Я опустил газету и стал смотреть в окно. До чего же шустро убийство умеет менять имена! И прикрываться великими понятиями чести, свободы, человечности. Каждая страна взяла их на вооружение, и чем свирепее диктатура, тем гуманнее лозунги, под которыми она вершит свои преступления. А убийство! Что такое убийство? Разве кровная месть – не убийство? Где тут начинается произвол, где кончается право? И разве само понятие права уже не прикончено наиболее истовыми праворевнителями? Уголовниками из германских канцелярий и продажными судьями, что радостно служат преступному режиму? Какое же тогда еще возможно право, кроме мести?
Над головой у меня резко затрезвонил звонок. Я спустился по лестнице. С порога меня окутало ароматным облаком гаванской сигары.
– Господин Зоммер, – спросил меня Реджинальд Блэк сквозь сизое табачное марево, – зачем вы заявили господину Куперу, что эта картина хуже того Дега, которого он недавно у нас купил?
Я уставился на Купера в полном изумлении. Этот стервятник лгал, причем лгал нагло и в открытую; он прекрасно знает, что я в безвыходном положении, поскольку никогда не осмелюсь назвать столь важного и к тому же вспыльчивого клиента лжецом.
– Говоря о таком мастере, как Дега, я бы никогда не стал оперировать понятиями «лучше» или «хуже», – сказал я. – Это первейшее правило, вынесенное мною из Лувра. Просто одна картина может быть более закончена, другая менее. Это и составляет разницу между эскизом, этюдом и картиной, на которой поставлена подпись мэтра. Ни один из тех двух Дега не подписан. Это сообщает им, по мнению профессора Майера-Грэфе, истинное величие той незавершенности, которая оставляет простор для любой фантазии.
Реджинальд Блэк глянул на меня ошарашенно, явно потрясенный моей внезапной эрудицией. Цитату я вычитал пять минут назад на своем насесте, схватив наугад первую попавшуюся книжку.
– Вот видите, – только и сказал Блэк, поворачиваясь к Куперу.
– А-а, ерунда! – пренебрежительно отмахнулся этот мужлан с лицом цвета непрожаренного бифштекса. – Лувр, шмувр! Да кто этому поверит! Он сказал: эта картина хуже. Я сам слышал. На слух пока что не жалуюсь.
Я понимал, что все это пустая болтовня, лишь бы сбить цену, но счел, что даже столь благородная цель еще не повод меня оскорблять.
– Господин Блэк, – сказал я, – по-моему, дальнейший разговор все равно не имеет смысла. Только что позвонили от господина Дюрана-второго, он покупает картину, просили ее привезти.
Купер хохотнул кудахтающим смехом рассерженного индюка.
– Хватит блефовать-то! Я случайно знаю, что Дюран-второй отдает концы. Ему картины уже не нужны. Единственное, что ему сейчас нужно, – это гроб.
Он торжествующе посмотрел на Реджинальда Блэка. Тот ответил ему ледяным взглядом.
– Я сам знаю, что он при смерти, – сказал Блэк сухо. – Я был у него вчера.
Купер снова отмахнулся.
– Он что, гроб что ли будет оклеивать этими импрессионистами?! – издевательски воскликнул оружейный магнат.
– Такой страстный коллекционер и знаток, как господин Дюран-второй, никогда бы так не поступил. Но на то время, которое ему еще осталось прожить, он не хочет отказывать себе ни в какой радости. Деньги, как вы понимаете, в этом случае уже не играют роли, господин Купер. На пороге смерти нет смысла скаредничать. Как вы только что слышали, Дюран-второй хочет получить этого Дега.
– Ну и отлично. Пусть получает.
Блэк и глазом не моргнул.
– Запакуйте, пожалуйста, картину, господин Зоммер, и доставьте ее господину Дюрану-второму. – Он снял Дега с мольберта и передал мне. – Я рад, что все так благополучно кончилось. Это очень благородно с вашей стороны, господин Купер, уступить умирающему, дабы не отравлять ему последнюю радость в жизни. На рынке еще много других Дега. Может, лет через пять, через десять нам снова попадется работа столь же отменного качества. – Он встал. – Ничего другого я вам, к сожалению, предложить не могу. Это была моя лучшая картина.
Я направился к двери. Я нарочно шел не медленно, чтобы Купер не заподозрил блеф, а деловито и быстро, словно очень тороплюсь доставить картину к ложу умирающего Дюрана-второго, пока тот жив. Оказавшись у двери, я был уверен, что Купер меня окликнет. Но оклика не последовало. Разочарованный, я поднялся на свой насест, переживая из-за того, что, очевидно, запорол шефу сделку.
Однако я недостаточно хорошо знал Блэка. Через пятнадцать минут раздался звонок.
– Картину уже увезли? – спросил Блэк бархатным голосом.
– Господин Зоммер как раз с ней уходит, – сообщил я заполошным фальцетом.
– Догоните его! Пусть принесет картину обратно.
Второпях я кое-как завернул картину и опять спустился вниз, готовясь снова ее распаковать.
– Не надо разворачивать, – недовольно пробурчал Купер. – После обеда доставите ее мне домой. А после расскажете мне, что у вас есть третий Дега, еще лучше этого, у-у, аферисты!
– Да, есть еще один Дега такого же класса, – холодно ответил я. – Вы совершенно правы, господин Купер.
Купер вскинул голову, как напуганный боевой конь, готовящийся заржать. Даже Реджинальд Блэк глянул на меня с любопытством.
– Этот Дега вот уже двадцать лет висит в парижском Лувре, – закончил я. – И не продается.
Купер перевел дух.
– Избавьте меня от ваших шуток, – буркнул он и потопал к двери.
Реджинальд Блэк отодвинул коньяк для клиентов в сторонку и принес свою заветную бутылку.
– Я горжусь вами, – заявил он. – Может, от Дюрана-второго и правда звонили?
Я кивнул.
– Он хочет еще раз взглянуть на Ренуара. Портрет молодой мадам Анрио. Просто кстати пришлось.
Блэк извлек из своего красного сафьянового бумажника сотенную купюру.
– Премия за отвагу, проявленную перед лицом неприятеля.
Я с удовольствием сунул купюру в карман.
– Вам удалось получить с Купера всю контрибуцию? – спросил я.
– Всю до последнего цента! – радостно доложил Блэк. – Нет ничего правдивее полуправды. Мне пришлось поклясться Куперу жизнью собственных детей, что я вчера действительно был у Дюрана-второго.
– Жуткая клятва.
– Но я же там был. С Ренуаром. А насчет Дега Купер с меня клятву не брал.
– Все равно, – сказал я. – Это ж надо, изверг какой.
Блэк улыбнулся улыбкой херувима.
– Так у меня же нет детей, – сказал он.
– Джесси! – пролепетал я испуганно. – Как ты замечательно выглядишь!
Она лежала на больничной койке, какая-то неожиданно маленькая, бесплотная, мертвенно-серая, с восковым лицом. Только беспокойно бегающие глаза были больше обычного. Она попыталась улыбнуться.
– Все так говорят. Но у меня есть зеркало. Только оно мне и не врет.
Рядом уже суетились двойняшки. Они принесли яблочный пирог и термос кофе.
– Кофе здесь безобразный, – пожаловалась Джесси. – Такой кофе я вам предложить просто не могу. Вот мои близняшки и принесли хорошего. – Она повернулась к Роберту Хиршу. – Выпей чашечку, Роберт. За мое здоровье.
Мы с Хиршем украдкой переглянулись.
– Конечно, Джесси, – сказал он. – Кофе у тебя всегда был отменный, что в Париже, что в Марселе, а теперь вот в Нью-Йорке. Этим кофе ты столько раз вытаскивала нас из депрессии. Помню, Рождество сорок первого, в настоящих парижских катакомбах, в подвале гостиницы «Лютеция». Наверху маршируют немцы, только сапоги грохочут, а внизу старый советник коммерции Буш надумал покончить счеты с жизнью: будучи евреем, он вдруг не пожелал пережить еще одно христианское празднество всеобщей любви. Еды у всех почти никакой. И тут являешься ты с огромным кофейником. И с двумя яблочными пирогами. Ты получила все это у хозяина гостиницы в обмен на рубиновую брошь и пообещала ему еще рубиновое кольцо, если он неделю нас не выдаст. Это было в самый разгар паники, первого большого страха. Но ты смеялась и даже старого диабетика Буша в конце концов заставила улыбнуться. Ты нас всех тогда спасла, Джесси, твоим замечательным кофе.
Она внимала Роберту с улыбкой, истово, будто истомленная жаждой. А он сидел перед ней на стуле, словно сказочник из страны Востока.
– Но Буш через год все равно умер, – проронила она.
– Да, Джесси, но его не убили в немецком концлагере, он умер во французском лагере для интернированных лиц. А до этого ты провезла его через всю оккупированную зону. В твоем почти самом парадном наряде, Джесси. На тебе был парик, шикарный костюм шотландской шерсти и дамское пальто кораллового цвета. А на случай если вас все-таки остановят и Бушу придется говорить, ты наложила ему какую-то невероятно сложную повязку, в которой он якобы мог только мычать. Ты была просто гений, Джесси!
Она слушала Хирша так, будто он и вправду рассказывал ей сказки, а ведь это была самая что ни есть жестокая и горькая быль, которая только здесь, в обстановке больничной палаты с ее легким запахом спекшейся крови, дезинфекции, гноя и жасминных духов, торопливо разбрызганных повсюду двойняшками, казалась чем-то совершенно ненастоящим. Для Джесси слова Хирша звучали как самая сладкая колыбельная. Она прикрыла глаза, оставив только узенькие щелочки, и слушала.
– Зато потом, Роберт, ты переправил нас через границу на своей машине, – сказала она после паузы. – Под видом испанского вице-консула в машине с такими важными дипломатическими номерами. – Она вдруг рассмеялась. – А уж что ты вытворял потом! Но я тогда уже была в Америке.
– И слава Богу, что ты была тут, – слегка покачиваясь, подхватил Хирш все тем же странным, почти монотонным распевом. – Что бы иначе было с нами со всеми? Кто бы снашивал здесь башмаки и обивал пороги, добывая гарантийные ручательства и деньги, спасая нас всех…
– Ну уж не тебя, Роберт, – перебила Джесси, улыбаясь уже почти задорно и с хитрецой. – Ты-то и сам не пропадешь.
Стало темно. Близняшки замерли на своих стульях, хлопая глазами, как две изящных совушки. Даже похоронных дел церемониймейстер Липшютц вел себя тихо. Составитель кровавого списка зловеще что-то про себя подсчитывал. Когда пришла медсестра проверить повязки и измерить температуру, Коллер откланялся первым. Утонченная натура, он был способен выносить вид крови только в своих кровавых фантазиях. Поднялся и Хирш.