— Успокойся, отец. Это не девка, а вторая жена в доме.
Но старик не хотел успокоиться, и неизвестно, слышал ли он, что говорили, или нет, только он выкрикивал снова и снова:
— Девка! Здесь девка!
И вдруг сказал, увидя с собой Ван-Луна:
— А у меня была одна жена, и у моего отца была одна жена, и мы пахали землю.
И, помолчав немного, он снова крикнул:
— Говорю вам, что это девка!
Так старик проснулся от своего старческого сна и почувствовал ненависть к Лотосу. Он подкрадывался ко входу в ее двор и кричал неожиданно:
— Девка!
Или отдергивал занавесь над входом и яростно плевал на плиты пола. Или набирал мелких камешков и дряхлой рукой бросал их в пруд, пугая рыбу. Так он выражал свой гнев, словно проказливый ребенок.
И это тоже вносило разлад в жизнь дома, потому что Ван-Луну совестно было выговаривать отцу, но и Лотос он боялся рассердить: у нее оказался очень вспыльчивый нрав, и она легко выходила из себя. И эта забота о том, чтобы отец не сердил ее, была ему тягостна и вместе со многим другим превращала его любовь в тяжелое бремя.
Однажды днем он услышал визг на внутреннем дворе и побежал туда, потому что узнал голос Лотоса. Там он увидел, что младшие дети, мальчик и девочка, которые родились близнецами, сговорились и привели на внутренний двор его старшую дочь, бедную дурочку. Остальные четверо детей постоянно проявляли любопытство к женщине, которая живет на внутреннем дворе. Оба старших сына уже много понимали и стеснялись, хорошо зная, зачем она здесь и какое отношение к ней имеет отец, хотя говорили о ней только потихоньку друг с другом. Но двое младших постоянно подглядывали, вскрикивали от удивления, нюхали духи, которыми она душилась, и совали пальцы в чашки с едой, которые Кукушка выносила после обеда из ее комнат.
Лотос много раз жаловалась Ван-Луну, что его дети сущее наказание, и хотела как-нибудь избавиться от них, чтобы они ей не надоедали. Но он на это не соглашался и говорил ей в шутку:
— Что же, им тоже хочется посмотреть на хорошенькое личико, так же, как и их отцу.
И он ничего не стал делать, только запретил детям входить на ее двор. И при нем они не входили, но когда он их не видел, они то и дело потихоньку вбегали и выбегали. Но старшая дочь ничего не знала и только сидела на солнце у стены переднего двора, улыбаясь и играя скрученным лоскутком.
В этот день старшие сыновья ушли в школу, а младшим пришло в голову, что дурочка тоже должна посмотреть на госпожу, которая живет во внутреннем дворе, и, взяв ее за руки, они потащили ее во двор и поставили перед Лотосом, которая не видела ее до сих пор. Лотос разглядывала дурочку, сидя на скамейке.
Как только дурочка увидела яркий шелк халата, надетого на Лотос, и блестящий нефрит в ее в ушах, ее охватила необычайная радость, и она громко засмеялась смехом, в котором не было смысла. Лотос испугалась и взвизгнула, и когда прибежал Ван-Лун, Лотос дрожала от злости, подпрыгивала на своих маленьких ножках и дрожащим пальцем указывала на бедную смеющуюся девочку и кричала:
— Я не останусь в этом доме, если она подойдет ко мне. Никто не говорил, что мне придется терпеть полоумных, и если бы я знала, я бы не пошла сюда. Вот они, твои грязные дети, — и она толкнула мальчика, который стоял, разинув рот и уцепившись за руку младшей сестры.
Тогда справедливый гнев проснулся в Ван-Луне, потому что он любил своих детей, и он сказал сердито:
— Я не желаю, чтобы моих детей бранили, никому не позволю бранить их, тем более мою бедную дурочку. И не тебе их бранить, раз ты не принесла в своем чреве сына ни одному мужчине.
И он подозвал детей и сказал им:
— Уходите, дети, и больше не входите к этой женщине, потому что она не любит вас, и, значит, отца вашего она тоже не любит.
Больше всего он рассердился на то, что она осмелилась бранить его дурочку, назвав ее полоумной. И тяжесть новой боли пала ему на сердце, так что целый день, даже два дня, он не подходил к Лотосу, а играл с детьми, а потом пошел в город и купил круг ячменного сахару для своей бедной дурочки и утешался, смотря, с каким удовольствием она сосет липкие и сладкие леденцы. И когда он снова пошел к Лотосу, ни один из них не заикнулся о том, что он не приходил целых два дня, а она особенно старалась угождать ему. Жена дяди пила у нее чай, когда он пришел, и Лотос извинилась и сказала:
— Теперь пришел мой господин, и я должна быть покорна ему: в этом мое удовольствие.
И она встала и стояла, пока женщина не вышла из комнаты. Тогда она подошла к Ван-Луну, взяла его руку и гладила ею свое лицо, стараясь задобрить его. А он хотя и любил ее снова, но уже не так сильно, как прежде, и прежняя любовь во всей ее силе так и не вернулась к нему.
Пришел день, когда лето кончилось; и небо по утрам было чистое, холодное, голубое, как морская вода, и свежий осенний ветер с силой подул на землю. Ван-Лун словно проснулся от сна. Он подошел к двери дома, посмотрел на свои поля и увидел, что вода спала и земля лежит, сверкая, под сухим холодным ветром и горячим солнцем.
Тогда голос заговорил в нем, голос сильнее, чем любовь, заговорил в нем о его земле. И он слышал его лучше всех голосов, которые ему приходилось слышать в жизни, и он сбросил с себя длинный халат, сорвал с себя бархатные туфли и белые чулки и, закатав штаны до колен, крикнул, полный сил и готовый к работе:
— Где мотыка и где плуг? Где семена для посева пшеницы? Поди сюда, Чин, мой друг! Поди позови батраков, я выхожу на пашню.
Глава XXII
Как раньше он излечился от сердечной тоски, когда вернулся из южного города, и утихло в нем озлобление, которое он пережил, так и теперь Ван-Лун излечился от любовной тоски темной землей своих полей, почувствовал влажную почву под ногами и вдохнул запах, поднимающийся от земли, которую он вспахивал под пшеницу. Своих батраков он разослал по пашням, и они усердно проработали весь день, вспахивая поле за полем. Ван-Лун впереди всех шел за быками, и щелкал над ними бичом, и видел, как переворачиваются глубокие пласты земли. Потом он позвал Чина и передал ему вожжи, а сам взял мотыку и начал разбивать комья земли, превращая их в рыхлую массу, мягкую, как черный сахар, и темную от впитавшейся в нее влаги. Он делал это только ради удовольствия, а не по необходимости, и когда он устал, он лег на землю и заснул. И целебная сила земли вошла в его тело, и он излечился от своей тоски.
Когда наступил вечер и солнце село, пылая, и ни одно облако не отуманило закат, он большими шагами вошел в свой дом с ноющим от работы телом, усталый и торжествующий, и отдернул занавесь над входом во внутренний двор, где прохаживалась Лотос в своих шелковых одеждах. Она закричала, увидев, что его платье запачкано землей, и вздрогнула, когда он подошел ближе. Но он засмеялся и схватил ее маленькие гибкие ручки в свои запачканные руки, опять засмеялся и сказал:
— Теперь ты видишь, что твой господин только крестьянин, а ты жена крестьянина!
И она закричала строптиво:
— Будь, чем хочешь, а я не хочу быть женой крестьянина!
И он снова засмеялся и спокойно вышел из ее комнаты.
За ужином он ел свой рис, не умываясь, весь в земле, и неохотно вымылся только перед сном. И, моясь, он снова засмеялся, потому что теперь он мыл свое тело не для женщины, и смеялся тому, что он свободен.
Ван-Лун чувствовал себя так, словно уезжал куда-то надолго и вернулся, и вдруг оказалось множество дел, которые нужно было сделать. Земля требовала, чтобы ее вспахали и засеяли, и день за днем он трудился над ней, и бледность его кожи после целого лета любви сменилась темнокоричневым загаром под лучами солнца; руки его, с которых сошли мозоли во время любовного безделья, снова загрубели там, где на них нажимала мотыка и где рукоятки плуга оставляли свои следы.
Возвращаясь домой в полдень и вечером, он с удовольствием ел то, что готовила ему О-Лан, — добрый рис и капусту, и соевый творог, и пшеничный хлеб с чесноком. Когда Лотос зажимала при его появлении носик рукой и кричала, что от него воняет, он смеялся и не обращал внимания на крик, и шумно дышал на нее, и она должна была терпеть, потому что он был ее господин и мог делать то, что ему нравилось. И теперь, снова полный здоровья и свободный от любовной тоски, он мог приходить к ней и оставлять ее, когда захочет, и заниматься другими делами.
Так эти две женщины заняли свои места в его доме: Лотос — место игрушки и забавы, теша его красотой и миниатюрностью и радуя его как женщина; О-Лан — место помощницы в работе и матери, которая родила ему сыновей, хозяйничала в доме и кормила его, и отца, и детей. И Ван-Лун гордился тем, что люди в деревне с завистью говорили о женщине на его внутреннем дворе, как говорят о редкой жемчужине или дорогой игрушке, от которой нет пользы, но она признак того, что человеку уже не нужно заботиться только о еде и об одежде, и он может тратить деньги на удовольствия, если захочет.
И на первом месте среди тех крестьян, которые дивились его богатству, был дядя; дядя в эти дни походил на собаку, виляющую хвостом и ждущую подачки. Он говорил:
— Мой племянник для своего удовольствия завел себе такую женщину, каких мы, простые люди, в жизни не видывали. — И прибавлял: — Сам я не видел ее, но моя жена говорила мне.
Жители деревни поэтому начинали все больше и больше уважать Ван-Луна и уже не говорили с ним, как с равным себе, но как с одним из тех, кто жил в большом доме, и ходили к нему занимать деньги под проценты, и советовались о женитьбе сыновей и замужестве дочерей, и если двое спорили о границе между своими полями, то Ван-Луна просили уладить спор, и решению его подчинялись, каково бы оно ни было.
И если прежде Ван-Лун был занят только своей любовью, то теперь он пресытился ею и занимался многими делами. Дожди выпали во-время, и пшеница взошла, всходы поднялись. Дело шло к зиме, и Ван-Лун повез урожай на рынок, потому что он хранил зерно, пока не поднимутся цены. На этот раз он взял с собой старшего сына.