– Сколько же на свете бесполезных вещей, – сказала она. – В тебе их полным-полно. Откуда?
– Сам не знаю.
– Почему бы тебе их не забыть? Как просто жилось бы людям, если бы не проклятье памяти.
Я усмехнулся.
– Вообще-то я кое-что забываю, только все время не то, что нужно.
– И сейчас тоже?
– Сейчас нет, Мария.
– Тогда давай лучше останемся. У меня тоже хандра, но более понятная. Мне грустно уезжать. С какой стати нам идти в ресторан? Что праздновать?
– Ты права, Мария. Извини.
– В холодильнике у нас татарские бифштексы, черепаховый суп, салат, фрукты. А также пиво и водка. Разве мало?
– Вполне достаточно, Мария.
– На аэродром можешь меня не провожать. Не люблю сцены прощания. Просто уйду, как будто я скоро вернусь. А ты оставайся здесь.
– Я тут не останусь. Отправлюсь к себе в гостиницу «Мираж», как только ты уедешь.
Секунду она помолчала.
– Как знаешь, – сказала она затем. – Мне было бы приятней, если бы ты пожил тут. А то ты такой далекий, когда уходишь.
Я обнял ее. Все вдруг стало легко, просто и правильно.
– Выключи свет, – попросил я.
– А ты есть не хочешь?
Я выключил свет сам.
– Нет, – сказал я и понес ее к кровати.
Когда снова началось время, мы долго лежали друг подле друга в молчании. Мария слабо пошевельнулась в полусне.
– Ты никогда не говорил мне, что любишь меня, – пробормотала она безразличным тоном, словно имела в виду не меня, а кого-то другого.
– Я тебя обожаю, – ответил я не сразу, стараясь не прерывать блаженство глубокого вздоха. – Я обожаю тебя, Мария.
Она прильнула щекой к моему плечу.
– Это другое, – прошептала она. – Совсем другое, любимый.
Я не ответил. Мои глаза следили за стрелками светящегося циферблата круглых часов на ночном столике. В голове все плыло, и я думал о многих вещах сразу.
– Тебе надо отправляться, Мария, – сказал я. – Пора!
Вдруг я увидел, что она беззвучно плачет.
– Ненавижу прощания, – сказала она. – Мне уже столько раз приходилось прощаться. И всегда раньше срока. Тебе тоже?
– У меня в жизни, пожалуй, кроме прощаний, и не было почти ничего. Но сейчас это не прощание. Ты ведь скоро вернешься.
– Все на свете прощание, – сказала она.
Я проводил ее до угла Второй авеню. Вечерний променад гомосексуалистов был в полном разгаре. Хосе махнул нам, Фифи залаял.
– Вон такси, – сказала Мария.
Я погрузил ее чемоданы в багажник. Она поцеловала меня и уселась в машину. В темном нутре автомобиля она выглядела какой-то маленькой и совсем потерянной.
Я провожал ее глазами, пока такси не скрылось из виду. «Странно, – подумал я. – Ведь это только на пару дней». Но страх – а вдруг навсегда, а вдруг это в последний раз? – остался еще с Европы.
Реджинальд Блэк потрясал газетой.
– Умер! – воскликнул он. – Ушел подлец!
– Кто?
– Дюран-второй, кто же еще…
Я перевел дух. Ненавижу траурные известия. Слишком много их было на моем веку.
– Ах, он, – сказал я. – Ну, это можно было предвидеть. Старый человек, рак.
– Предвидеть? Что значит «предвидеть»? Старый человек, рак и неоплаченный Ренуар в придачу!
– А ведь верно! – ужаснулся я.
– Еще позавчера я звонил ему. Он мне заявил, что, вероятнее всего, картину купит. И на тебе! Надул-таки нас!
– Надул?
– Конечно! Даже дважды надул. Во-первых, он не заплатил, а во-вторых, картина теперь числится в наследственном имуществе и считается конфискованной государством, пока не урегулированы все наследственные претензии. Это может тянуться годами. Так что портрет для нас, считайте, пропал, пока не улажены все дела по наследству.
– За это время он только поднимется в цене, – мрачно пошутил я. Это был аргумент, которым Блэк козырял почти при каждой сделке, выставляя себя чуть ли не благодетелем человечества.
– Сейчас не время для шуток, господин Зоммер! Надо действовать. И притом быстро! Пойдете со мной. Вы даже представить себе не можете, что иногда вытворяют наследники. Стоит кому-то умереть – и вместо родственников перед вами стая пятнистых гиен. Вы мне понадобитесь как свидетель. Я совершенно не исключаю, что наследники заявят – дескать, картина уже оплачена.
– Скажите, а его уже похоронили?
– Понятия не имею. По-моему, нет. Газета сегодняшняя. Но, может, его уже отвезли в дом упокоения. Здесь это мгновенно – как бандероль по почте отправить. А с какой стати вас это интересует?
– Если он еще дома, нам, возможно, стоит приличия ради надеть черные галстуки. У вас не найдется лишнего для меня?
– За неоплаченную картину? Дорогой…
– Всегда лучше явиться с маской скорби и соболезнований на лице, – перебил я его. – Галстук не стоит ничего, но настраивает на миролюбивый лад.
– Будь по-вашему, – буркнул Блэк и скрылся в спальне.
Вернувшись, он протянул мне черный галстук тяжелого узорчатого шелка.
– Шикарная вещь! – похвалил я.
– Еще из Парижа. – Блэк окинул себя критическим взором. – С этой черной тряпкой на шее я смахиваю на мартышку в цирке. Не подходит же к костюму! – Он недовольно уставился в зеркало. – Жуть!
– Темный костюм подошел бы больше.
– Вы считаете? Может быть. Чего только не сделаешь, чтобы заполучить свою же собственность из лап мертвеца и его наследничков!
Реджинальд Блэк снова вышел и вскоре вернулся. На сей раз на нем был скромный темно-серый костюм в тончайшую белую полоску.
– На черный я все-таки не смог решиться, – объяснил он. И загадочно добавил: – У меня тоже есть своя гордость. В конце концов, я иду не скорбеть о Дюране-втором, а спасать свою картину.
Покойник был еще дома. Правда, Дюран-второй лежал уже не в своей спальне, а в роскошном зале этажом ниже. Нам преградил дорогу слуга.
– У вас есть приглашения?
– Что? – переспросил Блэк растерянно, но надменно.
– Приглашения на гражданскую панихиду.
– А когда она начнется? – спросил я.
– Через два часа.
– Вот и хорошо. Экономка здесь?
– Она наверху.
В этот миг к нам приблизился мужчина, по виду смахивавший на буйвола, но в траурном костюме.
– Вы хотели видеть покойного? – спросил он.
Реджинальд Блэк уже открыл рот, чтобы отказаться. Но я вовремя подтолкнул его локтем и спросил:
– А мы еще успеем?
– Конечно. Времени вполне достаточно. – От буйвола попахивало хорошим виски. – Покажите господам дорогу, – приказал он слуге.
– Кто это был? – спросил Блэк слугу.
– Господин Расмуссен. Родственник господина Дюрана-второго.
– Так я и думал.
Слуга оставил нас на подходе к большому, но почти безлюдному залу с двумя лавровыми деревцами у дверей. Внутри, прислоненные к стенам, дюжинами красовались венки, а на полу стояли вазы с розами всевозможных цветов и оттенков, но с преобладанием белых. Невольно мне вспомнился Эмилио, зеленщик и цветочник из магазинчика напротив гостиницы «Мираж». Если у Эмилио есть связи с похоронным бюро, которое переправляет Дюрана-второго в крематорий, сегодня вечером у него будет много очень недорогих роз.
– С какой стати мне глазеть на труп, который хотел меня надуть? – шипел Реджинальд Блэк. – Я не молиться сюда пришел, а забрать своего Ренуара.
– Молиться не обязательно. От вас требуется лишь дипломатично склонить голову и подумать о том, что портрета мадам Анрио нам больше не видать; тогда, быть может, вы даже сумеете пустить слезу.
В зале было человек двадцать. Почти сплошь старики и старухи, всего несколько детей. На одной из женщин была черная тюлевая шляпа с черной вуалью. Она не спускала с нас недоверчивого взгляда и смахивала на билетершу при вратах смерти. Почему-то при виде ее я вспомнил новую любовь Лахмана – кассиршу из кинотеатра, любительницу шартреза.
Посреди этих явно скучающих людей Дюран-второй лежал с закрытыми глазами, точно восковая кукла, которой уже нет дела до всей этой суеты. Он казался маленьким, куда меньше, чем запомнился мне при встрече, и был похож на старого, уставшего от жизни ребенка. В соответствии со странным ритуалом похорон в коротеньких пальцах у снулой акулы капитала был зажат крест. Цветы благоухали одуряюще, словно их было вдвое больше, чем имелось на самом деле. Реджинальд Блэк очень пристально смотрел на Дюрана-второго. Работал кондиционер, что придавало помещению еще большее сходство с моргом. Но ни одной из картин, собранных Дюраном-вторым, в зале не было – и я, и Блэк сразу же это заметили.
– А теперь в атаку, – пробормотал Блэк. – Берем в оборот Расмуссена.
– Сперва экономку.
– Хорошо.
Никто больше не пытался нас останавливать. Откуда-то издали доносился звон бокалов. Не иначе, где-то поблизости бар. Мы направились к лестнице.
– Лифт вон там, – показал уже знавший нас слуга.
На лифте мы поднялись на этаж, который был мне уже знаком. К немалому моему изумлению, экономка встретила меня как старого приятеля.
– Он умер, – всхлипнула она. – Опоздали вы! Не иначе вы хотели с ним насчет картины поговорить.
– Да, хотели. Картину я принес на просмотр. Она принадлежит господину Реджинальду Блэку. Мы хотели бы сразу же забрать ее. Где она?
– В спальне господина Дюрана. Там еще не прибрано.
Не говоря ни слова, я направился в спальню. Дорогу я помнил. Блэк решительно шагал рядом. Следом за нами, всхлипывая, семенила экономка.
– Вот и наша мадам Анрио, – сказал я в дверях. – Висит возле самой кровати.
Блэк сделал два решительных шага вперед. Мадам Анрио встретила его своей нежной улыбкой. Я окинул взглядом опустевшую комнату, на стенах которой картины продолжали вести свою отдельную, таинственную, полную радости и света жизнь, такую далекую от смерти.
Неожиданно шустро экономка последовала за Блэком и загородила собой Ренуара.
– Стоп! – сказала она. – Прежде чем мы ее снимем, надо спросить у господина Расмуссена.
– Но ведь это моя картина! Вы сами знаете.