Но общения не происходит.
В полутемной комнатке, забитой ветхими, полуистлевшими антикварными вещами — какими-то статуэтками, книгами с оторванными переплетами, бумагами, подсвечниками, немытыми чашками, продавленным креслом, еле удерживающим равновесие столом, — на кровати со скомканной простыней, накрытое тонким байковым одеяльцем, лежит маленькое иссохшее от старости тельце и, кажется, дремлет.
Костя подходит к тельцу вплотную и, нагнувшись, тихо и настойчиво повторяет несколько раз:
— Глафира Петровна!.. Здравствуйте, Глафира Петровна!..
Наконец тельце слегка приподымает голову и делает слабый поворот в сторону звука:
— Кто здесь?
— Здравствуйте, Глафира Петровна! — почти кричит Костя. — Мы от Маргариты Петровны! Мы — ее внуки, из Москвы!
— Здравствуйте… — слабо откликается тельце, и голова бессильно падает на подушку.
Костя стоит и не знает, что сказать еще, как себя вести, беспомощно смотрит на Таню.
— Я устала, посплю немножко… — почти беззвучно шепчет Глафира Петровна — А вы садитесь…
Они оба присаживаются на край венского стула, который стоит возле кровати, и сидят без движения несколько минут, потом на цыпочках, чтобы не потревожить, выходят в коридор.
Услышав их шаги, на пороге своей комнаты появляется соседка.
— Ну, что? Говорила что-нибудь?
Костя только вздыхает и мотает головой.
— Понятно. Она уже совсем плоха. Со дня на день ждем… — соседка не договаривает, потому что и так ясно, чего «ждут».
— А если ее куда-нибудь в больницу? Или в дом для престарелых? — спрашивает Таня.
— Да что вы! Таких ведь никуда не берут! Кому хочется возиться с безнадежными? Ее ведь на руках носить нужно на горшок, либо утку ставить… А еще хуже, когда прямо в постель… По-всякому бывает…
— Но как же они?..
— А вот так… как видите…
Когда, отдав соседке конвертик с деньгами, они выходят на улицу, Костя задумчиво говорит:
— Как-то раз Юрка Бачинин после смерти его бабушки сказал: «Как отвратительна старость! Лучше не доживать до нее».
— Я боюсь думать о смерти, — печально произносит Таня, — из моих родственников еще никто не умирал. То есть, после моего рождения никто не умирал…
— Да… Что скажем теперь бабушке? Она ведь не предполагает такого, расстроится…
6
Сёмка сваливается неожиданно, хотя новость о его приезде облетела всех родственников и знакомых уже давно и в Москве его уже давно ждут.
Проходит несколько месяцев, но Сёмка не дает о себе знать.
И вот однажды он попросту звонит по телефону и говорит Маргарите Петровне, что завтра придет в гости.
— А когда ты приехал? — спрашивает Маргарита Петровна таким невозмутимым тоном, как будто разговаривала с ним вчера.
— Неделю назад.
Сёмка худой, подвижный, почти лысый. Остатки волос, подкрашенных в желтый цвет хной, прилизаны и зачесаны назад. Глаза узкие, колючие, лицо худое и желчное, готовое в любой момент изменить свое выражение от радости до злой иронии. Впечатление, что он словно что-то высматривает, что-то про себя про каждого решает. Он все время нервно щелкает пальцами, и это может раздражать окружающих.
С двоюродным братом Николай Семенович здоровается сдержанно:
— Добро пожаловать, добро пожаловать, Сёма!
Он похлопывает Сёмку по плечу и подвигает потихоньку в комнату. Но Сёмка не спешит.
Он долго здоровается с Маргаритой Петровной, разглядывает ее, словно куклу. Потом обнимает Севу и тоже разглядывает его «на свет».
— Подожди-ка, это же сколько тебе лет уже? Тридцать три? Тридцать пять? Ну, старик, еще походим по девочкам. В Москве много…
— Ты в своем амплуа, Сёма! — хихикает Маргарита Петровна.
— Я — да. Я в силе. И видал я всех в заднем проходе, кто скажет мне что-то!
— Ой! — машет руками бабушка. — Опять ты свои выражения!
— Нормальные выражения. Видал я всех в заднем проходе, кто их не употребляет. Ханжи!
И Сёмка, поправив перед зеркалом в прихожей воротник рубашки, идет вслед за Севой в комнату.
— А-а, выпьем сейчас! — говорит он, увидев, что стол уже накрыт. — Это хорошо! — Он потирает руки от удовольствия и подмигивает Севе. — Нет, не так: покушаем! Да, Сева?
Сёмка, видимо, в своем обычном репертуаре и чувствует себя комфортно. Он довольно смеется, открывая два ряда золотых зубов, берет со стола бутылку коньяка, вертит в руках и возвращает на место:
— Я — водку, а всякие коньяки — это я видел в заднем проходе.
— Ты что, Сёма, — удивляется Сева, — коньяк — напиток интеллигентных людей.
— Я их в заднем проходе имел, этих интеллигентных! Всю жизнь я их там имею, — раздраженно говорит Сёмка, усаживаясь за стол.
Николай Семенович молча откупоривает бутылки, делая вид, что не реагирует на замечания Сёмки. Маргарита Петровна тоже пропускает их уже мимо ушей.
Темы для разговора никак не находится: о прошлом спросить нельзя — и страшно, и неэтично, а сам Сёмка только раздраженно смеется и все время ругается.
— Родственникам ты звонил? — спрашивает наконец Маргарита Петровна индифферентно, считая, что нашла нейтральную почву.
Сёмка мрачнеет и жестко отвечает:
— Нет, и не буду.
— Ну как же так?
— «Родственники!» — лицо Сёмки вдруг краснеет. — У меня свои с ними счеты. — Он делает паузу и на одном дыхании выпаливает: — Они хоть что-нибудь сделали тогда? А?! Хоть кто-нибудь плюнул в мою сторону? По-родственному, по-доброму? Хоть кто-нибудь?
Он смотрит на Маргариту Петровну, подняв указательный палец вверх.
Маргарита Петровна понимает, что не следовало начинать тему, но уже поздно. Сёмка переходит почти на крик:
— Хоть кто-то из них хлопотал? Спрятались все, затаились!.. Почему я выжил, знаете? Нет? Да только потому, что уголовники под защиту взяли, не родственники! Это чтобы вы знали, а не всякие разговоры разговаривали.
— Ну, Сёма, время такое было… — дипломатично роняет Маргарита Петровна.
— «Время»?! — Сёмка так опускает на стол кулак, что рюмки испуганно вздрагивают. — «Время» было для всех, а отсидел почему-то только я! Поэтому в заднем проходе я их имел после этого!
— Но у тебя же много племянников со стороны матери, — пытается хоть как-то исправить положение Маргарита Петровна. — Они-то уж во всяком случае ни при чем…
— Племянник у меня один — Севка, — немного остыв, говорит Сёма. — Я его когда-то нянчил. Ну, и Костя, конечно, тоже племянник, — добавляет он.
Костя с Таней чуть запаздывают и приходят, когда все уже приступили к еде.
— Ну что же вы! — укоризненно качает головой Маргарита Петровна. — Я уж думала, не придете…
— А, новая родственница! — говорит Сёмка. — Женился, значит! — Он здоровается с Костей за руку и через плечо бесцеремонно оглядывает Таню с ног до головы. — Нам с тобой тоже надо, — обращается он к Севе и кладет руку ему на плечо, чтобы пригнуть поближе к себе. — Выберем по девочке, чтобы бедра, чтобы формы в порядке были, — смеется Сёмка, заговорщически подмигивая Севе. — Плоскожопых не люблю. Здесь выберем, туда больше не поеду, завязал, всё. В Москве девочек полно, для меня проблемы нет, денег — во! — и он вытаскивает из кармана толстый бумажник.
— Тебе налить, Сёма? — перебивает тираду Николай Семенович. Он не отвечает на Сёмкины высказывания, но видно, что внутренне его передергивает от них и он, отвернувшись, морщится.
— Давай-давай, не спрашивай! — кивает через плечо Сёмка.
Костю и Таню сажают по левую сторону от него.
— Так ты полностью расквитался с Петропавловском? — спрашивает Маргарита Петровна.
— Полностью. Квартиру продаю — и переезжаю сюда.
— А что у тебя там?
— А, — Сёмка небрежно машет рукой, — что там можно иметь? Хрущоба в пятиэтажном сарае с «гаванной»…
— Это что значит? — удивленно поднимает брови Маргарита Петровна.
— Не знаете?! Совмещенный санузел значит, — поясняет Сёмка. — А где же Майка? — вдруг резко спрашивает он.
— Майя? На работе, как всегда, — хихикает бабушка и пожимает плечами, — разве ты не знаешь Майю? Придет скоро.
Майя Михайловна появляется шумно:
— Сёма, дорогой, рада тебя видеть! — восклицает она с порога.
Они целуются и обнимаются. Маргарита Петровна поджимает губы, показывая тем самым, что не стоит сильно выражать эмоции по поводу встречи с Сёмой. Но Майя Михайловна не обращает на нее внимания, и бабушка потихоньку хихикает себе под нос.
— Понимаешь, я тут всех уже нае…, — говорит Сёмка, проглатывая окончание, но вместо этого так красноречиво поводит глазами, что делает значение понятным.
— Ну, зачем же так! — смущенно останавливает его Майя Михайловна. — Ты лучше, дорогой, расскажи о себе, о своих планах.
Она приветливо улыбается и, кажется, сразу находит верный тон, потому что Сёмка становится мягче, колючий, подозрительный взгляд куда-то девается и в лице мелькает даже что-то почти доброжелательное.
— А что о себе, Маюша? Я — миллионер! Слышала, наверно?
Майя Михайловна смеется.
— Что смешного? Не веришь? Да, миллионер! Вы тут нищие. А я могу иметь всё! Всё, понимаешь?!
— Я верю, дорогой.
— У меня столько денег, что я вас всех могу купить, всех за деньги!.. — Он делает жест, словно хочет вывернуть карманы наизнанку.
— Не надо, не надо, — останавливает Майя Михайловна. — Я верю тебе на слово!
— Спасибо, Маюша! — Сёмка через стол берет руку Майи Михайловны и подносит к губам. — И потому я теперь в столице — покупать приехал!
Сёмка шумит в Москве и так будоражит родственников, что телефонные пересуды не прекращаются ни днем, ни даже ночью: вдруг кто-то звонит бабушке, когда на часах уже за полночь. И снова обсуждается и его личная жизнь, и красавица Люся, и магаданские рудники, и деньги. Но приговор один: он неисправимый, погибший человек.
Через год Сёмка умирает в больнице.
У него неожиданно обнаруживают рак, он тает и превращается почти в мумию: руки высохли, щеки обтянуты пергаментной желтого цвета кожей, глаза глубоко запали, говорит он с трудом, невнятно.