинтересовался Рауль.
Как выяснилось, этого никто не знал. Каждый считал их приятельницами кого-то из присутствующих.
– Впрочем, не важно, – рассудил Рауль, вновь обретая прежнее великодушие. – Откуда что вообще появляется в жизни? Но теперь-то вы понимаете, почему мне так чужды женщины? С ними как-то все время оказываешься смешным. – Он обратился к Марии: – Вы не пострадали, мисс Фиола?
– Разве что морально. Тарелку с салями успел перехватить господин Зоммер.
– А вы, графиня?
Старая дама отмахнулась.
– Какие пустяки! Даже пальбы не было.
– Хорошо. Альфонс! В таком случае всем еще по одной на прощанье!
И тут пуэрториканка вдруг запела. У нее был глубокий, сильный голос, и пока она пела, она не сводила глаз с мексиканца. Это была песнь безудержного и неприкрытого желания, даже не песня, а почти жалоба, настолько далекая от всякой мысли, всякой цивилизации, настолько близкая к непреложности смерти, что казалось, возникла она задолго до того, как человечество обрело юмор, смех и вообще человеческий облик, – это была песня-призыв, прямая, бесстыдная и невинная одновременно. Ни один мускул не дрогнул на лице мексиканца. И в женщине тоже все было неподвижно – за исключением глаз и губ. Эти двое смотрели друг на друга не моргая, а песня звучала все громче, все сильней, все неодолимей. Хотя они не притронулись друг к другу, то было соитие, и каждый понял это, и каждый почувствовал. Все молчали, в глазах Марии я увидел слезы, а песня лилась и лилась, и все внимали ей, глядя прямо перед собой, – и Рауль, и Джон, и Мойков, даже Лахман и графиня, – на короткий миг песня захватила их всех и всех заставила забыться благодаря невероятному чувству этой женщины, которая никого не желала знать, кроме своего мексиканца, только в нем, в его заурядном лице типичного жиголо, была вся ее жизнь, и это даже не казалось ни странным, ни смешным.
Направляясь на прием к моему благодетелю Танненбауму, я зашел за Хиршем заранее.
– Сегодня там не обычная ежемесячная кормежка для бедных эмигрантов, – объяснял мне Хирш. – Сегодня нечто большее! Торжество! Прощание, смерть, рождение, новая жизнь – все вместе. Завтра Танненбаумы получают гражданство. По этому случаю и праздник.
– Они так долго здесь живут?
– Пять лет. Без обмана. Да и въехали сюда по настоящей номерной квоте.
– Как им это удалось? Квота на много лет вперед расписана.
– Не знаю. Может, они уже раньше здесь бывали. Или у них влиятельная американская родня. А может, просто повезло.
– Повезло? – усомнился я.
– Ну да, повезло, случай помог. Чему ты удивляешься? Разве мы не живем все эти годы только за счет везения?
Я кивнул.
– Хорошо бы еще то и дело не забывать об этом. Проще было бы жить.
Хирш рассмеялся.
– Уж кому-кому, а тебе грех жаловаться. Не ты ли говорил, что из-за твоего английского переживаешь тут вторую молодость. Так наслаждайся прелестями возраста и не сетуй на жизнь.
– Хорошо.
– Сегодня вечером мы отдадим последние почести и самой фамилии Танненбаум, – сообщил Хирш. – С завтрашнего утра она прекратит свое существование. В Америке при получении гражданства разрешается поменять фамилию. Танненбаум, разумеется, этим правом воспользуется.
– Его трудно за это осуждать. И как же он хочет назваться?
Хирш усмехнулся.
– Танненбаум долго над этим размышлял. Он так со своей фамилией намучился, что теперь, в качестве компенсации, его даже самая красивая не устраивает. Хочет, чтобы было как можно ближе к великим именам истории. Вообще-то он человек довольно сдержанный, но тут, видно, прорвалась обида всей жизни. Домашние предлагали ему и Баум, и Танн, и Небау – сокращения и производные от прежней фамилии. Куда там! Он выходил из себя, будто его склоняли к содомии. Тебе-то этого не понять.
– Почему же? И оставь антисемитские шуточки, которые вертятся у тебя на языке.
– С фамилией Зоммер жить куда проще, – рассуждал Хирш. – Тебе-то с твоим еврейским двойником сильно подфартило. С такой фамилией и христиан полным-полно. С Хиршем уже потяжелее будет. Ну, а с фамилией Танненбаум всякий раз нужны поистине героические усилия, прежде чем тебя вообще соизволят заметить. И так всю жизнь.