Тем более он старался быть к ней добрым и покупал для нее особенную еду: супы из белой рыбы и нежной молодой капусты: больше того, он не мог наслаждаться Лотосом, потому что, когда он входил к ней, чтобы рассеять отчаяние, вызванное этой долгой смертной мукой, он не мог забыть О Лан, и, обнимая Лотоса, он опускал руки, вспомнив О Лан.
По временам О Лан приходила в себя и понимала, что происходит кругом, и однажды она потребовала Кукушку. И когда в великом изумлении Ван Лун вызвал ее, О Лан, дрожа, приподнялась на локте и сказала довольно твердо:
– Что же, может, ты и жила в покоях старого господина и считалась красавицей, зато я была женой своего мужа и родила ему сыновей, а ты так и осталась рабыней.
Когда Кукушка хотела на это ответить сердитой бранью, Ван Лун остановил ее и увел из комнаты, говоря:
– Она сама не знает, что говорит.
Когда он вернулся в комнату, О Лан все еще лежала, опершись на локоть, и сказала ему:
– Когда я умру, пусть ни она, ни ее госпожа не входят в мою комнату и не трогают моих вещей; а если они войдут, то мой дух не даст им покоя.
И она забылась тревожным сном, и голова ее упала на подушку.
Но перед Новым годом она почувствовала себя лучше, как свеча вспыхивает ярче перед тем, как погаснуть, и снова пришла в себя, чего давно уже не было; и села в постели, сама заплела волосы и попросила чаю, и когда Ван Лун вошел, она сказала:
– Приближается Новый год, а мы еще ничего не пекли и не варили, но я кое-что придумала. Я не желаю, чтобы эта рабыня входила в мою кухню, а лучше пошли за моей невесткой, которая помолвлена с нашим старшим сыном. Я ее еще не видала, но когда она придет, я скажу ей, что делать.
Ван Лун был доволен, что ей лучше, хотя он и не думал о праздниках в этом году, и послал Кукушку с просьбой к Лиу, хлеботорговцу.
И через некоторое время Лиу согласился, услышав, что О Лан не переживет зимы, да и девушке уже исполнилось шестнадцать лет, а многие переходят в дом мужа и раньше этого возраста.
Но из-за О Лан этого события не праздновали. Девушку принесли в носилках без шума, и сопровождали ее только мать и старая служанка. И мать вернулась домой, передав девушку О Лан, а служанка осталась ходить за своей госпожой.
Детей перевели из комнаты, где они спали, и отдали ее новой невестке, и все было устроено как должно.
Ван Лун не разговаривал с девушкой, так как это не подобало, но важно наклонял голову в ответ на ее поклон, и был ею доволен, потому что она знала свой долг и бесшумно скользила по комнатам, опустив глаза. Кроме того, она была красива, хотя и не настолько, чтобы этим кичиться. Она держалась осторожно и была вежлива, ходила в комнату О Лан и ухаживала за ней, и это успокаивало Ван Луна в его тревоге за жену, потому что теперь у ее постели была женщина. И сама О Лан была очень довольна.
О Лан была довольна три дня и даже больше, а потом она стала думать о другом и сказала Ван Луну, когда он пришел утром узнать, как она провела ночь:
– Есть и еще дело, прежде чем я умру.
И он ответил сердито:
– Мне неприятно, что ты говоришь о смерти.
Она улыбнулась – той медленной улыбкой, которая исчезала, не осветив ее глаз, и ответила:
– Я должна умереть, потому что смерть притаилась у меня внутри, но я умру не раньше, чем мой старший сын вернется домой и женится на этой доброй девушке, моей невестке, – она умеет ходить за мной, ровно держит чашку с горячей водой и знает, когда нужно омыть мне лицо, если пот выступит на нем от боли. Я хочу, чтобы мой сын вернулся домой и сочетался браком с этой девушкой, чтобы я могла умереть спокойно, зная, что у тебя будет внук, а у старика – правнук.
Для нее это была длинная речь, даже и для здоровой, и говорила она твердо, как не говорила уже много месяцев. И Ван Лун обрадовался звучности ее голоса и силе ее желания и не стал ей противоречить, несмотря на то, что ему не хотелось наскоро справлять пышную свадьбу старшего сына. Поэтому он сказал ласково:
– Что же, мы это сделаем. Сегодня же я пошлю человека на Юг, и он отыщет сына и к свадьбе привезет его домой. А ты мне должна обещать, что снова соберешься с силами, оставишь мысль о смерти и поправишься, потому что дом без тебя стал похож на звериное логово.
Это он сказал в угоду ей, и она была довольна, хотя ничего не ответила, а откинулась на спину и закрыла глаза, слегка улыбаясь.
Ван Лун послал человека на Юг и сказал ему:
– Скажи молодому господину, что его мать умирает, и душа ее не успокоится, пока она не увидит его женатым, и если ему дороги отец, мать и родной дом, он должен вернуться немедленно, потому что через три дня я все приготовлю к свадьбе и приглашу гостей.
И как сказал Ван Лун, так он и сделал. Он велел Кукушке приготовить все к свадьбе как можно лучше и пригласить себе на помощь поваров из чайного дома, и он высыпал серебро ей в руки и сказал:
– Устрой все так, как делали в доме Хванов в таких случаях, а серебра можно дать и еще.
Потом он пошел в деревню и пригласил в гости всех, кого только знал, и пошел в город и пригласил всех знакомых в чайных лавках и на хлебном рынке и всех, кого только знал. И он сказал дяде:
– Пригласи кого хочешь на свадьбу моего сына: и своих друзей, и друзей твоего сына.
Он сказал это потому, что никогда не забывал, кто такой его дядя; Ван Лун был с ним вежлив и обращался с ним, как с почетным гостем, с того самого времени, как узнал, кто его дядя.
Вечером накануне дня свадьбы старший сын Ван Луна вернулся домой, и когда он большими шагами вошел в комнату, Ван Лун забыл все горе, какое юноша причинил ему до сих пор. Потому что прошло уже два года, и даже больше, с тех пор, как он видел сына, и он вернулся уже не юношей, а высоким, широкоплечим мужчиной с красивым румяным лицом и короткими черными волосами, блестящими от помады. На нем был длинный халат из темно-красного атласа, какие продаются в лавках на юге, и короткая безрукавка из черного бархата. И сердце Ван Луна переполнилось гордостью при виде сына, и он забыл обо всем, кроме него, красавца сына, и повел его к матери.
Молодой человек сел у постели матери, и слезы выступили у него на глазах, когда он увидел ее; но он старался говорить ей только ободряющие слова и говорил так:
– Ты на вид вдвое лучше, чем мне рассказывали, и до смерти тебе далеко.
Но О Лан ответила просто:
– Я увижу тебя женатым и потом умру.
Молодой человек, разумеется, не должен видеть невесту, и Лотос увела ее на внутренний двор, чтобы приготовить ее к свадьбе. И никто не мог бы сделать этого лучше, чем Лотос, Кукушка и жена дяди Ван Луна. Они втроем увели девушку и утром в день свадьбы вымыли ее с головы до ног, забинтовали ей ноги новыми белыми бинтами, а сверху надели белые чулки, и Лотос натерла ее тело душистым миндальным маслом. Потом они одели ее в одежды, привезенные ею из дома: белый шелк с цветами – прямо на ее нежное девственное тело, потом легкий халат из самой тонкой и пушистой овечьей шерсти и поверх него брачную одежду из красного атласа. Они натерли известью ее лоб и искусно завязанным шнурком вырвали «волосы девственности» – челку на ее лбу – и сделали ее лоб высоким, гладким и квадратным, как подобало для ее нового положения. Потом они набелили и нарумянили ее, и кисточкой удлинили тонкие брови, и надели ей головной убор новобрачной и шитое бисером покрывало, и надели вышитые башмаки на ее маленькие ножки, и накрасили ей кончики пальцев, и надушили ладони. Так они приготовили ее к свадьбе. Девушка всему подчинялась покорно, но неохотно и стыдливо, как ей и подобало и как того требовали приличия. Ван Лун с дядей, отцом и гостями ждали в средней комнате, и девушку вывели под руки ее рабыня и жена дяди Ван Луна, и она вошла скромно и пристойно, склонив голову, и держалась так, словно идет замуж не по своей воле. Это свидетельствовало о ее скромности, и Ван Лун был доволен и сказал себе, что она благонравная девушка.
После этого вошел старший сын Ван Луна, одетый по-прежнему в красный халат и черную безрукавку; волосы его были приглажены, и лицо гладко выбрито. За ним шли оба его брата, и Ван Лун преисполнился гордости при виде красавцев сыновей, в которых продолжится его жизнь, когда он умрет.
А старик, который совсем не понимал, что происходит, и слышал только отдельные слова из того, что ему кричали, теперь вдруг понял, в чем дело, и захихикал, повторяя разбитым старческим голосом:
– Это свадьба. А свадьба, – значит, снова дети и внуки!
И он засмеялся от души. И все гости засмеялись, видя его веселье. И Ван Лун думал про себя, что если бы О Лан встала с постели, это был бы веселый день.
Все это время Ван Лун незаметно наблюдал за сыном, смотрит ли он на девушку. Молодой человек потихоньку взглядывал на нее искоса, но этого было достаточно, потому что он повеселел и казался довольным, и Ван Лун сказал себе с гордостью: «Ну, мой выбор пришелся ему по вкусу».
Потом молодой человек и девушка вместе поклонились старику и Ван Луну и пошли в комнату, где лежала О Лан, – она заставила надеть на себя хороший черный халат и села, когда они вошли, и на щеках у нее горели два ярких красных пятна, которые Ван Лун принял за румянец здоровья и сказал громко:
– Ну, она еще поправится!
И молодые люди подошли и поклонились ей, и она похлопала рукой по кровати и сказала:
– Сядьте здесь, и выпейте брачное вино, и съешьте рис, – я хочу все это видеть. Это будет ваша брачная постель, потому что со мной скоро будет покончено и меня вынесут.
Никто не ответил на ее слова, и оба они сели рядом, робея друг перед другом и не говоря ни слова. И вошла жена дяди Ван Луна, держась важно ради такого случая и неся две чаши горячего вина, и каждый из них пил отдельно, а потом они смешали вино из двух чаш и снова пили, и это значило, что оба они теперь – одно; и они ели рис и потом смешали рис, и это значило, что теперь у них одна жизнь. Так они сочетались браком. Потом они снова поклонились О Лан и Ван Луну, и вышли к собравшимся гостям, и вместе поклонились им.