Мойков рассеянно кивнул.
– Похоже, у тебя сегодня день подарков. С утра гуляш, а вечером, часов так около семи, тебе вот еще и пакет оставили. Шофер в «роллс-ройсе» прикатил и велел передать.
– Что?
– Шофер в мундире, на «роллс-ройсе». Словоохотливый, как могила. Может, ты торгуешь оружием – в синем-то костюме?
– Я понятия не имею, что это значит. Пакет на мое имя?
Мойков извлек пакет из-под стойки. Это была продолговатая картонная коробка. Я распаковал.
– Бутылка, – изумился я, ища в пакете записку, но так ничего и не обнаружив.
– Бог ты мой, – с благоговением произнес Мойков у меня за спиной. – Да ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не самогон, который мы тут палим. Как она в Америке-то оказалась?
– Разве Америка и Россия не союзники?
– По оружию – да. Но не по водке же. Слушай, а ты, часом, не шпион?
– Бутылка неполная, – рассуждал я вслух. – И пробка уже вскрыта. – Я подумал о Марии Фиоле и об орхидеях итальянца Эмилио. – Да, двух-трех рюмок в бутылке недостает.
– Интимный подарок, значит! – Морщинистыми веками Мойков прикрыл свои глаза старого попугая. – От собственных уст оторвано! С тем бо́льшим наслаждением мы ее сейчас отведаем!
У Реджинальда Блэка не было ни своего магазина, ни картинной галереи. Он просто жил в собственном доме. Я, честно говоря, ожидал увидеть нечто вроде двуногой акулы. Вместо этого ко мне вышел скорее щуплый и тихий человек, лысый, но зато с очень ухоженной бородкой. Он предложил мне виски с содовой и задал несколько осторожных и сдержанных вопросов. Потом принес из соседней комнаты две картины и поставил их на мольберт. Это были рисунки Дега.
– Которая из двух вам больше нравится? – спросил он.
Я указал на правый рисунок.
– Почему? – поинтересовался Блэк.
Я затруднился ответить.
– А что, обязательно нужно сразу указать причину? – ответил я вопросом на вопрос.
– Просто меня это интересует. Вы знаете, чьи это работы?
– Это два рисунка Дега. Любой вам скажет.
– Вот уж совсем не любой, – отозвался Блэк со странной, чуть смущенной улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. – Некоторые из моих клиентов, к примеру, не скажут.
– Вот как. Странно. Зачем тогда они покупают?
– Чтобы у них дома висел Дега, – меланхолично ответил Блэк. – Картины – это эмигранты, как и вы. Порой жизнь забрасывает их в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют, это уже другой вопрос.
Он снял с мольберта оба рисунка и вынес из соседней комнаты две акварели.
– А что это такое, знаете?
– Это акварели Сезанна.
Блэк кивнул.
– Можете сказать, какую из них вы считаете лучшей?
– У Сезанна каждая работа хороша, – ответил я. – Но дороже будет, наверное, левая.
– Почему? Потому что больше?
– Не поэтому. Это поздняя вещь, уже почти кубистская. Очень красивый прованский пейзаж с горой Сент-Виктуар на горизонте. В одном брюссельском музее была похожая.
Блэк тут же стрельнул в меня взглядом.
– Откуда вам это так хорошо известно?
– Я там несколько месяцев стажировался. – Я не видел причин выкладывать ему всю правду.
– В качестве кого? Как антиквар?
– Нет. Студентом. Но пришлось бросить.
Похоже, Блэка такой ответ успокоил.
– Настоящий антиквар мне не нужен, – объяснил он мне. – Кто же захочет сам себе растить конкурента?
– Что вы, у меня к этому нет ни малейшего таланта, – поспешил заверить я.
Он предложил мне тонкую длинную сигару. Судя по всему, это был добрый знак: вот и Силвер, перед тем как взять меня на работу, тоже сигарой угощал. Правда, у Силвера сигара была бразильская, а здесь настоящая гавана. Я про такие только слышал, курить же ни разу не курил.
– Картины – они как живые существа, – изрек Блэк. – Как женщины. Их нельзя показывать всем и каждому, если хочешь, чтобы они сохранили свое очарование. И свою ценность. Вы понимаете, о чем я?
Я кивнул. Хотя ни черта не понимал – обычная банальная фраза, даже не банальная истина.
– По крайней мере, для торговца искусством это так, – продолжал вещать Блэк. – Картины, которые слишком часто выставляются, на нашем профессиональном языке называются «оторвами». В отличие от «девственниц», которые всю жизнь находятся в одних руках, в частном владении, где их почти никто не видит. Среди знатоков такие картины ценятся выше. Не потому, что они лучше других, а потому, что дарят истинным ценителям радость открытия.
– И за это ценители больше платят?
Блэк кивнул.
– Это так называемый зуд сноба. Но хороший зуд. Потому что бывают и извращенцы. Особенно в наши дни. Это все от войн. Состояния меняют владельцев. Одни стремительно утрачиваются, и столь же стремительно возникают другие. Старые коллекционеры вынуждены продавать, а новые… у них полно денег, но это не знатоки. Чтобы стать знатоком, нужны время, терпение и любовь.
Я слушал его, а сам лихорадочно думал только об одном: возьмет он меня на работу или нет. И понемногу начал сомневаться: уж больно далеко он забрел в своих рассуждениях, вместо того чтобы продолжить проверку моих знаний или уже сделать предложение насчет жалованья. Правда, тем временем Блэк поставил на мольберт новую картину.
– Это вам о чем-нибудь говорит?
– Это Моне. Женщина в поле с маками.
– Вам нравится?
– Великолепно! Какой покой! Это солнце Франции! – А про себя добавил: «И лагерь для интернированных».
Блэк вздохнул.
– Продал. Человеку, который делает бомбы. Он любит мирные пейзажи.
– Жаль. Нет бы ему любить батальные полотна и производить косметику.
Блэк бросил на меня быстрый взгляд, в глазах его мелькнули веселые искорки. Потом он жестом пригласил меня в соседнюю комнату – она была вся обита серым плюшем, а из обстановки, кроме мольберта, скромно предлагала только софу, низенький столик и несколько кресел.
– Я часто сижу здесь по утрам среди нескольких картин, – сказал хозяин. – Иногда только с одной. В обществе картины вы никогда не будете одиноки. С картиной можно разговаривать. Или, что еще лучше, – картину можно слушать.
Я кивнул. Перспектива получить у него место представлялась мне все более и более сомнительной. Блэк говорил со мной, как с клиентом, которого он изощренным образом хочет подбить на покупку. Но с какой стати? Он же знает, что я не клиент. Может, Блэк считает, что я смогу затащить к нему Танненбаума-Смита? Либо он действительно говорит со мной искренне, и тогда он просто одинокий богатый человек, который не слишком счастлив в своем ремесле. Для меня-то зачем ему ломать комедию?
– Великолепный Моне! – сказал я еще раз. – И надо же, чтобы все это существовало одновременно: и картины, и война, и концлагеря! Даже не верится!
– Это картина, написанная французом, – заметил Блэк. – Не немцем. Может, именно это что-то объясняет.
Я не согласился.
– Есть и немецкие картины в том же духе. Причем много. Вот что самое удивительное.
Реджинальд Блэк вытащил откуда-то янтарный мундштук и вставил в него свою сигару.
– Ну что ж, мы можем попробовать поработать вместе, – сказал он мягко. – Особо выдающихся знаний от вас здесь не потребуется. Куда важнее надежность и умение молчать. Как насчет восьми долларов в день?
Своей необычной сигарой, тишиной комнаты, покоем картин и негромким голосом он меня почти загипнотизировал. Но сейчас я разом очнулся.
– Сколько я должен работать?
– С девяти утра до пяти-шести вечера. Час на обеденный перерыв. Вообще-то в нашем деле твердый рабочий день установить трудно.
– Господин Блэк, – сказал я, окончательно возвращаясь с небес на землю. – Это примерно столько же, сколько зарабатывает хороший посыльный.
Я думал, он мне сейчас скажет, что никакого другого места я, в сущности, и не заслуживаю. Но Блэк оказался не так прост. Он до цента высчитал мне, сколько зарабатывает в день хороший посыльный. Получалось, что у того жалованье скромнее.
– На меньшую сумму, чем двенадцать долларов, я пойти не могу, – сказал я. – У меня долги, их надо отрабатывать.
– Уже?
– Да. Я должен адвокату, который обеспечивает мне вид на жительство.
Блэк неодобрительно покачал лысой головой, одновременно исхитрившись погладить свою черную как смоль бородку. Это был непростой гимнастический трюк – скоординировать два столь разных движения, – и он вполне ему удался. Складывалось впечатление, что мои долги, этот мой новый, внезапно обнаружившийся недостаток, заставляют его еще раз вернуться к вопросу, брать меня или не брать. Наконец-то хищник показал когти.
Но и я не зря набирался у Людвига Зоммера уму-разуму. По части словесной казуистики тот, пожалуй, мог бы и Блэка за пояс заткнуть. И новый синий костюм я неспроста покупал. Со своей застенчивой улыбочкой Блэк разъяснил мне, что как-никак я стану работать у него нелегально и, значит, не буду платить налоги. Кроме того, мой английский отнюдь не безупречен. Вот тут-то я его и подловил. Зато я говорю по-французски, заявил я, а в бизнесе с французскими импрессионистами это большой плюс. Блэк вяло отмахнулся, но в итоге согласился дать мне десять долларов в день и пообещал, если я хорошо войду в дело, еще вернуться к вопросу о моем жалованье.
– У вас к тому же будет много свободного времени, – сказал он. – Я часто в отъезде. Тогда и работы нет.
Мы сошлись на том, что я начну через неделю.
– В девять утра. Торговля искусством начинается не в восемь, а в девять. – Он вздохнул. – Вообще-то это должна быть никакая не торговля, а любовное общение знатоков, надумавших обменяться частью своих сокровищ. Вам не кажется?
Вот уж никак не кажется. На мой взгляд, это скорее такое общение, участники которого в любой момент готовы растерзать друг друга в клочья. Но подобных вещей я не стал говорить.
– Да, это был бы идеальный случай, – заметил я.
Блэк кивнул и поднялся.
– Кстати, почему это у вашего друга Танненбаума совсем нет картин? – как бы невзначай полюбопытствовал он на прощанье.