ь в сторону. И они не слышали Ван-Луна. Он стоял и пристально смотрел на них, с побелевшим лицом, губы его раздвинулись, обнажив оскал зубов, и руки крепко стиснули бамбуковую палку. И все же они не слышали его и не услышали бы, если бы не вышла Кукушка и не закричала, увидев его.
Тогда Ван-Лун выскочил, набросился на сына и начал хлестать его, и хотя юноша был выше ростом, отец был сильнее от работы в поле и от того, что его возмужалое тело было крепче, и он бил сына до тех пор, пока не брызнула кровь. Когда Лотос, визжа, уцепилась за его руку, он стряхнул ее, и так как она продолжала цепляться и визжать, он ударил ее и бил ее, пока она не убежала, и бил сына до тех пор, пока тот не свалился на землю, закрывая лицо руками.
Тогда Ван-Лун остановился, и дыхание со свистом вырывалось сквозь сжатые зубы, и пот катился градом по телу, и он весь взмок и ослабел, словно после болезни. Он бросил бамбуковый хлыст и прошептал, задыхаясь:
— Ступай в свою комнату и не смей выходить, пока я с тобой не разделаюсь, а не то я тебя убью!
И юноша поднялся, не говоря ни слова, и вышел. Ван-Лун опустился на скамеечку, на которой сидела Лотос, и, закрыв глаза, опустил голову на руки, с трудом переводя дух. Никто не подходил к нему, и он долго сидел в одиночестве, пока не успокоился и гнев его не прошел.
Потом он устало поднялся и вошел в комнату, где Лотос лежала на кровати, громко плача. И он подошел к ней и повернул ее лицом к себе, и она, лежа, смотрела на него и плакала, и на лице у нее вздулся багровый рубец от его хлыста.
И он сказал ей с великой печалью:
— Значит, ты так и осталась потаскухой и бегаешь даже за моими сыновьями!
И она заплакала еще громче и запротестовала:
— Нет, нет, я не виновата: он пришел потому, что чувствовал себя одиноким. Ты можешь спросить Кукушку: он и не подходил к моей постели, а был только во дворе!
Тогда она взглянула на него испуганно и жалобно и, взяв его руку, провела ею по рубцу на щеке и захныкала:
— Посмотри, что ты сделал со своим Лотосом! А для меня нет мужчин на свете, кроме тебя, и если это твой сын, так он только твой сын, что мне до него?
Она взглянула на него, и слезы застлали ее хорошенькие глазки. И он застонал, потому что красота этой женщины была сильнее его, и он любил ее даже против воли. И вдруг ему показалось, что он не вынесет, если узнает, что между ними произошло, он не хотел знать об этом, и лучше было ему не знать. Он опять застонал и вышел вон. Проходя мимо комнаты сына, он крикнул:
— Укладывай свои вещи в сундук и завтра поезжай на Юг, куда хочешь, и не возвращайся, пока я за тобой не пришлю!
Он пошел дальше. О-Лан сидела и шила что-то для него, и когда он проходил мимо, она ничего не сказала; и если она слышала удары и визг, она не подала и виду. Он вышел из дома в поле, где жгло полуденное солнце, и чувствовал, что он измучен, словно после целого дня работы.
Глава XXV
Когда старший сын уехал, Ван-Лун почувствовал, что его дом освободился от какого-то избытка тревоги, и вздохнул с облегчением. Он сказал себе, что юноше полезно уехать и теперь он может заняться другими детьми и узнать, что они такое, потому что из-за своих забот и из-за земли, которую во что бы то ни стало нужно было во-время засеять и убрать, он едва помнил, какие у него есть дети, кроме старшего сына. Он решил, кроме того, что рано возьмет из школы второго сына, и отдаст его учиться какому-нибудь ремеслу, и не станет дожидаться, пока его охватит юношеская тоска и он сделается таким же наказанием для всего дома, каким был старший.
Второй сын Ван-Луна был настолько непохож на старшего брата, насколько могут быть несхожи сыновья одного отца. Старший был высок ростом, широк в кости и румян лицом, как большинство северян, и походил на мать, а второй был невысокого роста, тонкий и желтокожий, и было в нем что-то, напоминавшее Ван-Луну его отца, — смышленый, острый и лукавый взгляд и наклонность схитрить, если представится случай.
И Ван-Лун сказал:
— Что ж, из этого мальчика выйдет хороший купец, и я возьму его из школы и посмотрю, нельзя ли отдать его в ученье на хлебный рынок. Будет очень выгодно иметь сына там, где я продаю свое зерно и где он будет смотреть за весами и немного обвешивать в мою пользу.
Поэтому однажды он сказал Кукушке:
— Ступай и скажи отцу невесты моего старшего сына, что мне нужно с ним поговорить. И во всяком случае мы выпьем с ним вместе вина ради того, что его кровь скоро сольется в одной чаше с моей.
Кукушка пошла и вернулась, говоря:
— Он согласен повидаться с тобой, когда ты хочешь, и хорошо, если ты сможешь притти к нему пить вино в полдень, а если хочешь, он придет сюда.
Но Ван-Лун не хотел, чтобы городской купец пришел к нему в дом, так как ему пришлось бы готовиться к его приему, и он умылся, надел шелковый халат и отправился в путь через поля. Он пошел прямо на Улицу мостов, как сказала ему Кукушка, и перед воротами, на которых стояло имя Лиу, он остановился. Не то чтобы он сам узнал это слово, но он догадался, что это те самые ворота, потому что они были деревянные и вторые налево от моста. И Ван-Лун постучал в них ладонью. Ворота сейчас же открылись, и к нему вышла служанка и спросила, вытирая мокрые руки о передник, кто он такой. И когда он сказал свое имя, она пристально посмотрела на него и ввела его в комнату, попросила его сесть и снова посмотрела на него, зная, что он — отец жениха. Потом она вышла позвать хозяина.
Ван-Лун внимательно осмотрелся и подошел пощупать материю на занавесях у входа, и разглядывал дерево некрашенного стола, и был доволен, так как во всем виден был достаток, но не большое богатство. Он не хотел богатой невестки, боясь, что она будет горда и непокорна, требовательна в пище и одежде и отвратит сердце сына от родителей. Потом Ван-Лун снова сел и стал ждать.
Вдруг раздались тяжелые шаги, и вошел плотный человек средних лет. Ван-Лун встал и поклонился, и оба они начали кланяться, исподтишка рассматривая друг друга, и понравились друг другу, и почувствовали взаимное уважение потому, что каждый из них видел в другом человека достойного и состоятельного. Потом они уселись и пили горячее вино, которое разливала им служанка, и не спеша беседовали об урожае, о ценах и о том, какая цена будет на рис и этом году, если он уродится хорошо.
И наконец Ван-Лун сказал:
— Я пришел по делу, но если ты не хочешь, то поговорим о чем-нибудь другом. А если тебе нужен служащий, то у меня есть второй сын: он расторопный малый. Но если он тебе не нужен, то поговорим о чем-нибудь другом.
И купец ответил с большим добродушием:
— Да, мне нужен расторопный молодой человек, если он умеет читать и писать.
И Ван-Лун отвечал с гордостью:
— Оба мои сына — люди ученые и знают, когда буква неверно написана, и правильно ли поставлен знак воды или дерева.
— Это хорошо, — сказал Лиу. — Пусть приходит, когда угодно, и пока он не выучится делу, он будет работать за стол и помещение, а через год, если он окажет успехи, он будет получать серебряную монету в конце каждого месяца, а через три года — три монеты! И после того он уже выйдет из учеников и сможет занять в деле место, на какое способен. А кроме жалованья, он может получать подарки и от покупателей и от продавцов, и я ничего не имею против, если он сумеет получить их. И так как наши семьи породнились, я не возьму с тебя вступительного взноса.
Тогда Ван-Лун встал очень довольный, засмеялся и сказал:
— Мы теперь друзья. Нет ли у тебя сына для моей второй дочери?
Купец заколыхался от смеха, потому что он был толст и упитан, и сказал:
— У меня есть второй сын десяти лет. Его я еще не сосватал. А сколько лет твоей дочери?
Ван-Лун снова засмеялся и ответил:
— В день ее рождения ей исполнится десять лет, и она хорошенький цветок.
И оба они засмеялись, и купец сказал:
— Что же, свяжем друг друга двойным узлом.
Ван-Лун ничего не сказал, потому что это было не такое дело, чтобы о нем можно было говорить самому. Но когда он поклонился и вышел, очень довольный, он сказал себе: «Это можно будет сделать». И придя домой, он посмотрел на свою младшую дочь: она была хорошенькая девочка, и мать забинтовала ей ноги, так что она ходила маленькими, грациозными шажками.
Но когда Ван-Лун посмотрел на нее пристально, он заметил следы слез на ее щечках, она была слишком бледна и печальна для своих лет.
И, притянув ее к себе за руку, он спросил:
— Отчего ты плакала?
Она повесила голову и, теребя пуговицу на своем халате, застенчиво ответила, понизив голос:
— Потому что мать все туже и туже забинтовывает мне ноги, и я не могу спать но ночам.
— Я не слышал, как ты плачешь, — сказал он в изумлении.
— Нет, — ответила она просто, — мать сказала, чтобы я не плакала громко, потому что ты очень добрый и жалостливый и не велишь бинтовать мне ноги, — и тогда муж не будет меня любить, как и ты ее не любишь.
Она сказала это просто, как ребенок рассказывает сказку. И Ван-Луна словно ударом ножа поразило, что О-Лан рассказала ребенку о том, что он не любит ее, мать ребенка, и он ответил поспешно:
— Ну, сегодня я слышал о хорошем муже для тебя. Посмотрим, не уладит ли Кукушка это дело.
Тогда ребенок улыбнулся и опустил голову, словно взрослая девушка, а не девочка. И в тот же вечер Ван-Лун сказал Кукушке, когда он был на внутреннем дворе:
— Ступай и посмотри, нельзя ли это уладить?
Но в эту ночь он спал тревожно рядом с Лотосом, просыпался и раздумывал о своей жизни и о том, что О-Лан была первой женщиной, какую он знал, и что она была ему преданной служанкой. И он думал о том, что сказала девочка, и печалился, потому что, при всей своей непонятливости, О-Лан видела его насквозь.
В ближайшие после того дни он отослал второго сына в город и подписал бумаги о помолвке второй дочери, условился о приданом и о подарках одеждой и драгоценностями ко дню ее свадьбы. И Ван-Лун успокоился и сказал в сердце своем: