Не успел он отойти от телефона, как раздался звонок. Говорил Травинский — сейчас, мол, приедет по очень срочному делу.
— Жду тебя в печатном, — ответил Кароль и направился в цеха.
Он сразу очутился в круговерти снующих туда-сюда тележек, среди лязгающих машин и кип тканей, полотнища которых, похожие на разноцветные бесконечные ленты, двигались по цехам во всех направлениях среди трансмиссий, приводных ремней, маховых колес и людей; среди адского грохота и испарений, тучами плывущих над прачечной; среди хаоса разнообразных шумов, сотрясений, криков, скрипов, разнузданной, безумствующей энергии, увлекающей всех и вся и неистовым своим напряжением словно бы раздвигающей могучие фабричные стены; и Кароль полностью погрузился в сумасшедшую, захватывающую жизнь фабрики.
После чрезмерно нервного труда последних дней Кароль с облегчением и даже удовольствием отдался во власть этой чудовищно огромной окружавшей его деятельной силе.
Усталость проходила, в фабричном аду он словно бы набирался спокойствия и душевного равновесия, впитывая идущие к нему от людей и машин токи энергии.
Обойдя все цеха, Кароль возвратился в «кухню».
В кабинетике, отгороженном от «кухни» застекленной перегородкой, Муррей производил опыты на небольшой печатной машине. Пробы не удавались — краска расплывалась по ткани и заливала рисунок. Англичанин был в бешенстве, он сладко улыбался, но лицо его стало серым от возмущения, он по-бульдожьи скалил длинные желтые зубы. Вытирая руки передником, он негромко бранился.
— С самого полудня мучаюсь и не могу найти подходящий краситель!
Боровецкий рьяно принялся за работу, но вскоре ему помешал Травинский, который явился в таком волнении, что забыл даже поздороваться, и, еще стоя на пороге, попросил уделить ему минутку для разговора наедине.
— Пойдем-ка на склад вальцов, там никого нет, — предложил Кароль и повел его туда.
Травинский шел как во сне. Голубые глаза его блуждали вокруг, ничего не видя; на осунувшемся красивом лице лежала печать тревоги — она сквозила в удрученном взгляде запавших глаз, притаилась в уголках рта, не прикрытых небольшими светлыми усиками. Травинский был старым товарищем и другом Кароля, а теперь и владельцем довольно крупной фабрики хлопчатобумажных тканей.
— Говори же, что стряслось? — спросил Кароль, входя с ним в просторное, с высоким потолком помещение, уставленное железными стеллажами, на которых блестели аккуратно уложенные рядами медные печатные вальцы, похожие на большие свитки папируса, с напоминавшими иероглифы выпуклыми рисунками, которые печатались на тканях.
— Сейчас все расскажу, — еле слышно ответил Травинский, усаживаясь на какой-то тюк.
Он снял шляпу, оперся головой о стену и с минуту сидел молча, видимо, собираясь с мыслями.
— Ты болен? Вид у тебя неважный.
— Какой другой вид может быть у банкрота! — с горечью проговорил Травинский.
— Что же случилось? Опять кто-нибудь тебя обобрал?
— Хуже того. Я опять прогорел, и теперь мне, наверно, уже не оправиться.
— Да что ты говоришь! — с притворным удивлением воскликнул Кароль, уже знавший о невзгодах Травинского.
— Этот всеобщий крах, который задел самых сильных и из-за которого в эту минуту бушует пожар у Гросмана, не пощадил и меня. В субботу мне платить по векселям, а они у меня обеспечены векселями обанкротившихся, то есть я разорен. Да, платить в субботу. Не уплачу — все кончено. Треклятая моя судьба! Уже третий раз я на краю пропасти, но если теперь рухну, то больше уже не встану.
— Сколько ты должен платить?
— Пятнадцать тысяч рублей!
— Из-за такой небольшой суммы терпеть крах!
— Сумма невелика, но у меня ее нет. Хотел занять — не удается: теперь ни у кого в Лодзи нет наличных, такой переполох поднялся, что вчера Гросглик отказался ссудить двадцать тысяч Розенбергу. Чего уж тут говорить! Никто, ни один банк не желает учитывать даже самые солидные векселя, все боятся, вся Лодзь дрожит, и каждую минуту только и слышно, что кто-то обанкротился. Чем все это кончится? И к тому же никакого сбыта! У меня на складе готовой пряжи больше чем на десять тысяч, и ни одна собака ее не спросит, постоянные потребители сократили производство наполовину, а я-то должен продолжать работу, должен платить людям жалованье, должен жить и двигать эту махину — ведь если она хоть на миг остановится, я пропал. Беда, да и только, а тут еще эти банкротства, они меня окончательно зарежут. Какие времена! Под залог всей моей фабрики, такой уймы машин, и в придачу личной моей честности невозможно занять пятнадцать тысяч рублей.
— А у Бухольца не пробовал? Он вчера поддержал Волькмана.
— Он это сделал назло Шае, а я, знаешь, не могу идти к этому швабу просить о помощи. Он мне противен, я бы чувствовал себя униженным.
— Ну и что? Зато это бы тебя безусловно спасло.
— Да нет, он знает, что я о нем думаю.
— Я бы мог за тебя похлопотать.
— Спасибо, но я не могу, это было бы не только противно моим принципам, но попросту свинством и унижением — идти к человеку, которого ненавидишь и даже не стесняешься об этом говорить во всеуслышанье.
— Логика шляхтича, — с раздражением заметил Кароль, закуривая папиросу.
— У меня только одна логика, и это вовсе не логика шляхтича, а логика обыкновенного порядочного человека.
— Не забывай, что ты живешь в Лодзи. Вижу, ты постоянно об этом забываешь, тебе чудится, будто ты ведешь дело в обществе цивилизованных жителей центральной Европы. Лодзь — это лес, это пуща; есть у тебя крепкие когти — смело иди вперед и безоглядно души ближних, не то они тебя задушат, высосут из тебя все соки и выплюнут.
И Кароль долго еще говорил, тронутый бедственной участью Травинского, которого хорошо знал, ценил как человека, но в то же время испытывал к нему чувство некоторого презрения, возмущаясь польской щепетильностью, с какой тот вел свои дела в Лодзи, и уважением к порядочности, которую Травинский хотел блюсти в отношениях с людьми, — уважением столь неуместным в этом городе, где о порядочности никто и знать не желал и где — что еще важнее — мало кто был на нее способен. В этой пучине обмана и грабежа человек, отказывавшийся быть хоть отчасти таким, как все, не мог надеяться выжить, и, сколько бы ни трудился, сколько бы ни вкладывал капиталов в свое дело, его в конце концов извергали прочь, ибо он не выдерживал конкуренции.
Травинский долго молчал — откинув голову на длинный валец, он следил глазами за Каролем, который в возбуждении быстро шагал взад-вперед по узкому проходу между стеллажами.
Со всех сторон слышался глухой шум фабрики, похожий на неумолкающий гул моря, — стены дрожали, движущиеся по всему складу приводные ремни, переносившие энергию в соседние цеха, резко свистели, и еще более резкий лязг и скрежет токарных станков, доносившийся из соседнего модельного цеха, пронизывал воспаленные нервы Травинского тупой болью.
— Что же ты думаешь делать? — прервал молчание Боровецкий.
— Пришел просить тебя о помощи, я знаю, у тебя есть деньги. Поверь, если бы не такой крайний случай, я бы не решился.
— Не могу, ну никак не могу. Деньги у меня есть, но я, как ты, наверно, слышал, сам собираюсь открыть фабрику, а кроме того, как раз теперь на мне лежит обязательство по другому делу.
— Одолжи на месяц, в обеспечение этой суммы предлагаю тебе мою фабрику и все мое имущество. В крайнем случае этого наверняка хватит на покрытие долга.
— Я тебе верю, но денег не дам. Ты — неудачник, я бы попросту побоялся затевать дела с тобою. Возможно, ты устоишь, а возможно, потерпишь крах — кто знает? — мне же надо жить и обзавестись фабрикой. Я продлил бы твое существование на какой-нибудь год, а сам бы погиб.
— По крайней мере ты откровенен, — с горечью вымолвил Травинский.
— Дорогой мой, зачем же мне тебя обманывать! Я ненавижу бессмысленную ложь, как ненавижу сентиментальные излияния по поводу любого несчастного, которому от этого лишь та помощь, что он может подыхать, облитый слезами сочувствия. Я бы помог, если б мог, но поскольку не могу, не помогаю. Не могу же я отдать свой сюртук пусть даже совсем голому, если без него сам замерзну.
— Ты прав. Не будем больше об этом говорить. Извини, что я тебя побеспокоил.
— Ты на меня обижен? — воскликнул Кароль, задетый оттенком горечи в голосе Травинского.
— О нет. Ты так ясно поставил вопрос, что твой отказ мне вполне понятен, — другое дело, что от этого мне не легче, зато все хорошо понятно.
Травинский встал, собираясь уйти.
— Договариваться ты не намерен?
— Нет, и пытаться не буду, я способен только честно объявить себя банкротом.
— Ты мог бы поискать еще какие-нибудь способы.
— Подскажи, я с удовольствием выслушаю твой совет.
— Страховка у тебя солидная?
— Вполне, осенью я ее возобновил, после того неудавшегося поджога.
— Право, жаль, что тогда ты не сгорел. Тот рабочий, желая отомстить, оказал бы тебе, напротив, большую услугу.
— Ты говоришь серьезно?
— Вполне, и так же серьезно обращаю твое внимание на то, что в данную минуту горит Гросман, что ночью сгорел Гольдштанд, а завтра наверняка сгорят Фелюсь Фишбин, А. Рихтер, Б. Фукс и другие. Что ты на это скажешь?
— Что я никогда не был и не буду поджигателем и вором.
— Я же тебя к этому не склоняю, я только показываю тебе, каковы твои конкуренты, каковы их способы удержаться на плаву, — против них тебе не устоять.
— Ну что ж, погибну. Когда у меня уже не будет сил бороться, пущу себе пулю в лоб.
— А жена? — поспешно напомнил Кароль, заметив в глазах Травинского блеск отчаянья.
Травинский вздрогнул.
— Слушай, у меня появилась идея. Ты со стариком Баумом знаком?
— Мы соседи, живем совсем рядом.
— Пойди к нему, расскажи все начистоту. Он фабрикант, но чудак, и наверняка тебе поможет. Голову даю на отсечение, что, раз он твой знакомый, он тебе поможет.
— Мысль и впрямь хорошая, да кроме того, что я теряю, если он откажет!