Мойков бережно откупорил бутылку. Пробка была маленькая и какая-то очень уж неказистая.
– Евреи всегда были самыми верными патриотами Германии, – продолжал я. – Даже бывший кайзер знал это.
Мойков с наслаждением понюхал пробку.
– И что же – снова патриотами станут? – спросил он.
– Их не так много осталось, – ответил я. – Особенно в Германии. Так что вопрос пока не слишком актуален.
– Поубивали?
Я кивнул.
– Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, Владимир. Как себя чувствует человек в восемьдесят лет?
– Тебя это правда интересует?
– Да нет. Просто так спросил, от смущения.
– Слава Богу! А то я уж начал в тебе разочаровываться. Не стоит бестактными вопросами принуждать человечество к бестактным ответам. Отведаем лучше водки!
Но тут на входе послышались характерные припрыгивающие шаги Лахмана.
– Господи, этому-то что понадобилось? – удивился я. – Он же вроде бы нашел себе кассиршу из кинотеатра, на которую теперь молится.
Мойков снова улыбнулся. На сей раз улыбка долго блуждала по его широкому, просторному лицу – она зародилась в глазах и в глазах замерла.
– Жизнь совсем не так проста, Людвиг. Бывает что-то вроде извращенной мстительности. Да и ревность – это не водопроводный кран, чтобы перекрыть его, когда захочешь.
Ковыляя, вошел Лахман. Следом за ним, в кильватере, вплыла блондинка, похожая на укротительницу – мускулистая, с выпяченным подбородком и черными толстыми бровями.
– Моя невеста! – гордо представил он. – Мисс Мак-Крейг.
Укротительница кивнула. Лахман тем временем разворачивал что-то завернутое в красную подарочную бумагу.
– С юбилеем тебя, Владимир! – торжественно объявил он. – При твоей вере трудно подыскать подарок.
Это была русская икона – маленькая, на золотом фоне. Мойков обескураженно смотрел на нее.
– Лахман, дорогой, – сказал он как можно мягче. – Я же атеист.
– Болтовня! – нисколько не смутился Лахман. – Каждый человек во что-нибудь да верит! Иначе на что бы я жил? К тому же это не Христос и не Богородица. Это святой Владимир. В себя-то ты, надеюсь, пока что веришь или тоже нет?
– В себя как раз меньше всего.
– Болтовня! – повторил Лахман, бросив взгляд в мою сторону. – Это все философствования нашего дружка Людвига Зоммера. Забудь и не вспоминай!
Я смотрел на Лахмана и не узнавал. Столь бодрым тоном вечный плакса и нытик Курт никогда еще не разговаривал на моей памяти; видно, любовь и вправду творит чудеса – он даже подтянулся и как будто окреп.
– Что вам предложить? – вежливо спросил Мойков, озабоченно покосившись на бутылку.
– Кока-колы, – ответил Лахман, к немалому нашему облегчению.
– А для дамы?
– У вас есть шартрез? – сквозь мощные челюсти пискнул этот щелкунчик неожиданно тоненьким фальцетом.
– Желтый или зеленый? – невозмутимо уточнил Мойков.
– А что, разве бывает желтый?
– Здесь – да. – Это был любимый напиток Рауля.
– Тогда желтого, я такого еще не пробовала. Можно сразу двойной? А то от этих курильщиков в кинозале у меня горло першит.
– Хоть всю бутылку, – великодушно ответил Мойков и наполнил ей рюмку, не забыв налить водки себе и мне.
Лахман и мисс Мак-Крейг сидели рядышком, как голубки, смотрели на нас и выжидательно молчали. Все-таки ничего нет глупее полного счастья, подумал я. Особенно когда приходится озарять его вспышками остроумия, пытаясь поддержать что-то вроде разговора. К счастью, в холл как раз сошли Рауль и Джон, и беседа разом оживилась. От неожиданности оба глянули на мисс Мак-Кейг с таким отвращением, будто увидели освежеванного тюленя, но, осознав свою промашку, тут же наперебой стали состязаться друг с другом в изощренной галантности. Минутой позже на лестнице появилась графиня. Ее соколиный взор мгновенно взял на прицел бутылку, и глаза старой дамы тут же увлажнились ностальгической слезой.
– Россия! – прошептала она. – Великая, изобильная держава! Родина всякой души! Матушка-Русь!
– Плакала моя именинная водка, – прошептал Мойков.
– Подмени бутылку, – посоветовал я. – Твоя тоже хорошая. Она и не заметит.
Мойков ухмыльнулся.
– Это графиня-то не заметит? Она отлично помнит любой банкет сорокалетней давности. И особенно какую там давали водку.
– Но ведь твою-то она тоже пьет.
– Она и одеколон выпьет, если ничего другого не будет. Но вкус не утратила. Так что сегодня нам уже не вырвать бутылку из ее когтей. Разве что по-быстрому выпить все самим. Хотим мы этого?
– Нет, – твердо ответил я.
– Вот и я так думаю. Значит, оставим графине.
– Я и эту не особенно хотел. Дай мне лучше твоей. Она мне как-то больше нравится.
Мойков одарил меня проницательным взглядом своих широко раскрытых, немигающих глаз мудрого старого попугая. Я видел: он думает о многих вещах сразу.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Ты у нас настоящий кавалер в самых разных смыслах и направлениях, Людвиг. Благослови тебя Бог. И храни, – добавил он неожиданно.
– От чего? От кого?
Заметив, что графиня на него не смотрит, Мойков одним быстрым движением опрокинул в себя полную до краев стопку. Потом, отерев рот тыльной стороной огромной ладони, бережно поставил стопку на стол.
– Только от самого себя, – ответил он. – От кого же еще?
– Останьтесь с нами, господин Зоммер, – упрашивал меня Рауль. – У нас импровизированное торжество в честь Владимира. Может, последний его день рожденья, – добавил он шепотом. – Кто в наши-то дни живет больше восьмидесяти?
– Те, кому восемьдесят один и больше.
– Это уже библейский возраст. Вы бы хотели дожить до такой старости? Пережить свои желания, свой голод, свои вожделения? Какая тоска! Хоть сразу вешайся.
У меня на этот счет были совсем другие взгляды, но я не стал разъяснять их Раулю. Я торопился уйти. Мария Фиола ждала меня в своей уютной чужой квартире.
– Оставайтесь! – наседал Рауль. – Не будьте занудой, вы никогда им не были! Может, последний день рожденья у Владимира. Вы ведь тоже его друг!
– Мне надо идти, – сказал я. – Но я еще вернусь.
– Точно?
– Точно, Рауль.
Внезапно я почувствовал – меня втягивают во что-то, что смахивало на маленькое предательство. Я не сразу понял, в чем дело, да и глупо было думать о такой ерунде. Мойкова я видел каждый день и прекрасно знал, что на собственный день рожденья ему глубоко наплевать. Тем не менее я сказал:
– Я ухожу, Владимир. Но, возможно, еще успею вернуться до того, как вы разойдетесь.
– Надеюсь, что не успеешь, Людвиг. Не будь дураком. – Мойков шутливо ткнул меня в плечо своим огромным кулачищем и подмигнул.
– Последние капли твоей настоящей водки утекают, – вздохнул я. – В аристократическое горло графини. Она только что разделила остатки с другом Рауля. Недоглядели мы.
– Не страшно. У меня еще две бутылки есть.
– Настоящей?
Мойков кивнул.
– Мария Фиола сегодня после обеда принесла. И я их надежно припрятал. – Заметив мое удивление, он спросил: – А ты разве не знал?
– Откуда же мне это знать, Владимир?
– Тоже правильно. Одному Богу известно, откуда она добывает этот райский напиток. В Америке его не купить, я точно знаю.
– Наверное, у какого-нибудь русского, это самое простое объяснение. Ты все забываешь, что Америка и Россия союзники.
– Или у американского дипломата, который получает ее прямо из России, а может, и из русского посольства в Вашингтоне.
– Не исключено, – согласился я. – Главное, она у тебя есть. И в надежном укрытии. Какой смысл гадать о происхождении своей собственности?
Мойков рассмеялся.
– Золотые слова. Слишком мудрые для твоего-то возраста.
– Такая уж у меня проклятая жизнь. Все не по годам рано и с лихвой.
Я завернул на Пятьдесят седьмую улицу. Променад гомосексуалистов на Второй авеню был в полном разгаре. Тут и там слышались радостные оклики, приветствия, взлетали в грациозных и расточительных жестах руки, и все это было отмечено печатью какого-то ликующего эксгибиционизма: в отличие от нормального променада с нормальными влюбленными парочками, где царит скорее тяга к укромности и секретам, здесь, напротив, наблюдался своеобразный парад беззаботной, едва прикрытой непристойности. Хосе Крузе кинулся ко мне, как к старому знакомому, и повис у меня на руке.
– Как насчет коктейля в дружеском кругу, mon cher[41]?
Я осторожно высвободил руку. Со всех сторон на меня уже поглядывали, как на лакомый кусочек.
– В другой раз, – ответил я. – Спешу в церковь. Там у моей тети отпевание.
Хосе так и покатился от хохота.
– Неплохо, ей-богу! Тетя! Ну, вы и шутник! Или, может, вы не знаете, кто такая тетя?
– Тетя есть тетя. Эта тетя была старая, вздорная и к тому же негритянка.
– Друг мой, тетя – это старый педераст! Счастливого отпевания! – И он хлопнул меня по плечу.
В тот же миг я увидел, как его палевый пудель Фифи невозмутимо поднимает лапу возле газетного киоска. Киоскер Куновский со своего места не мог видеть Фифи, но у него, вероятно, уже выработалось шестое чувство. Внезапно вскочив, он пулей вылетел из двери, опрокинул по пути стопку журнала «Лайф» и с яростным воплем метнулся за угол в явном намерении дать Фифи пинка. Однако Куновский опоздал. Помахивая хвостиком, Фифи с невиннейшим видом трусил прочь, удалившись от места преступления уже метров на десять.
– Опять этот ваш проклятый пудель! – заорал Куновский на Хосе Крузе. – Вон, свежий номер «Эсквайра» весь испоганил! Платите!
Хосе Крузе недоуменно поднял брови.
– Мой пудель? Но у меня нет никакого пуделя. Не понимаю, о чем вы говорите?
– Да вон, вон он! Убег стервец! То есть как это у вас нет пуделя? Я вас сто раз видел с этой псиной!
– Сто раз? Вполне возможно, но не сегодня. Мой песик болен, он лежит дома. Все еще не оправился от пинка, которым вы его наградили несколько дней назад. По идее, надо бы заявить на вас в полицию. Мой пудель, между прочим, стоит немалых денег, не одну сотню долларов.