Бежит. Никто его не преследует. Через год узнает, что убийца жив и выздоровел, правда, хромает. (Пишет ему: «Я вернусь!») Или: слышит, что убийца стал калекой и полной развалиной просто от страха.
Размышляет, не вернуться ли в Нью-Йорк. Может быть.
Конец: он умирает. Кончает с собой, просто оттого, что все так тошно. (Или история, как он находит того человека, того рвет, жена, умоляющая пощадить ради детей, хотя он и знает, что потом они же на него донесут.)
Он убивает, хотя странным и очень опосредованным образом знает, что он тоже теперь…
Или: он хочет убить, но передумывает.
Тот, другой: да это ведь уже и не мы вовсе, любой человек за семь лет обновляется полностью, так что это был я, но это уже совсем не тот я.
Постепенно он постигает, что растратил соль и смысл своей жизни, когда убил того солдата во Франции. Он еще может вернуться в Германию и прикончить убийцу своего отца. Но он уже не в силах после этого жить дальше, заново строить свою жизнь. И мало-помалу, ближе к концу, он это понимает, когда приезжает в Германию и видит, что многое там совсем иначе, чем он предполагал.
Он убивает убийцу, после чего попадает в тюрьму. Судья пытается облегчить его участь. Но он отклоняет эту помощь, бежит, потом вешается…
Смерть начинает гнездиться повсюду. Она не в нас вырастает, она действует куда хитрей. Вырастай она внутри нас, все было бы много проще, потому что тогда это дуэль между ней и твоей волей к жизни. Но она приходит бесшумно, приходит извне. Все больше людей умирают вокруг тебя. Почта приносит все больше писем с траурной каемкой. Все больше и все чаще.
Последняя остановка
Пьеса в двух действиях
Анна Вальтер, 28 лет.
Росс, 40 лет.
Грета, 24 года.
Шмидт, обершарфюрер, 40 лет.
Мак, эсэсовец, 20 лет.
Маурер, эсэсовец, 24 года.
Кох, 50 лет.
Фрау Кёрнер, 60 лет.
Русские.
Место действия – Берлин, комната на западе города.
Действие происходит тридцатого апреля и первого мая 1945 года.
Росс, хотя и провел длительное время в концлагере, – не сломленный человек. Он выдержал все, вырвал у эсэсовца пистолет и застрелил его. Он привык всеми средствами бороться за свою жизнь, к этим средствам относится и умение убеждать, и способность молниеносно перестраиваться. Поэтому превращение, которое мы наблюдаем, когда в первом действии приходит патруль СС, не является для него чем-то необычным. Он научился притворяться – только благодаря этому он остался в живых. С момента сообщения о смерти Гитлера он становится другим человеком. Прошлое возникает, проявляется в нем и делает его одновременно и сильнее и слабее. Он больше не животное, которое стремится выжить, человеческие качества, благодаря которым он выжил, снова пробуждаются в его сознании и в сцене с русскими чуть не становятся причиной его гибели.
По Россу должно быть ясно видно, что он – неординарный человек. В нем чувствуется подвижная сила, даже когда он впадает в отчаяние. Он – жертва, но одновременно и бунтарь.
Три эсэсовца не должны быть «типичными» эсэсовцами.
Шмидт – не громила-эсэсовец, скорее хрупкий, может быть, в очках, не особенно мужественный, не без образования, но без принципов – человек, которого в другие времена легко представить старательным банковским служащим.
Маурер добродушен, не семи пядей во лбу, силен и груб – тип ландскнехта, для которого убивать – все равно что развести огонь и поджарить на нем мясо.
Мак – убежденный молодой национал-социалист, воспитанный так с детства и не знающий ничего другого. В другие времена он, вероятно, стал бы мечтательным участником юношеского туристического движения.
В русских, несмотря на смех и определенную распущенность, постоянно должна чувствоваться опасность.
Пьесу следует играть в быстром темпе, местами диалог должен напоминать дуэль.
Первое действие
Анна, Грета.
Комната в берлинской квартире, конец апреля 1945 года.
На переднем плане у правой стены – кушетка, заправленная как постель. В изголовье – невысокая ширма, за ней – дверь. У поперечной стены слева стоит комод, на нем спиртовка. Впереди – раковина, сзади большой шкаф. Рядом с раковиной – дверь в ванную комнату. В центре комнаты – стол, за ним обтянутый гобеленом диван с позолоченными ножками, рядом – два белых крашеных кухонных стула. На заднем плане – окно, разбитое, заклеенное бумагой и картоном. На окне – черные маскировочные шторы. Рядом с кушеткой – стул; на спинку стула брошены чулки, белье. На стуле стоит маленький радиоприемник, работающий от аккумулятора. Все явно собрано на скорую руку, со стен облетела штукатурка – эта комната пережила много воздушных налетов.
Мигающий свет пробивается через неплотно задернутые шторы. Комната дрожит от взрывов и выстрелов зениток, которые постепенно затихают. В паузах из соседней комнаты доносится женский голос, обрывки песен, женщина поет громко, как человек, который знает, что он один и, пытаясь подбодрить себя, выкрикивает обрывки колыбельной, а в голосе чувствуется страх:
– Доброй ночи, доброй ночи…
Ночь пахнет розами…
И гвоздиками…
Серия зенитных залпов. Голос умолкает; затем начинает громко молиться:
– Помоги нам, Господи! Оставь нас в живых! Ребенка! Ребенка спаси! Он еще даже не успел родиться! Не убивай его! Не убивай нас!
Грохот в доме, кажется, он сейчас развалится. Дверь шкафа на сцене беззвучно открывается. Тишина. Потом опять раздается голос из соседней комнаты:
– Что это? Что это было? Грета! Грета!
Потом снова полная отчаяния колыбельная:
– Завтра утром… если Бог захочет… ты снова проснешься…
Взрывы прекращаются. Из радиоприемника на стуле рядом с кушеткой раздается каркающий голос:
– Внимание! Внимание! Говорит командный пункт Берлина. Налет отбит. Самолеты противника… (Хрип.) Внимание, внимание… Предварительный сигнал отбоя…
Тут мы замечаем Анну. Она лежала в полутьме на постели, спрятав лицо в подушку и не двигаясь. Теперь она оборачивается и выключает радио. Ей примерно двадцать восемь лет, у нее медленные, но гибкие движения, она тот тип женщин, которые, сами того не желая, действуют на мужчин. На ней мужской домашний халат и домашние туфли на низком каблуке. Слышно, как кто-то поднимается по лестнице и кричит:
– Все кончилось, фрау Роде! Что? Нет, у нас все нормально. Это в семнадцатой квартире.
Первый голос что-то говорит. Второй отвечает:
– Да-да, вот только отдышусь вначале…
Да, я уже иду… Да-да…
Стук в дверь. Грета входит сразу, не дожидаясь ответа. Ей приблизительно двадцать четыре года, она симпатична, немного вульгарна, у нее сережки и браслет с большими фальшивыми камнями, одета довольно потрепанно. Она ставит в раковину кастрюлю, откручивает кран, потом замечает открытую дверцу шкафа, закручивает кран, быстро подходит к шкафу и перебирает платья.
Анна (не двигаясь). Да?
Грета (пугается, перестает ощупывать платья, оглядывается). О, вы здесь! Я думала, вы в бомбоубежище. Я только хотела взять немного воды. У нас из крана не течет. Водопровод снова поврежден. Вы были здесь все время?
Анна (неохотно). Да.
Грета. Правда? И ночью во время налета тоже?
Анна. Да.
Грета. Вот это да! Вы – смелая!
Анна (апатично). Смелая…
Грета. Ну, ясно, смелая! Остаться здесь, наверху, не спуститься в подвал! Фрау Роде – совсем другое дело! Она больше не может спускаться по лестнице, ведь ребенок может появиться в любую минуту… Но вы! Или вы устали от такой жизни?
Анна не отвечает.
Грета (болтливо). И в самом деле, есть от чего устать, правда? Вечная стрельба, бомбежки, почти не спишь, и почти нечего есть! Да еще фрау Роде с ребенком, которого она перенашивает уже две недели. Вы слышали?
Анна. Кого?
Грета. Ну, фрау Роде! Она от страха громко поет и молится! А почему вы даже не зашли к ней?
Анна. Зачем?
Грета. Но послушайте! Это утешило бы ее! В вас не очень-то много сочувствия, да? (Во время разговора достала из открытого шкафа чернобурку и теперь прохаживается в ней перед маленьким зеркалом, которое висит рядом с ванной.)
Анна. Если она так нуждается в утешении, вы могли бы остаться с ней, а не бежать в подвал. Вам же за это платят.
Грета. Платят! Несколько марок! Разве это деньги? На них не купишь даже пары чулок. (Рассматривает чулки, которые висят на спинке стула.) А эти еще из настоящего шелка?
Анна (не глядя). Наверное.
Грета. И белье тоже?
Анна. Да.
Грета. И вы их просто так оставляете на стуле! Словно они ничего не стоят.
Анна. А есть разница, шелковое белье на тебе во время бомбежки или нет?
Грета. Ясное дело! Красивые вещи всегда утешают. Это замечаешь, только когда у тебя их больше нет, как вот у меня! Нас разбомбили, и все пропало. А теперь горбись за гроши.
Анна. Многим теперь приходится тяжело.
Грета. Ну да, а другим всегда везет! Им пришлось только отдать несколько комнат в своей квартире, а в остальном… (Завистливо оглядывается.) Все, что душе угодно…
Анна (равнодушно). Всё?
Крики из соседней комнаты:
– Грета! Грета! Где вы?
Грета. Уже иду! Я же не умею летать! (Анне.) А можно мне еще вскипятить воду?
Анна. Конечно. Вы же знаете…
Грета (ставит кастрюлю на спиртовку). Странно, у вас еще почти все работает! И спирта тоже достаточно… Вон, даже коньяк стоит… Связи, да?
Анна. Связи, чтобы вода текла? С кем? С американскими летчиками?
Грета. Как вы заговорили! Лучше будьте поосторожнее! Ведь только вчера «народный суд»…