Роза кивнула.
– Вчерашний был шоколадный. Может, вам больше того хотелось? Так у меня еще кусочек остался. Припрятан.
– Нет-нет. Останемся лучше в будущем. При марципане.
– Тут еще для вас письмо. От господина Смита. А теперь – приятного аппетита!
Я нащупал в кармане доллар. Роза замахала руками.
– Бог с вами, это исключено! Мне запрещено что бы то ни было принимать от эмигрантов. Иначе я сразу лишусь места. Это строжайший приказ господина Смита.
– Только от эмигрантов?
Она кивнула.
– От банкиров всегда пожалуйста; только они почти ничего не дают.
– А эмигранты?
– Эти последний цент норовят всучить. Бедность учит благодарности, господин Зоммер.
Я с благодарностью смотрел ей вслед. Потом с супницей в руках торжественно направился мимо Мойкова к себе в номер.
– Гуляш! – объявил я ему. – От венгерской поварихи! Ты уже обедал?
– К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С томатным соусом. И кусок яблочного пирога. Сугубо американский обед.
– Вот и я пообедал, – вздохнул я. – Порцию разваренных спагетти. Тоже с томатным соусом. И кусок яблочного пирога на десерт.
Мойков приподнял крышку и потянул ноздрями.
– Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! Этот пряный дух!
– Приглашаю тебя на ужин, Владимир.
– Тогда зачем ты несешь это к себе в номер? Поставь в холодильник рядом с моей водкой. У тебя в номере слишком тепло.
– Хорошо.
Прихватив с собой только письмо, я двинулся по лестнице к себе в номер. Окна у меня в комнате были распахнуты. Со двора и из окон напротив доносилась разноголосица шумов и радио. Шторы в апартаментах Рауля были задернуты, хрипловатый граммофон там приглушенно наигрывал вальс из «Кавалера роз». Я раскрыл письмо Танненбаума-Смита. Письмо было очень короткое. Мне надо было позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним переговорил. Тот ждет моего звонка послезавтра. Танненбаум желает мне удачи.
Я медленно сложил письмо. Мне казалось, обшарпанное подворье гостиницы вдруг разомкнулось и передо мной раскрылась аллея. Впереди забрезжило что-то вроде будущего. Передо мной был путь, а не вечно запертые ворота. Путь, вполне доступный в своей будничности и потому казавшийся вдвойне непостижимым. Я спустился вниз и позвонил тотчас же. Я не мог иначе. Антиквар Реджинальд Блэк подошел к аппарату лично. Голос у него оказался низкий, но слегка нерешительный. Пока мы с ним говорили, из трубки слабым фоном все время доносилась музыка. Я сперва решил, что у меня галлюцинации, и только потом догадался, что у Блэка тоже играет граммофон. Это был тот же вальс из «Кавалера роз», который только что звучал из номера Рауля. Я счел это добрым предзнаменованием. Блэк попросил меня прийти через три дня, тогда и познакомимся. В пять часов. Я положил трубку, но музыка загадочным образом не оборвалась. Я обернулся и посмотрел во двор. Окна в апартаментах Рауля тем временем распахнулись. Теперь его граммофон заглушал все джазовые мелодии во дворе, долетая даже до темного угла за стойкой портье, где я пристроился у телефона. Это был все тот же вездесущий «Кавалер роз».
– Что с тобой? – спросил Мойков. – У тебя такая физиономия, будто ты повстречался с призраком.
Я кивнул.
– С призраком величайшего приключения, какое есть на свете: мещанского уюта и устроенного будущего.
– Постыдился бы говорить такое. Значит, работа?
– Может быть, – ответил я. – Подпольная, само собой. Но пока что не будем об этом говорить. А то вдруг эта синяя птица упорхнет.
– Хорошо. Тогда как насчет рюмашки за молчаливую надежду?
– Всегда пожалуйста, Владимир!
Он принес бутылку. Я тем временем оглядел себя с головы до ног. Костюм я ношу уже лет восемь, и он сильно обтрепался; я унаследовал его от Зоммера, а Зоммер тоже успел прилично им попользоваться. Впрочем, до сих пор мой гардероб меня не слишком заботил; какое-то время, правда недолго, у меня даже был второй костюм, но потом его украли.
От Мойкова мой критический взгляд не укрылся. Он усмехнулся.
– Ты похож на озабоченную мамашу. Первые признаки мещанства уже налицо. С чего вдруг тебе твой костюм разонравился?
– Да уж больно заношенный!
Мойков отмахнулся.
– Подожди, пока не получишь работу наверняка. Тогда и будешь думать.
– Сколько может стоить новый костюм?
– В «Броунинг Кинге» долларов семьдесят. Ну, чуть больше, чуть меньше. Они у тебя есть?
– Если по-обывательски рассудить – нету. А по-игроцки – есть. Остаток от китайской бронзы.
– Так просади, – посоветовал Мойков. – Это хотя бы отчасти снимет налет благополучия с твоей новой мещанской личины.
Мы выпили. Водка была холодная и какая-то терпкая на вкус.
– Ничего не почувствовал? – ревниво поинтересовался Мойков. – Ну конечно, нет. А это зубровка. Водка на травах.
– Откуда у тебя травы? Из России?
– Это секрет! – сказал Мойков таинственно, налив еще по одной и закупоривая бутылку. – А теперь – за светозарное будущее маленького бухгалтера или скромного продавца! Как у Хирша!
– Как у Хирша? Но почему?
– Он приехал этаким вождем маккавеев, а теперь продает репродукторы домохозяйкам. Тоже мне герои выискались!
Я позабыл о словах Мойкова, едва вышел на улицу. Перед цветочным магазинчиком на углу я остановился. Хозяином здесь был итальянец, и наряду с цветами он продавал еще фрукты-овощи. Цветы у него были отнюдь не всегда первой свежести, зато дешевые.
Сейчас он стоял в дверях. Тридцать лет назад он приехал сюда из Каннобио[28], а меня однажды выдворили в этот городишко из Швейцарии. Теперь это нас связывало. Благодаря чему я покупал у него овощи за полцены.
– Как дела, Эмилио? – поинтересовался я.
Он пожал плечами.
– В Каннобио сейчас, наверно, хорошо. Самое время купаться в Лаго-Маджоре[29]. Если бы только не эти проклятые немцы!
– Ничего, недолго им там оставаться.
Эмилио с озабоченным лицом теребил усы.
– Боюсь, как бы они все не разрушили, когда будут уходить. И Рим, и Флоренцию, и мой прекрасный Каннобио.
Мне нечем было его утешить: я тоже ничего другого от соотечественников не ждал. Поэтому сказал только:
– Красивые цветы!
– Орхидеи, – ответил он, мгновенно оживившись. – Совсем свежие. Ну, довольно свежие. И дешевые! Только кто в нашем районе станет покупать орхидеи.
– Я, – сказал я. – Если, конечно, очень дешевые.
Эмилио снова потеребил усы. Они у него были щеточкой, как у Гитлера, и придавали ему сходство с брачным аферистом.
– Доллар за штуку. Здесь две. Это уже со скидкой.
Я лелеял смутное подозрение, что Эмилио связан с похоронной фирмой и нередко делает у нее оптовые закупки. В крематории родственники оставляли груды цветов на гробах своих усопших; перед самой кремацией специально приставленный к этому делу человек отсортировывал цветы и годные пускал в дело. Венки, разумеется, сжигали вместе с покойниками. Я давно заметил, что у Эмилио часто бывают в продаже белые розы и лилии. Даже слишком часто. Но предпочитал не придавать этому значения.
– А вы можете ее послать?
– Далеко?
– На Пятьдесят седьмую улицу.
– Почему нет, – сказал Эмилио. – Даже в пергаментной бумаге.
Я написал адрес Марии Фиолы и заклеил конверт. Эмилио радостно мне подмигнул.
– Наконец-то! – заявил он. – Давно пора!
– Глупости! – невозмутимо ответил я. – Это цветы для моей больной тетушки.
Я направился в магазин готового платья. Располагался он, правда, на Пятой авеню, но Мойков объяснил мне, что там дешевле всего. Густой дух самоуверенной, сытой буржуазности обдавал меня со всех сторон, пока я бродил между бесконечными шеренгами костюмов. Пусть Мойков зубоскалит сколько душе угодно: для того, кто не видел ничего подобного прежде, этот поход в магазин был поистине захватывающим приключением. Здесь было все, чего никогда не допускала жизнь беглеца с его скудным походным багажом: стабильность, покой, расслабленность, жилье, тишина за рабочим столом, книги – осознанное, созидательное существование, культура, будущее.
– Я бы предложил вам легкий летний костюм, – посоветовал продавец. – В Нью-Йорке в ближайшие два месяца будет страшная жара. И духота.
Он показал мне светло-серый костюм без жилетки. Я пощупал материю.
– Материал не мнется, – объяснил продавец. – Его можно сколько угодно складывать, и он почти не занимает места в чемодане.
Я невольно пригляделся к материалу чуть пристальнее; вот что идеально подходило бы для эмигрантских скитаний, подумал я. Но тут же отбросил эту мысль: хватит жить и думать по-походному.
– Только не серый, – сказал я. – Синий. Темно-синий.
– На лето? – усомнился продавец.
– На лето, – ответил я. – Легкий летний костюм. Но темно-синий.
Вообще-то я предпочел бы серый, однако остатки вековых традиций моего воспитания не позволяли мне на это решиться. Синий костюм выглядит серьезней. В нем я мог пойти и к Реджинальду Блэку, и к Марии Фиоле. Синий годится на все случаи жизни – это тебе и дневной костюм, и утренний, и вечерний.
Меня отвели в примерочную кабину с зеркалом в рост человека. Стянув с себя старый костюм, унаследованный от Зоммера вместе с именем и фамилией, я какое-то время задумчиво изучал себя в зеркале. Последний раз у меня был синий костюм, когда мне было двенадцать; его еще отец покупал. Через три года отца убили.
Я вышел из кабинки. Продавец сделал восторженное лицо и принялся осматривать меня со всех сторон. На затылке у него я успел заметить уже почти затянувшийся фурункул, аккуратно залепленный кусочком пластыря.
– В самый раз! – заявил продавец. – Сидит как влитой! Даже если шить на заказ, вам бы лучше не сделали.
Я еще раз глянул на себя в зеркало. На меня смотрел серьезный незнакомый мужчина с выражением смущения и растерянности на лице.