— К чему ты клонишь? — опять перебила его Меля, трогая зонтиком кучера, чтобы тот остановился.
— А к тому, что в тебе как раз есть что-то такое, что есть у них, у поляков.
— Не называется ли это душой? — весело спросила Меля, соскакивая на тротуар.
— Это слишком серьезная тема.
— Пойдем по Средней, я хочу немного прогуляться.
— Ближе всего дойти до Видзевской, а оттуда до Цегельняной.
— Ты выбираешь путь покороче, чтобы поскорей отработать барщину?
— Ты же знаешь, Меля, я всегда сопровождаю тебя с огромным удовольствием.
— Не потому ли, что я так терпеливо слушаю?
— Пожалуй, но еще и потому, что ты очень хорошенькая с этой иронической улыбкой, да, очень хороша.
— Зато твой комплимент не так уж хорош, слишком он подан en gros[19].
— А тебе было бы приятней по-варшавски, en détail[20], на краткий срок и с надежным жиро?
— Хватило бы хорошего воспитания и порядочности.
— Но, несмотря на это, было бы полезно обеспечить себя брачным контрактом, — иронически заметил Мориц, надевая пенсне.
— Ну вот ты и высказался! — досадливо сказала Меля.
— Ты сама этого хотела!
— Я прежде всего хотела, чтобы ты проводил меня к Руже, — возразила она, подчеркивая каждое слово.
— Я проводил бы тебя, куда бы ты только ни пожелала! — воскликнул Мориц, стараясь скрыть сухим смешком странное волнение, вдруг охватившее его.
— Благодарю тебя, Мориц, но туда меня уже проводит кто-нибудь другой, — довольно резко ответила Меля и умолкла, глядя на немыслимо грязную улицу, на ветхие дома и изможденные лица прохожих.
Мориц тоже молчал, он злился на себя, а еще больше — на нее. Со злости он толкал прохожих, поправлял пенсне и неприязненно поглядывал на бледное личико Мели, иронически подмечая, с каким сочувствием она смотрит на оборванных истощенных детишек, играющих в воротах и на тротуарах. Он думал, что понимает ее, и она казалась ему очень наивной, ну просто очень!
Она раздражала его своим дурацким польским идеализмом, как он про себя определил ее характер, но одновременно привлекала его черствую, сухую душу своей чувствительностью и необычной поэтической прелестью и добротой, которую излучало ее бледное личико, задумчивый взгляд, вся ее стройная, изящно сложенная фигурка.
— Ты молчишь, потому что я тебе надоела? — спросила она после паузы.
— Я не смел нарушить молчание — а вдруг ты думаешь о каких-нибудь возвышенных вещах.
— Уверяю тебя, о более возвышенных, чем это доступно для твоей иронии.
— Ты, Меля, сразу убила двух зайцев — и меня уколола, и сама себя похвалила.
— А хотела только одного, — улыбаясь, сказала она.
— Меня осадить, так ведь?
— Да, и сделала это с удовольствием.
— Я тебе очень не нравлюсь, Меля? — спросил он, слегка задетый.
— Отнюдь нет, Мориц, — покачала она головой и криво усмехнулась.
— Но ведь ты не любишь меня?
— Не люблю, Мориц.
— Занятный у нас с тобой флирт! — сказал он, раздраженный ее тоном.
Она остановилась, чтобы подать несколько монеток женщине в лохмотьях, стоявшей у забора с ребенком на руках и громко просившей милостыни.
Мориц сперва насмешливо глянул, затем тоже достал монетку и подал.
— Ты тоже подаешь нищим? — удивилась Меля.
— Я позволил себе совершить эту милосердную акцию, потому что у меня как раз оказался фальшивый злотый. — И он от души расхохотался, видя ее возмущение.
— Нет, ты от своего цинизма не излечишься! — бросила она, прибавляя шаг.
— У меня еще есть время, вот только были бы условия да такой доктор, как ты.
— До свидания, Мориц.
— Жаль, что уже надо прощаться.
— Я ничуть не жалею. Ты сегодня будешь в «колонии»?
— Не знаю. Я ночью уезжаю из Лодзи.
— Зайди туда, поклонись от меня всем дамам и скажи пани Стефании, что я буду у нее в магазине завтра до полудня.
— Хорошо, но и ты поклонись от меня панне Руже и передай Мюллеру — также от меня, что он шут.
Они обменялись рукопожатием и разошлись в разные стороны.
Мориц оглянулся, когда Меля уже входила в ворота дворца Мендельсона. Сам он направился в город.
Солнце, угасая, заходило где-то за городом, бросая на окна кровавые закатные отблески. Город затихал и как бы смешивался с сумерками — дома, крыши быстро сливались в сплошную серую массу, изрезанную каналами улиц, вдоль которых загорались бесконечно длинные линии газовых фонарей, и только фабричные трубы, словно лес могучих красных стволов, возносились над городом и, казалось, вздрагивали и покачивались на фоне светлого небосклона, еще озаренные лучами заката.
— Сумасшедшая! А я бы женился на ней! «Грюншпан, Ландсберг и Вельт» — солидная была бы компания, надо об этом подумать, — прошептал Мориц, усмехаясь своим мыслям.
VII
«Что это сегодня с Морицем?» — думала Меля, входя в большой трехэтажный дом на углу, который называли «Шаин дворец». «Правда, у меня пятьдесят тысяч приданого, а у него, наверно, дела плохи, отсюда эта внезапная нежность».
Продолжить свои размышления ей не удалось: в переднюю, слегка припадая на правую ногу, выбежала встретить Мелю закадычная ее подруга Ружа Мендельсон.
— А я уже хотела послать за тобой коляску — не могла дождаться.
— Меня провожал Мориц Вельт, шли медленно, он говорил мне комплименты, ну и так далее.
— Истый еврей! — презрительно сказала Ружа, помогая Меле раздеться и бросая на руки лакею шляпку, перчатки, вуаль, пелерину, по мере того как снимала их с Мели.
— Он шлет тебе нижайший поклон.
— Глупец! Думает, что если будет мне кланяться, то я с ним поздороваюсь на улице.
— Он тебе не нравится? — спросила Меля, приглаживая растрепавшиеся волосы перед большим трюмо, стоявшим между двумя высокими искусственными пальмами, украшавшими переднюю.
— Не выношу его, потому что отец как-то похвалил его, впрочем, Вилли тоже его не выносит. Пошлый фат!
— Вильгельм пришел?
— Все тут и все скучают, ждут тебя.
— А Высоцкий? — спросила Меля тише и слегка неуверенно.
— И он здесь и клянется, что перед тем, как прийти, вымылся с ног до головы. Слышишь, с ног до головы.
— Ну мы же не будем проверять…
— Приходится верить на слово. — И Ружа прикусила губу.
Рука об руку они пошли по анфиладе комнат, погруженных в предвечерние сумерки и обставленных с необычайной пышностью.
— Что ты делаешь, Ружа?
— Скучаю и притворяюсь перед гостями, будто они меня забавляют. А ты?
— Я ни перед кем не притворяюсь и тоже скучаю.
— Ужасная жизнь! — со вздохом сказала Ружа. — И до каких пор будет так продолжаться?
— Сама прекрасно знаешь, до каких пор, — наверно, до смерти.
— Ах, что бы я дала, если б только могла влюбиться! Что бы я дала!
— Дала бы себя и миллионы в придачу.
— Ты хотела сказать: миллионы и себя в придачу, — с горькой усмешкой поправила ее Ружа.
— Ружа! — укоризненно проговорила Меля.
— Ну, тихо, тихо! — И Ружа сердечно ее поцеловала.
Они вошли в небольшую комнату, всю черную: мебель, обои, портьеры — все было в черном плюше или окрашено матовой черной краской.
Комната производила впечатление часовни, приготовленной для похоронного обряда.
Две фигуры нагих, откинувшихся назад гигантов из темной бронзы держали над головами в геркулесовых ручищах большие ветви причудливо изогнутых подсвечников с хрустальными белыми цветами, из которых струился в комнату мягкий электрический свет.
На черных кушетках и низких креслах молча сидели несколько человек в самых непринужденных позах, один даже лежал на ковре, покрывавшем весь пол; ковер тоже был черный, только в середине был вышит огромный букет красных орхидей — как будто диковинные, уродливые, извивающиеся черви ползали по комнате.
— Вилли, ты мог бы перекувырнуться, приветствуя Мелю, — заметила Ружа.
Вильгельм Мюллер, огромный светловолосый детина в облегающем костюме велосипедиста, встал с кресла, бросился на ковер, трижды перекувырнулся с ловкостью профессионального гимнаста и, став на ноги, по-цирковому раскланялся.
— Браво, Мюллер! — крикнул лежавший на ковре у окна мужчина и закурил папиросу.
— Меля, иди поцелуй меня! — позвала дебелая девица, полулежавшая в кресле-качалке, и лениво подставила Меле щеку.
Меля ее поцеловала и села на кушетку рядом с Высоцким, который, склонясь над маленькой, худенькой, румяной блондинкой, положившей ноги на табуретку, что-то ей шептал, ежеминутно отряхивая лацканы, засовывая в рукава довольно грязные манжеты и энергично подкручивая светлые усики.
— С точки зрения собственно феминистической, — доказывал он, — между женщиной и мужчиной не должно быть никаких различий в правах.
— Пусть так, но какой же ты, Мечек, нудный! — пожаловалась блондинка.
— Ты не поздоровался со мной, Мечек! — прошептала Меля.
— Прошу прощения, пани Меля, тут вот я никак не могу убедить панну Фелю.
— С Высоцкого двойной штраф: Мелю он назвал «пани», а Фелю «панной». Плати, Мечек! — закричала Ружа, подбежав к нему.
— Заплачу, Ружа, сейчас заплачу. — И Высоцкий принялся расстегивать пиджак и шарить по карманам.
— Ну, Мечек, не расстегивайся до конца, это совсем не интересно, — прощебетала Феля.
— Я за тебя заплачу, если у тебя нет денег.
— Спасибо, Меля, деньги у меня есть — меня этой ночью вызывали к больному.
— Ружа, ну долго мне еще скучать? — простонала Тони в кресле-качалке.
— Вилли, развлекай Тони, слышишь ты, бездельник!
— Не хочу, мне надо потянуться, а то поясница болит.
— Почему это у тебя болит поясница?
— У него, Тони, поясница болит по той же причине, что у тебя, — рассмеялась Феля.
— Надо ему сделать массаж.
— Я бы хотела иметь твою фотографию, Вилли, ты сегодня замечательно выглядишь, — прошептала Ружа, и в ее больших серых глазах вспыхнули зеленоватые искры; она закусила губу, узкий рот будто красной чертой рассекал ее продолговатое, до прозрачности бледное лицо, которое окружал ярко-медный ореол волос, разделенных посередине пробором и зачесанных на виски и на уши, так что лишь розовые мочки сверкали огромными сапфирами в бриллиантовом обрамлении.