Задетая его словами, она так надменно посмотрела на него, что он невольно отступил в сторону, жестом указывая ей дорогу.
А сам вернулся к прерванной работе, время от времени отлучаясь из цеха и украдкой заглядывая в коридор, где лежали пострадавшие. Этот широкий светлый коридор с обращенной во двор застекленной стеной служил им временным прибежищем.
Там на свежих стружках и соломе лежало в ряд пять человек.
И Яскульский с помощью одного рабочего перевязывал их.
Коридор оглашали стоны, из-под неподвижных покалеченных тел по белому кафельному полу текли струйки крови и моментально запекались в удушающей жаре, которую усиливали работавшие в соседних цехах станки, да и застекленная стенка накалялась от солнца.
При виде окровавленных людей Анка даже вскрикнула и, не раздумывая, принялась помогать Яскульскому.
Без ужаса и содрогания она не могла смотреть на синие лица в крови и земле, на сломанные и уже распухшие конечности; стоны отзывались болью в ее сердце, и глаза наполнялись слезами. Несколько раз ей делалось дурно, и она выходила на воздух, но, движимая жалостью и состраданием, превозмогая отвращение и брезгливость, возвращалась обратно, промывала раны и накладывала корпию, чтобы остановить кровь.
Ей пришлось все взять в свои руки, так как Яскульский больше ахал и охал, чем приносил пользы. Она послала Матеуша за доктором и фельдшером, наказав без них не возвращаться.
По фабрике меж тем разнесся слух, что сама барышня оказывает помощь раненым, и рабочие то и дело заглядывали через стекла, чтобы убедиться в этом.
Через полчаса приехал Высоцкий, который состоял при фабрике врачом, и был поражен представшей перед ним картиной: Анка с пылающим, заплаканным лицом, с окровавленными руками сновала среди этих полутрупов, а они холодеющими руками цеплялись за подол ее платья, пытаясь поднести к губам.
Он тотчас принялся за дело и установил, что у двоих поломаны ноги, у третьего раздроблены плечо и ключица, четвертый ранен в голову, у пятого — мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, который все время терял сознание, — повреждены внутренние органы.
Троих тяжело раненных отправили на носилках в больницу, четвертого жена с причитаниями и плачем забрала домой. Оставшегося последним мальчика доктор привел в чувство и распорядился тоже положить на носилки. Но тот, громко плача, ухватился за Анкино платье.
— Пани, не отдавайте меня в больницу! — кричал он. — Ради Бога, не отдавайте!
Напрасно Анка пыталась успокоить его: он весь дрожал и обезумевшими от страха глазами следил за людьми с носилками.
— Ну хорошо, скажи, где живет твоя мать, я велю отвезти тебя к ней и буду навещать тебя.
— У меня нет матери.
— А где же ты живешь?
— Нигде.
— Но где-то ведь ты ночуешь?
— На кирпичном складе у Карчмарека сплю, а утром приезжаю с возчиками на фабрику.
— Что же с ним делать?
— Отправить в больницу, — решительно заявил Высоцкий.
Но парнишку это так испугало, что он уцепился за Анку и снова потерял сознание.
— Пан Яскульский, пускай его перенесут к нам и положат наверху, в той, пустой комнате. — Анка обрадовалась, найдя выход из положения. А когда мальчик пришел в себя, сказала: — Не бойся, ты будешь лежать у нас дома.
Он не ответил и, когда его несли на носилках, не сводил с нее удивленного, обожающего взгляда.
Больного поместили в верхней комнате, и Высоцкий, осмотрев его, установил, что у него сломано три ребра.
Больше никаких событий в этот день не произошло.
Вечером во время ужина, на котором из посторонних был только Мориц, Анка встала из-за стола, чтобы проведать больного; у него был жар, и он бредил. Отсутствовала она довольно долго, а когда вернулась и стала разливать чай, у нее от волнения дрожали руки. Она хотела рассказать о больном мальчике Каролю, но тот опередил ее.
— Что за странные у вас причуды: размещать в доме больных, — тихо с ударением проговорил он.
— А что же мне было делать? В больницу ехать он боялся, ни родных, ни крова у него нет… Ночевал на кирпичном складе…
— Во всяком случае не превращать наш дом в больницу для бродяг.
— Но ведь несчастье случилось с ним на твоей фабрике…
— Он не задаром работает, — сердито сказал Кароль.
Анка посмотрела на него с удивлением.
— Вы это серьезно говорите? Значит, по-вашему, надо было бросить его на произвол судьбы или отправить в больницу, при одном упоминании о которой он терял сознание.
— Вы склонны принимать близко к сердцу самые заурядные вещи. Это, конечно, похвально, но совершенно бесполезно.
— Смотря по тому, как относиться к человеческому горю.
— Поверьте, я тоже не какой-нибудь бесчувственный чурбан. Но не могу же я проливать слезы над каждым калекой, хромым псом, увядшим цветочком или бездыханным мотыльком, — сказал он, глядя на нее с нескрываемой злостью.
— У него сломано три ребра, разбита голова, и он харкает кровью. И сравнение с увядшим цветочком или бездыханным мотыльком совершенно неуместно. Он страдает…
— Ну и пускай околевает! — резко бросил Кароль, задетый ее высокомерным тоном.
— У вас никакой жалости нет, — укоризненно прошептала Анка.
— Нет, жалость у меня есть, но филантропией заниматься мне недосуг, — сказал он и прибавил: — Что же вы остальных не распорядились перенести к нам в дом?
— В этом не было надобности, в противном случае я именно так и поступила бы…
— А жаль, забавное было бы зрелище: лазарет на дому и вы в роли сестры милосердия.
— Оно было бы еще забавней: ведь вы наверняка распорядились бы вышвырнуть их на улицу, — в сердцах сказала она и замолчала.
Глаза ее метали молнии, ноздри раздувались, и чтобы скрыть нервную дрожь, она закусила губы. Не гнев, а скорее горечь испытала она, неожиданно столкнувшись с проявлением такой жестокости. Неужели у него очерствело сердце, и он не сочувствует чужому горю?
Она расстроилась и поглядывала на него с недоумением, даже испугом, а он, избегая ее взгляда, беседовал с отцом и Морицем. Наконец он встал, чтобы идти домой.
— Вы сердитесь на меня? — с виноватым видом засматривая ему в глаза, тихо прошептала она, когда он на прощание целовал ей руку.
— Спокойной ночи! — невозмутимо сказал Кароль и обратился к Морицу: Ну, нам пора! А где Матеуш?
— Мы еще с вечера послали его к тебе на квартиру, — вместо Анки ответил пан Адам, так как она, рассердившись, вышла на веранду.
— Как тут устоять в борьбе с конкурентами, когда дома тебя донимают разными глупостями! — сказал Кароль на улице.
Мориц молчал: он был не в духе.
— Такова женская логика: сегодня она будет проливать слезы над дохлой вороной, а завтра из-за мимолетного увлечения не колеблясь пожертвует семьей, — после небольшой паузы с раздражением продолжал Кароль.
Мориц и на этот раз промолчал.
— Женщины всегда готовы облагодетельствовать человечество ценой своих обязанностей по отношению к близким.
— Меня это мало трогает. Главное, чтобы любовница была красивая, а жена — богатая.
— Ты говоришь банальности.
— А у тебя, судя по твоему настроению, нет денег…
Кароль меланхолически усмехнулся и не стал возражать.
Квартира была освещена, и Матеуш поджидал их с кипящим самоваром.
После приезда Анки Кароль перебрался на старую квартиру, хотя это и было неудобно из-за ее отдаленности от фабрики.
— Вечером заходил пан Горн и оставил на письменном столе записку, — сказал Матеуш.
В записке сообщалось, что сегодня арестовали Гросмана, зятя Грюншпана, по подозрению в поджоге своей фабрики.
Горн извещал об этом, зная, что Мориц ведет с ними дела.
— Мориц, это тебя касается, — обронил Кароль, входя к нему в комнату.
— Пустяки! Можно спать спокойно. Уличить его в поджоге невозможно.
— А ты сам что об этом думаешь?
— Я убежден: он чист, как штука миткаля после отбелки.
— После аппретирования, — уточнил Кароль и закрыл за собой дверь.
В квартире воцарилась тишина.
Кароль, сидя в своей комнате, что-то писал и подсчитывал, Мориц занимался тем же у себя. Макс после смерти матери по вечерам не выходил из дому. И возвратясь после ужина от отца, заваливался на кровать и читал Библию или приглашал двоюродного брата, студента теологии. Они часами беседовали на религиозные темы, причем Макс отчаянно с ним спорил и по малейшему поводу обижался.
Матеуш разносил по комнатам чай и в ожидании поручений дремал в столовой у печки.
— Черт возьми! — выругался Кароль и, отшвырнув перо, заходил по комнате.
Уже несколько дней он испытывал острую нужду в деньгах, а тут еще, как нарочно, срывались сроки поставок. И рабочие испортили станок, введя его в большой расход.
В довершение всего под фундаментом склада показалась вода, и уровень ее был так высок, что пришлось приостановить работы. Но окончательно выбили его из колеи сегодняшнее происшествие на фабрике и размолвка с Анкой; это последнее расстроило его тем сильней, что он чувствовал себя виноватым и потому злился на нее.
Она мешала ему.
— Мориц! — крикнул он из своей комнаты. — Продай оставшийся хлопок: другого выхода нет! Брать деньги у ростовщиков я не намерен.
— А сколько тебе нужно?
— Какого черта ты спрашиваешь, ведь я показывал тебе сегодня счета.
— Я полагал, у тебя имеются наличные для их оплаты.
— У меня нет денег, и к тому же все идет шиворот-навыворот… Уж не заговор ли это? Куда ни сунусь — всюду отказывают в кредите. Даже Карчмарек, и тот потребовал вексель с трехмесячным сроком. Что-то тут не так! Нам вредят намеренно, видя в нас конкурентов… Вложить сорок тысяч наличными в строительство и не довести его до конца?! Не получить еще столько же в кредит, и это в Лодзи, где любой обанкротившийся мошенник, вроде Шмерлинга, строит гигантскую фабрику, не имея ни гроша за душой, где любой еврей, пользуясь кредитом, наживает колоссальные деньги, а я должен брать в долг у ростовщиков.