На сей раз все произошло очень быстро. Покупатель оказался мужчиной лет пятидесяти, в очках с золотой оправой.
Он спросил, сколько стоит молитвенный ковер с голубой нишей.
– Четыреста пятьдесят долларов, – не колеблясь заявил Силвер, ободренный только что преодоленной опасностью.
Покупатель снисходительно улыбнулся.
– За посредственный полуантик? Сто.
Силвер покачал головой.
– Лучше я его подарю.
– Хорошо, – сказал мужчина. – Я согласен.
– Только не вам, – улыбнулся Силвер.
– Михраб вшит новый, – стал перечислять мужчина. – Верхний бортик выткан заново. Краски во многих местах освежали анилином. Да это же утиль! В лучшем случае половая тряпка!
В окно я видел, что Силвер начинает злиться. Он подал мне знак прийти ему на помощь. Я вошел. Почему-то широкая спина клиента показалась мне смутно знакомой!
– А вот, кстати, и месье Зоммер, эксперт из парижского Лувра, он сейчас проездом в Нью-Йорке, – сказал Силвер. – Он как раз оценивает наши ковры и объяснит вам все как специалист.
Клиент обернулся и снял свои золотые очки.
– Зигфрид! – воскликнул я в изумлении. – Ты-то как здесь оказался?
– А ты, Людвиг?
– Господа знакомы? – Силвера уже разбирало любопытство.
– Еще бы! Мы ученики одного мастера.
Зигфрид Розенталь украдкой приложил палец к губам. Я понял и не стал называть его фамилии.
– Я работаю на салон ковров «Видаль» в Цинциннати, – сообщил он. – Мы скупаем подержанные ковры.
– Полуантики, с заново вшитыми михрабами, освеженными красками, короче, утиль, верно? – поддел я.
Розенталь улыбнулся.
– Каждый вертится как может. Так сколько стоит ковер на самом деле?
– Для тебя – триста семьдесят пять, если господин Силвер не возражает.
Розенталь дернулся, будто под жилеткой его ужалила оса.
– Четыреста, – невозмутимо произнес Силвер.
– Оплата наличными, – добавил я.
Розенталь смотрел на меня глазами умирающего сенбернара.
– Тоже мне, друг называется!
– Я борюсь за свою жизнь, – ответил я. – К сожалению, в том же ремесле, что и ты.
– Экспертом из парижского Лувра?
– Чернорабочим консультантом, как и ты.
В итоге Розенталь получил ковер за триста семьдесят долларов.
– Мы можем где-нибудь выпить? – спросил он. – Такую нежданную встречу грех не обмыть. – И он подмигнул.
– Идите с Богом, – благословил нас Силвер. – Дружба – дело святое. Даже между конкурентами.
Опять я пересекал нашу грозную авеню, на сей раз с Розенталем – тот нес под мышкой свернутый рулоном ковер.
– Как хоть тебя теперь зовут? – спросил я.
– Фамилия та же. Только имя Зигфрид я сменил – с таким именем сегодня ни одного ковра не продашь. Куда пойдем?
– В чешское кафе. У них там сливовица есть. И кофе.
Мицци даже не удивилась, снова узрев меня на пороге.
Кроме нас, в кафе никого не было. Розенталь развернул на полу свой ковер.
– Какая лазурь! – восхитился он. – Я этот ковер уже несколько дней у вас в витрине высматривал. Да, он пришелся бы нашему Людвигу Зоммеру по вкусу.
Мицци подала сливовицу. Она была югославская, еще из довоенных запасов. Мы молча выпили. Ни один не хотел пытать другого о его прошлом. Наконец Розенталь сказал:
– Валяй, спрашивай! Ты ведь тоже Лину знал?
Я покачал головой.
– Мне только было известно, что она в лагере для интернированных.
– Разве ты не знал ее? Видно, у меня в голове все совсем перепуталось. Короче, мне удалось ее оттуда вытащить. Она была больна, и лагерный врач оказался не сволочью. Направил ее в больницу. У Лины был рак. А еще через полтора месяца тамошний врач ее выписал, и не обратно в лагерь, а домой. До ареста у нас была комнатушка, где остались все наши вещи. Хозяйка была неприятно удивлена, когда мы к ней заявились и потребовали свое добро. Лина зашила кое-какие драгоценности в нижнюю юбку. Но и эта юбка, и другая одежда – все исчезло. Хозяйка сказала – украли. А что поделаешь? Мы еще были рады, что она снова пустила нас в эту чердачную каморку. «Вашей жене платья уже все равно не понадобятся» – это хозяйка так меня утешила. Лине становилось все хуже. Недели через две возвращаюсь с работы – ты помнишь, я у торговца коврами тогда крутился – и на подходе к дому вижу, как Лину выталкивают из подъезда трое гестаповцев. А она, бедняга, уже почти не может идти. Меня еще издали заметила. Глазищи вдруг стали большие-большие. Этого я никогда не забуду. Она глазами мне кричит: «Беги!» И даже головой чуть-чуть дернула. У нее и губ-то уже почти не было. А я стою, как к земле прирос. Шелохнуться не могу. И поделать ничего не могу. Ничего, понимаешь. Все, что я мог, – это дать себя забить до смерти или увести вместе с ней. Вот так и стоял, не зная, на что решиться. И все вокруг будто замерло. Только глаза Лины передо мной. Голова как свинцовая. А она все глазами кричит: «Беги!» Гестаповцы эти почему-то нервничали. Потащили Лину к машине. Когда внутрь запихнули, она голову так назад откинула. И на меня посмотрела. Вижу, рот у нее скривился. Это она так улыбнулась. Хоть и без губ – а улыбнулась. И все – больше я ее не видел. Это она со мной попрощалась так – улыбкой. Когда я снова смог пошевелиться, все было кончено. Не пойму, как так вышло. До сих пор не пойму.
Он говорил глухим, монотонным голосом. На лбу у него вдруг выступили крупные капли пота. Он их отер. Они тут же набежали снова.
– А потом пришли бумаги, – продолжил он. – Неделю спустя. Когда уже поздно было. От нашей родни из Цинциннати. Бюрократы проклятые. Всюду проволочки. Вечные затяжки. Провалялись в консульстве. Можешь себе представить? Я – нет. Я и сегодня не могу. Все поздно и все напрасно. Все деньги, что мы скопили. На билеты. Только и мечтали, как поплывем. Надежды. На американских врачей. Больше я о том времени почти ничего не помню. Хотел остаться. Хотел Лину искать. Хотел сдаться. Себя вместо нее предложить. Короче, совсем с ума сошел. Хозяйка меня выгнала. Мол, сама пропадет, если меня держать будет. А больше и не помню почти ничего. Кто-то мне помог. Я не понимал, что происходит. Может, ты понимаешь, Людвиг?
Я покачал головой.
– Твоя фамилия теперь Зоммер, – сказал Розенталь. – Значит, он умер?
Я кивнул.
– Хуже всего было в первые недели, – снова заговорил он о своем. – Из-за того, что эти гады ее такую больную увели. У меня просто в голове не укладывалось. – Он начал сворачивать ковер. – Это было как стена. А потом вообще пошли мысли, которых я не понимаю. Я все думал, что, может, она будет меньше страдать, потому как и без того уже сильно страдает. Ну, все равно как рану не чувствуешь, если другая сильней болит. Говорят, с ранеными такое бывает, когда два ранения сразу. Безумие, да? А под конец вообще стал надеяться, что, может, она транспортировку не перенесла и, значит, не успела дожить до пыток. На несколько дней меня это вроде как даже утешило. Ты меня понимаешь?
– Может, ее в больницу определили, когда поняли, что у нее? – предположил я.
– Ты думаешь?
– Все может быть. И такое тоже бывало. Как тебя по имени-то теперь величать? Не могу же я звать тебя Зигфридом.
Розенталь горько улыбнулся.
– Да уж, наши оптимисты-родители с именами нам удружили, верно? Меня теперь Ирвин зовут. – Он положил ковер рядом с собой на диванчик. – У Лины в Цинциннати родственники были. Теперь вот я на них и работаю. Разъезжаю по ковровым делам. – Он посмотрел на меня долгим взглядом. – Не мог я один оставаться, – сказал он. – Просто не мог, и все. Понимаешь? Я с ума сходил. А полгода назад женился снова. На женщине, которая ничего обо всем этом не знает. Тебе это понятно? Мне лично нет. Иной раз возвращаюсь из поездки и ловлю себя на мысли: откуда здесь эта чужая женщина? Только в первую секунду, едва порог переступлю. А так она милая, тихая. Не могу я один жить. Стены давят. Ты понимаешь меня?
Я кивнул.
– А твоя нынешняя жена ничего этого не чувствует?
– Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. Сны вот только часто снятся. Жуткие. Все время глаза Лины вижу. Две черных дыры, которые, кажется, вот-вот закричат. Что они закричат? Что я ее бросил? Ну и что ж, что давно умерла. Я знаю. А все равно жутко. Как ты думаешь, к чему такие сны? Тебе не снятся?
– Снятся. Часто.
– Что они значат? Это они нас к себе зовут?
– Нет. Только то, что ты сам кого-то зовешь.
– Думаешь? И что же получается? Что не надо было жениться? Так, что ли?
– Нет, не так. Тебе бы все равно снились кошмары. Может, даже и похлеще, чем сейчас.
– А мне иногда кажется, будто я этой женитьбой Лину предал. Но мне было так худо! И потом, это же совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?
– Бедная женщина, – вздохнул я.
– Кто? Лина?
– Да нет. Твоя нынешняя жена.
– Она не жалуется. Она вообще тихая. Сорок лет. И тоже, по-моему, рада, что больше не одна на свете. Хотя не знаю. – Розенталь посмотрел мне в глаза. – Ты думаешь, это предательство? Ночью иной раз мысли так и одолевают.
Эти глаза! И лицо. Белое как полотно, и только глаза кричат. И спрашивают. А может, не спрашивают? Ты-то как думаешь? Мне же тут об этом и поговорить не с кем. Вот тебя встретил – тебя и спрашиваю. Только не жалей меня. Скажи честно, что ты об этом думаешь?
– Не знаю, – проговорил я. – Одно с другим никак не связано. В жизни чего только не случается. Все ужасно перепутано.
Розенталь ненароком опрокинул свою рюмку. Он тут же подхватил ее и поставил на место. Тяжелая, чуть маслянистая жидкость лужицей растеклась по столу. Я думал о своей жизни, о многих вещах сразу.
– Так что ты думаешь? – наседал Розенталь.
– Не знаю. Одно другому никак не поможет. Лину у тебя жизнь отняла. Смотри, как бы тебе не потерять и ту женщину, с которой ты сейчас живешь.
– То есть как? Ты о чем? С какой стати я должен ее потерять? У нас вообще не бывает скандалов. Никогда.
Под его неотступным взглядом я отвел глаза. Я не знал, что ему сказать.