— Так лучше, — прошептал он про себя, и в первый раз отчаяние заполнило его душу.
На следующее утро, когда солнце, как всегда, поднялось на голубом лакированном небе, ему представилось сном, что он хотел уйти из дому с беспомощными детьми, ослабевшей женщиной и дряхлым стариком. Как они потащатся за сотни миль, хотя бы и к сытой жизни? И кто знает, есть ли пища даже на Юге? Казалось, что нигде нет конца этому раскаленному небу. Может быть, они потратят последние силы только затем, чтобы и там найти голодающих и к тому же чужих людей. Гораздо лучше остаться здесь, где они по крайней мере умрут в своих постелях. Он сидел на пороге дома и безучастно смотрел вдаль на иссохшие и окаменевшие поля, с которых давно уже собрали все, что можно было назвать пищей или топливом.
У него не было денег. Давным-давно истратили последнюю монету. Но теперь и от денег было мало проку, потому что пищи нельзя было купить. Раньше он слыхал, что были богачи в городе, которые запасали пищу для себя и на продажу самым богатым людям, но даже и это его уже не сердило. Сегодня он не мог бы дойти до города, даже если бы там кормили даром. Он и вправду не хотел есть. Гложущая боль в желудке, которую он ощущал вначале, теперь прошла, и он мог накопать земли с одного места в поле и дать ее детям без всякого желания съесть ее самому. Эту землю они ели с водой уже несколько дней; она называлась «земля богини милосердия», потому что в ней была какая-то питательность, хотя в конце концов она не могла поддержать жизнь. Разведенная в кашицу, она на время утоляла голод детей и хоть чем-нибудь заполняла их пустые растянутые животы. Он упрямо не хотел притрагиваться к бобам, которые О-Лан держала в руке, и ему доставляло смутное утешение слышать, как они хрустят у нее на зубах один за другим через долгие промежутки времени. И вот, когда он сидел на пороге, оставив всякую надежду и со смутным наслаждением думая о том, как он ляжет в постель и заснет легким смертным сном, он увидел, что к нему идут люди. Он продолжал сидеть, когда они подошли ближе, и увидел, что это его дядя и с ним трое незнакомых ему мужчин.
— Я с тобой уже давно не виделся! — воскликнул его дядя громко и с напускным добродушием. И, подойдя ближе, он сказал так же громко: — Ну, как тебе жилось? И здоров ли твой отец, мои старший брат?
Ван-Лун посмотрел на дядю. Правда, он был худ, но не походил на умирающего с голоду, как следовало ожидать. Ван-Лун почувствовал, что в его высохшем теле последние жизненные силы поднимаются опустошающим гневом против этого человека, его дяди.
— Что же ты ел? Что ты ел? — пробормотал он хрипло.
Он забыл и думать о чужих людях и о долге гостеприимства.
Он видел только, что у дяди было еще мясо на костях. Дядя широко раскрыл глаза и поднял руки к небу.
— Ел! — воскликнул он. — Если бы ты видел мой дом! Там даже воробей не сыщет ни крошки. Моя жена, ты помнишь, какая она была толстая! Какая белая и гладкая была у нее кожа? А теперь она словно тряпка, висящая на шесте, — одни кости да кожа. А из наших детей осталось только четверо, трое младших умерли. Умерли, а сам я — ты же видишь меня? — Он ухватился за край рукава и осторожно утер уголки глаз.
— Ты ел, — повторил угрюмо Ван-Лун.
— Я думал только о тебе и о твоем отце, моем брате, — возразил дядя с живостью, — и сейчас я тебе это докажу. Как только я смог, я взял в долг немного еды у этих добрых людей в городе и обещал помочь им в покупке земли рядом с нашей деревней. И прежде всего я подумал о твоей плодородной земле, — ведь ты сын моего брата! Они пришли купить у тебя землю и дать тебе деньги — еду, жизнь! — Сказав это, дядя отступил и скрестил руки, взмахнув грязной и рваной полой своей одежды.
Ван-Лун сидел неподвижно. Он не встал и не обратил внимания на приход этих людей. Но тут он поднялся и увидел, что они были из города, люди в длинной одежде из запачканного шелка. У них были мягкие руки и длинные ногти. У них был сытый вид, и, должно быть, кровь текла быстро в их жилах. Внезапно он возненавидел их всей силой ненависти, на какую был способен. Вот они, эти люди из города, они ели и пили и теперь стоят рядом с ним, у которого дети голодают и едят землю с поля; вот они пришли отнять у него землю в его нужде. Он посмотрел на них угрюмым взглядом глубоко запавших огромных глаз на костлявом лице.
— Земли я не продам, — сказал он.
Дядя выступил вперед. В эту минуту младший из двоих сыновей Ван-Луна подполз к дверям на четвереньках. За последние дни он так ослабел, что иногда снова принимался ползать, как в раннем детстве.
— Это твой мальчишка? — спросил дядя. — Толстяк, которому я подарил медную монетку прошлой весной?
Все они посмотрели на ребенка, и внезапно Ван-Лун, который за все это время ни разу не плакал, начал тихо рыдать; слезы подступали к горлу большим мучительным клубком и катились по щекам.
— Какая ваша цена? — прошептал он наконец.
Что же, надо чем-нибудь кормить троих детей, троих детей и старика. Они с женой могут выкопать могилы в земле, лечь в них и уснуть. Но остаются эти трое.
И тогда заговорил один из горожан с испитым лицом и кривой на один глаз; он сказал вкрадчивым голосом:
— Бедняга, — ради твоего голодного мальчика мы дадим тебе лучшую цену, чем дают везде в эти времена. Мы дадим тебе… — он запнулся и потом сказал резко: — Мы дадим тебе связку в сотню медных монет за акр!
Ван-Лун горько засмеялся.
— Да ведь это значит взять мою землю даром! — воскликнул он. — Ведь я плачу в двадцать раз больше, когда покупаю землю сам!
— Но не тогда, когда покупаешь землю у голодных, — сказал другой горожанин.
Это был маленький юркий малый с длинным тонким носом, а голос у него был против ожидания грубый, хриплый и резкий. Ван-Лун посмотрел на всех троих. Они были уверены, что он у них в руках. Чего не отдаст человек ради умирающих с голоду детей и старика-отца! И вдруг с неожиданной силой вспыхнул в нем гнев, какого он еще не испытывал в жизни. Он вскочил и бросился на них, как собака бросается на врага.
— Никогда не продам земли! — закричал он. — Клочок за клочком я вскопаю поле и накормлю землей детей. А когда они умрут, я зарою их в землю, и я, и моя жена, и мой старик-отец, все мы умрем на земле, которая нас породила!
Он зарыдал, и гнев утих в нем внезапно, как утихает ветер, и он стоял, дрожа и плача. Горожане слегка улыбались, и дядя улыбался вместе с ними, нисколько не растрогавшись. Говорить так было безумием, и они ждали, покуда уляжется гнев Ван-Луна.
Вдруг О-Лан подошла к двери и заговорила ровным, обыкновенным голосом, как будто бы все это случалось каждый день:
— Земли мы, конечно, не продадим, — сказала она — а то нам нечего будет есть, когда мы вернемся с Юга. Зато мы продадим стол и две кровати с одеялами, четыре скамейки и даже котел из печи. Но мы не станем продавать ни граблей, ни мотыки, ни плуга, и земли мы тоже не продадим.
В ее голосе слышалось спокойствие, в котором было больше силы, чем в гневе Ван-Луна, и дядя Ван-Луна произнес неуверенно:
— Ты, правда, едешь на Юг?
Подконец одноглазый поговорил с другими, они пошептались между собой, потом одноглазый обернулся и объявил:
— Это никуда не годные вещи, разве только на топливо. Две серебряные монеты за все! Хотите — берите, хотите — нет.
Говоря это, он презрительно отвернулся, но О-Лан спокойно ответила:
— Это меньше, чем стоит одна постель. Но если у вас есть серебро, давайте его скорее и забирайте вещи.
Одноглазый порылся в поясе и отсчитал серебро в ее протянутую руку, потом трое мужчин вошли в дом и вынесли стол, и скамейки, и кровать из комнаты Ван-Луна вместе с постелью, и выломали котел из глиняной печи, где он стоял. Но когда они пошли в комнату старика, дядя Ван-Луна остался позади. Ему не хотелось, чтобы старший брат видел его, не хотелось быть там, когда старика снимут на пол и возьмут из-под него постель. Когда все было кончено и дом опустел, и в нем остались только грабли, мотыки и плуг в углу средней комнаты, О-Лан сказала мужу:
— Уйдем, пока у нас есть две серебряных монеты и пока мы еще не продали стропила с крыши и не остались без угла, куда можно было бы вернуться.
И Ван-Лун ответил с трудом:
— Уйдем.
И, глядя в поле на маленькие фигурки удаляющихся людей, он повторял про себя: «По крайней мере у меня есть земля, у меня есть земля».
Глава X
Оставалось только плотно прикрыть дверь, притянуть ее на деревянных петлях и заложить чугунным засовом. Вся одежда была на них. О-Лан сунула детям чашки для риса и палочки, и оба мальчика жадно ухватились за них, видя в них залог будущей еды. Тогда унылой маленькой процессией они отправились в путь через поля и двигались так медленно, что, казалось, им никогда не добраться до городской стены.
Девочку нес за пазухой Ван-Лун, покуда не заметил, что старик падает от истощения. Тогда он передал ребенка О-Лан, нагнулся и поднял отца на спину и понес его, шатаясь под высохшим легким остовом старика. В полном молчании они прошли мимо маленького храма, где восседали невозмутимые боги, безразличные ко всему происходящему. Несмотря на то, что дул резкий, холодный ветер, Ван-Лун обливался потом от слабости. Этот ветер не переставая дул им навстречу, прямо в лицо, и мальчики плакали от холода. Ван-Лун утешал их, говоря:
— Вы оба взрослые мужчины, вы теперь идете на Юг. Там будет тепло, и еда каждый день, и белый рис для всех каждый день, и вы будете есть и наедитесь досыта.
Часто останавливаясь по пути, они кое-как добрели до ворот в стене, и там, где Ван-Лун когда-то наслаждался прохладой, теперь он стиснул зубы перед леденящим порывом зимнего ветра, яростно проносившимся под воротами, подобно тому, как ледяная вода несется между скалами. Под ногами была густая грязь, пронизанная ледяными иголками, и мальчики не могли итти вперед, а О-Лан выбивалась из сил, неся девочку и тяжесть собственного тела. Ван-Лун, шатаясь, перенес старика по ту сторону стены, затем вернулся и перенес на плечах одного мальчика за другим, и когда, након