Это был высокого роста толстяк, ни молодой, ни старый, и, должно быть, он лежал голый в постели с какой-нибудь женщиной, потому что в прорезы малинового шелкового халата, который он все запахивал на себе, видно было голое тело. Желтые складки жира свисали над грудью и животом, а из-за вздувшихся горой щек выглядывали маленькие и заплывшие, как у свиньи, глазки.
Увидев Ван Луна, он весь затрясся и завопил, словно его кололи ножом, так что безоружный Ван Лун удивился и чуть не засмеялся.
Но толстяк упал на колени и начал биться лбом о плиты пола и кричать:
– Пощади меня, пощади, только не убивай! Я дам тебе денег, много денег!
При слове «денег» мысли Ван Луна разом прояснились. Деньги! Да ведь они ему нужны! И снова ему пришло в голову с необычайной ясностью, словно подсказанное: «Деньги… Ребенок спасен… Земля!» И неожиданно он закричал резким голосом, какого он у себя не подозревал:
– Давай сюда деньги!
Толстяк встал на колени, всхлипывая и бормоча, и ощупал карманы халата, потом он протянул вперед желтые руки, из которых сыпалось золото, а Ван Лун подставил полу одежды и собрал в нее монеты. И снова он крикнул тем же чужим голосом:
– Давай еще!
И снова толстяк протянул руки, из которых посыпалось золото, и захныкал:
– Больше у меня нет, у меня ничего не осталось, кроме моей жалкой жизни!
И он начал плакать, и слезы текли, как масло, по его отвисшим щекам.
Ван Лун, глядя, как он дрожит и плачет, вдруг возненавидел его со всей силой ненависти, на какую был способен, и, задыхаясь от ненависти, крикнул ему:
– Убирайся с глаз моих, а не то я раздавлю тебя, жирный червяк!
Так закричал Ван Лун, хотя он был человек с мягким сердцем и не мог убить быка. Толстяк пробежал мимо него, как побитая собака, и скрылся.
И Ван Лун остался один со своим золотом. Он не стал пересчитывать его, а сунул за пазуху и прошел через открытые «ворота мира» переулками к своему шалашу. Он прижимал к груди золото, еще согретое теплотой чужого тела, и не переставая твердил себе:
– Мы вернемся к земле! Завтра же мы вернемся к земле!
Глава XV
Прошло несколько дней, и Ван Луну уже казалось, что он никогда не расставался со своей землей. Да и действительно, в глубине сердца и мыслей он с ней не расставался. На три золотые монеты он купил хороших семян, полновесных зерен пшеницы, и риса, и кукурузы, и в расточительности своей он купил семян, каких никогда не сеял прежде: сельдерея, и лотоса для своего пруда, и крупного красного редиса, который варят со свининой по праздникам, и мелких пахучих красных бобов. И еще не добравшись домой, за пять золотых он купил вола у крестьянина, который работал в поле. Он увидел, как пашет крестьянин, и остановился, и все остановились посмотреть на вола – и старик, и дети, и жена. Ван Луна поразила его крупная, могучая шея; он сразу заметил, с какой силой вол налегает на деревянное ярмо, и воскликнул:
– Этому волу цены нет! Проси что хочешь за него, серебром или золотом, потому что у меня нет вола, и я заплачу любую цену.
И крестьянин отозвался:
– Я скорее продам жену, чем этого вола: ему только три года, и он в расцвете сил.
И он продолжал пахать и не остановился, чтобы выслушать Ван Луна. Тогда Ван Лун почувствовал, что из всех волов на свете он хочет приобрести только этого, и он сказал О Лан и своему отцу:
– Как вы находите этого вола?
Старик поглядел и сказал:
– Он, должно быть, выхолощен как следует.
О Лан сказала:
– Ему годом больше, чем говорит хозяин.
Но Ван Лун ничего не ответил, потому что этот вол полюбился ему за то, что хорошо пахал землю, и за гладкую желтую шерсть, и за большие темные глаза. Этот вол будет пахать его поля и убирать с них урожай, и, привязанный к жернову, он будет молоть ему зерно. И он подошел к крестьянину и сказал:
– Я дам тебе достаточно денег, чтобы купить другого вола, и даже больше, но этот вол должен стать моим.
Крестьянин долго торговался и спорил, уходил и вновь возвращался, и наконец уступил вола за двойную цену против того, что стоил вол в этих местах. Но золота было не жаль Ван Луну, когда он смотрел на вола. Он отсчитал деньги в руку крестьянина и следил, как он отпрягает животное, и увел вола, продев ему в ноздри веревку, и сердце его горело от радости обладания.
Когда они дошли до дома, то увидели, что дверь сорвана с петель, и солома с крыши исчезла, и внутри нет ни граблей, ни мотыг, которые были оставлены ими. Только голые балки да глиняные стены были на месте; и даже стены были размыты запоздалыми снежными бурями и дождями ранней весны. Но все это очень мало значило для Ван Луна: он удивился только вначале. Он пошел в город и купил хороший новый плуг из твердого дерева, и двое граблей, и две мотыги, и циновок, чтобы покрыть крышу до новой соломы.
И вечером он стоял на пороге своего дома и смотрел вдаль на поля, свои поля, освободившиеся от зимних покровов и оттаявшие после холодов, готовые для посева. Весна была в полном разгаре, и в неглубоком пруду сонно квакали лягушки. Ласковый вечерний ветер тихо покачивал бамбуки, росшие около дома, и в сумерках смутно виднелись деревья, окаймлявшие ближнее поле. Это были персиковые деревья, осыпанные нежно-розовыми почками, и ивы, на которых показались клейкие зеленые листья. И с умиротворенной, ждущей посева земли поднимался легкий туман, серебристый, как лунный свет, и льнул к стволам деревьев.
Сначала – и довольно долго – Ван Луну казалось, что он не хочет видеть людей, хочет быть один на один со своей землей. Он не зашел ни в один дом, а когда к нему приходили соседи, те, которые перенесли зимнюю голодовку, он встречал их неприветливо.
– Кто из вас сорвал мою дверь, и кто из вас унес мою мотыгу и мои грабли, и кто из вас сжег мою крышу в печи? – кричал он на них.
И все отрицательно качали головами, не чувствуя за собой вины, и один из них сказал:
– Это твой дядя.
А другой сказал:
– Как можно говорить, что тот или другой из нас украл что-нибудь, когда по всей земле голод и война и рыщут бандиты и разбойники? Голод всякого заставит воровать.
Потом Чин, его сосед, прибрел из своего дома повидаться с Ван Луном и сказал:
– Всю зиму в твоем доме жила банда грабителей и рыскала по деревне и городу, совершая грабежи. Говорят, что твой дядя знает о них больше, чем полагается честному человеку. Но кто в наши дни может сказать, где правда? У меня не хватило бы духу обвинять кого бы то ни было.
От этого человека осталась только тень: так плотно обтягивала кожа его кости и так поседели и поредели его волосы, хотя ему еще не было сорока пяти лет. Ван Лун долго смотрел на него и потом сказал с жалостью:
– Тебе приходилось хуже, чем нам. Чем же ты питался?
Сосед вздохнул в ответ:
– Чего мне только не пришлось есть! Как собаки, мы ели падаль и уличные отбросы, когда просили милостыню в городе. И однажды, перед тем как умереть, моя жена сварила суп из какого-то мяса, и я не посмел спросить, что это такое; только я знаю, что у нее не хватило бы духу убить кого-нибудь, и, должно быть, она это нашла. Потом она умерла, так как у нее было меньше сил, чем у меня, и она не вынесла такой жизни. А после ее смерти я отдал дочь прохожему солдату, потому что ей тоже грозила голодная смерть.
Он замолчал, а потом добавил:
– Если бы у меня было зерно, я засеял бы поле, но зерна у меня нет.
– Иди сюда! – повелительно крикнул Ван Лун и потащил его за руку в дом. И велел ему подставить рваную полу, и в нее Ван Лун насыпал семян из запаса, привезенного им с юга.
Он дал ему пшеницы, и риса, и капустных семян и сказал:
– Завтра я приду и вспашу твое поле на моем добром воле.
И вдруг Чин заплакал, и Ван Лун утер глаза и закричал, словно рассердясь:
– Ты думаешь, я забыл, как ты дал мне целую горсть бобов?
Но Чин не мог ничего ответить и только плакал и ушел в слезах.
Ван Луна очень радовало, что дяди больше не было в деревне и никто не знал, где он находится. Некоторые говорили, что он в городе, а другие, что он уехал куда-то далеко вместе с женой и сыном. В его доме в деревне не оставалось никого.
Дочери дяди – и это Ван Лун выслушал в сильном гневе – были проданы, и прежде всех самая красивая, за ту цену, которую за них дали, и даже самая последняя, с рябым лицом, была продана за горсть медяков какому-то прохожему солдату.
Ван Лун усердно обрабатывал землю; ему было жалко терять то время, которое приходилось тратить дома на сон и еду. Ему больше нравилось брать с собой в поле хлеб с чесноком, есть там, стоя на меже, и при этом обдумывать свои планы: «Здесь у меня будет черный горох, а там грядки с рисовой рассадой».
А если он очень уставал за день, он ложился в борозду и засыпал, согретый теплотой земли.
О Лан в доме не сидела сложа руки. Она сама прикрепила циновки к балкам кровли, накопала в поле глины, замесила ее с водой и поправила стены дома, и сложила новую печь, и замазала дыры в полу, размытые дождем. Потом она пошла в город с Ван Луном, и они купили кровати, и стол, и шесть скамеек, и чугунный котел и, чтобы доставить себе удовольствие, купили красный глиняный чайник с нарисованным черной тушью цветком и шесть таких же чашек. Напоследок они зашли в лавку, где продавались курения, и купили бумажного бога богатства, чтобы повесить его в средней комнате над столом, и два оловянных подсвечника, и оловянную курильницу, и две красные свечи, чтобы зажечь их перед богом, толстые красные свечи из коровьего сала с тоненькой тростинкой посредине вместо фитиля.
При этом Ван Лун вспомнил о двух маленьких богах в храме Земли и по дороге домой зашел взглянуть на них. Вид у них был жалкий: лица их размыло дождем, и глиняные тела обнажились и выглядывали из обрывков бумажной одежды. Все забросили их в тот страшный год, и Ван Лун посмотрел на них сурово и удовлетворенно и сказал, как говорят провинившемуся ребенку: