— Муж в конторе, а Мада сейчас выйдет, садитесь, пожалуйста! — сказала она, подвигая ему кресло, на которое положила красную шелковую подушечку.
Кароль пытался завязать беседу, но, хотя говорил он о самых банальных вещах, о погоде, о весне и даже дороговизне на рынке, все его усилия были тщетны.
— Jа, Jа! — только поддакивала пани Мюллер, разглаживая свой голубой фартук и поднимая на гостя выцветшие от кухонного жара глаза, тускло светившиеся на морщинистом, мертвенно-бледном лице. Одета она была в бумазейную клетчатую кофту, на голове шерстяной платок, завязанный под подбородком. Она походила на старуху-кухарку — так и казалось, что по комнате распространяются от нее запахи бульона и жаркого. Видимо, она лучше всего чувствовала себя на кухне, с чулком в руке — и впрямь, чулок торчал у нее из кармана фартука.
— Как ваше здоровье? — спросил наконец Кароль, отчаявшись.
— Карашо, ошень карашо, — ответила она, нетерпеливо поглядывая на дверь, откуда должна была появиться Мада.
— А ваши шена и детки сторов? — после долгого молчания спросила она.
— Я еще холостяк, милостивая сударыня.
— Jа,jа, и мой Вильгельм еще холостяк. Вы снаком с Вильгельмом?
— Да, имею удовольствие его знать. Он уже уехал в Берлин?
— Jа в Берлин, — со вздохом ответила она и, возможно, постепенно разговорилась бы, но тут вошла Мада, вся сияющая от радости, и старуха, одернув на дочери блузку, удалилась.
— Вот видите, иногда я способен сдержать слово.
Кароль вручил Маде длинный список книг, составленный Горном, который был с литературой в более близких отношениях.
— Это, наверно, было для вас очень трудно? — спросила Мада, подчеркивая последнее слово.
— Напротив, очень легко, раз этого желали вы.
— Вы не обманываете? — наивно спросила она.
— О нет, нет! — с улыбкой ответил Кароль. — Вы думаете, что мужчины всегда обманывают?
— Не знаю, только Вильгельм всегда обманывает. Я ему нисколько, ну нисколечко не верю.
— Но мне вы должны верить.
Этот разговор начинал его забавлять.
— Ну, если вы меня никогда не обманете, тогда буду верить.
— Торжественно вам обещаю.
— Вот и хорошо. А знаете, кое-какие книги мне тетя привезла, и я уже их читаю.
— И вам интересно?
— Там есть такие чудные, трогательные места, мы вместе с мамой плакали. Отец над нами смеялся, а все же вчера заставил меня читать ему целый вечер.
— Поздно возвратились вы от Эндельманов?
— Было уже темно. Я видела, как вы выходили из гостиной.
— Мне пришлось уйти раньше, и я очень сожалел об этом.
— У Эндельманов так красиво, они устроили такой роскошный прием!
— Я сожалел, что не мог подольше с вами побеседовать.
— Зато я говорила о вас с пани Травинской.
— Небось посплетничали обо мне всласть!
— О нет, нет! Это мужчины о нас сплетничают.
— Откуда вы это знаете?
— Когда Вильгельм возвращается из гостей, он всегда приходит ко мне рассказать, кто там был, и поиздеваться над всеми женщинами.
— И вы полагаете, что так поступают все мужчины?
— Если вы скажете, что не все, я вам поверю! — живо ответила она, вся закрасневшись.
— Уверяю вас, что не все.
Беседа продолжалась в таком же тоне наивного лепета. Кароль заскучал, он стал рассматривать отлично ухоженные цветы, которыми были заставлены подоконники, и восхищаться ими.
— Я скажу Готлибу, ему это будет приятно.
— Кто он?
— Наш садовник. А пан Штерх не любит цветов, он говорит, что если бы в эти горшки посадить картошку, то было бы больше пользы, но пан Штерх глупый человек, правда?
— Наверно, да, раз вы это говорите.
Кароль немного развеселился, а когда Мада еще больше осмелела и перестала думать о своем слишком ярком румянце, она заговорила так решительно, что гость уже смотрел на нее с удивлением.
Конечно, Маде недоставало знания многих светских условностей ведь ее отец был свежеиспеченным миллионером, и воспитывалась она между кухней и фабрикой, в окружении простых ткачей, фабричных рабочих и нескольких семейств, тоже недавно разбогатевших, — однако она обнаруживала живой ум и немалую житейскую рассудительность.
Лицемерие светской жизни не заглушило в ней искренности, которая порой казалась смешной, ребяческой, но привлекала прямотой. Мада даже окончила пансион в Саксонии, откуда Мюллер и приехал некогда простым ткачом в этот край, который действительно стал для него «землей обетованной».
Имела Мада кое-какое понятие и о значении денег — она вдруг сказала об их общей знакомой:
— А вы знаете, что Маня Готфрид порвала со своим женихом?
— Нет, не знаю. Вас это возмущает?
— Нет, только удивляет, она и некрасивая и приданого нет, а уже со вторым порвала.
— Возможно, она предпочитает ждать богатого молодого фабриканта?
— Так ведь и этот ее жених может еще разбогатеть. У моего отца, когда он женился, не было ни талера, а теперь он богат.
— А может, панна Готфрид желает остаться старой девой?
— Ну разве кто-нибудь может желать остаться старой девой! — с горячностью воскликнула Мада.
— Вы в этом убеждены?
— Я бы ни за что не осталась. Мне всегда так жалко старых дев, они такие одинокие, такие несчастные.
— Вы так думаете, потому что вы добрая.
— И потом, люди над ними смеются. Если бы моя власть, так у всех женщин в мире были бы мужья и дети и…
Она запнулась, посмотрела, не смеется ли Боровецкий, но он сдержал улыбку и, глядя на ее золотые ресницы и густо покрасневшее лицо, очень серьезно сказал:
— И хорошо бы сделали.
— А вы не смеетесь надо мной? — подозрительно спросила Мада.
— Я восхищаюсь вашим добрым сердцем.
— Папа идет! — воскликнула она, слегка отодвигаясь от Кароля.
Действительно, в дверях, соединявших этот домик с дворцом, появился Мюллер в шлепанцах с громко стучавшими деревянными подошвами и в бумазейной на вате, изрядно засаленной куртке. Со своей красной физиономией, лишенной растительности и лоснящейся от жира, он был похож на корчмаря, только вместо фарфоровой трубки в зубах у него была сигара, которую он языком передвигал из одного угла рта в другой.
— А почему это, Мада, я не знал, что у нас в гостях пан Боровецкий? — воскликнул он, поздоровавшись.
— Мама не хотела вам мешать работать.
— Да, у меня, знаете, много хлопот.
Он вынул сигару изо рта и пошел сплюнуть в стоявшую у печки плевательницу.
— Вы не сокращаете производство?
— Приходится делать меньше — товара готового много, продажа идет туго. Сезон совершенно гиблый. Покупатели-то есть, но все они тут же объявляют себя банкротами, и тогда — пиши пропало. Я в этом году из-за них немало потерял. Что поделаешь, надо дожидаться лучших времен.
— Ну, я думаю, вам нечего бояться даже самого плохого сезона, — усмехаясь, заметил Боровецкий.
— Так-то оно так, но что теряешь сегодня, того не вернешь и в самый прекрасный сезон. Как там у Бухольца, рабочий день не сокращают?
— Напротив, в цеху бельевой ткани будут работать по вечерам.
— Ему всегда везет. Что он, все еще болеет?
— Кажется, стал поправляться, пробует выходить.
— Почему ты, Мада, держишь гостя здесь? У нас ведь для приема гостей есть дворец.
— Может, гостю и здесь нравится? — прошептала Мада.
— Пойдемте покажу вам свою хижину.
— О которой в Лодзи рассказывают чудеса.
— Сами увидите. Обошлось мне это в сто шестьдесят тысяч рублей, зато все новое. Я старого хлама не покупаю, как Эндельманы, у меня хватает денег на новые вещи.
Обдернув куртку на большом животе, он презрительно выпятил губы, вспомнив старинную, весьма ценную мебель Эндельманов.
Они поднялись по узкой лестнице, которая вела из старого дома на второй этаж дворца — первый был занят главной конторой фабрики. Бежавшая впереди Мада открыла большие двери, на ручки которых были надеты бумазейные чехлы.
— Вот и хорошо, что вы пришли, — говорил Мюллер, посапывая и непрерывно двигая во рту сигару слева направо и обратно.
— Я давно собирался, да все времени нет.
— Знаю, знаю! — вскричал Мюллер, хлопая гостя по лопаткам.
— У нас скучно, поэтому пан Боровецкий боялся приходить, — щебетала Мада, первой входя в комнату.
— Присядьте вот здесь, на этой красивой кушетке, — пригласил Мюллер.
В апартаментах дворца царил полумрак, но Мада быстро подняла все шторы, и яркий дневной свет залил анфиладу роскошно обставленных комнат.
— Не хотите ли закурить хорошую сигару?
— Не откажусь.
— Попробуйте вот этих крепких, по семьдесят пять копеек штука!
Мюллер вытащил из кармана изрядно засаленных и изношенных панталон пригоршню мятых сигар.
— А вот эти послабей, по рублю, попробуйте! — прибавил он и, достав из другого кармана еще более потрепанные сигары, бросил их на столик и стал расправлять грязными руками, отгрызать концы и подавать гостю.
— Попробую более крепких, — сказал Боровецкий и не без отвращения закурил.
— Fein? Хороша? — спросил хозяин, став на середине комнаты фертом, руки в карманах.
— Превосходная, но та, которую вы сами курите, почему-то иначе пахнет.
— Мои-то сигары, они по пять пфеннигов, я очень много курю и привык к ним, — оправдывался Мюллер. — Не хотите ли осмотреть наши апартаменты?
— С удовольствием. Макс Баум много рассказывал мне о них.
— Пан Макс большой друг пана Боровецкого, вмешалась Мада.
— О, он малый неглупый, но у его отца в голове что-то не того. Смотрите хорошенько, все осмотрите, это вам не какая-нибудь изношенная рухлядь, все сделано в Берлине по заказу.
— Вы все привезли из-за границы?
— Да, все, потому что Гюберман сказал, что у вас тут ничего приличного не достанешь.
Кароль умолк. Начался осмотр довольно посредственных мебельных гарнитуров, тяжелых шелковых и плюшевых портьер, ковров, картин, а вернее, роскошных рам — именно на них обращал внимание гостя Мюллер, — дорогих, но безвкусных канделябров, пузатых печек из немецких изразцов, привезенного специально для одного из будуаров зеркала в раме саксонского фарфора.