История мифа: зачем он был нужен
Глава IИзобретение плоской Земли
Представление, будто в средневековье люди верили в плоскую Землю, особенно широко распространилось и прочно укоренилось в XIX веке. Сама легенда между тем зародилась раньше, робко заявив о себе еще в XVII и более заметно – в XVIII веке, и многим обязана Вольтеру. Миф постепенно формируется и закрепляется внутри двух других вымышленных конструкций, в свете которых его и следует рассматривать: мы имеем в виду героизацию фигур Галилео Галилея и Христофора Колумба, а также – если смотреть шире – всех первооткрывателей и ученых, «вернувших» Земле сферичность, которую на протяжении тысячелетия якобы отрицала Церковь. В обеих конструкциях используется один и тот же аргумент: «В средние века считалось, что Земля плоская», но применяются они по-разному. Галилей – ключевая фигура, присвоенная одновременно протестантами и наукой, которая тогда секуляризировалась и стала поддерживать представление о «папистской» Церкви, с момента рождения противившейся прогрессу, – на это указывали, например, в дарвинистских спорах, – тогда как Колумб служил символом триумфа знаний, обретенных через опыт, методом проб и ошибок, наперекор догматическим теориям, или же олицетворял образ смиренного мореплавателя, ведомого Божественным провидением, – не случайно его так почитают католики.
I. От антиподов к плоской Земле
Конструкция мифа о средневековой вере в плоскую Землю действительно оформлялась шаг за шагом посредством искусного сплетения реальных фактов (трансатлантические плавания, гелиоцентрические гипотезы) и таких же реальных диспутов (есть ли люди на противоположной стороне) с верой, в данном случае – в плоскую форму, верой совершенно маргинальной даже внутри христианской Церкви. Как справедливо подчеркивает Патрик Готье-Дальшé, которого, как и многих исследователей, удивляет стойкость этого мифа, тезис о плоской Земле ни разу не встречается у гуманистов. При этом они не воздерживались от критики или осмеяния средних веков, придумали выражение «темное средневековье», а Франсуа Рабле знаменитым письмом Гаргантюа своему сыну Пантагрюэлю, цитируемым во всех учебниках как по литературе, так и по истории Возрождения, немало способствовал тому, что теперь это представление прочно вбито в умы французов.
Свободное владение академическими знаниями того времени действительно не позволяло человеку эпохи Возрождения использовать подобный аргумент даже с лукавой целью – это выглядело бы совершенно нелепым, что подтверждает долгая популярность «Сферы» Иоанна де Сакробоско. Таким образом «в ходе диспутов, возникавших в связи с теориями гелиоцентрического устройства Вселенной, иногда упоминается лишь о том, что были теологи, отрицавшие существование антиподов, но это редко связано с дискуссией о форме Земли»207. Зато бедный Лактанций долгое время служил типичным примером не столько невежества, приписываемого Церкви, сколько опрометчивости: нельзя судить о том, чего не знаешь. Сам Коперник невольно создал опасный прецедент: он упоминает Лактанция в посвящении к книгам «О вращениях небесных сфер», адресованном понтифику Павлу III:
Ведь не тайна, что Лактанций – вообще говоря, знаменитый писатель, но небольшой математик – почти по-детски рассуждал о форме Земли, осмеивая тех, кто утверждал, что Земля имеет форму шара. Поэтому ученые не должны удивляться, если нас будет тоже кто-нибудь из таких осмеивать. Математика пишется для математиков, а они, если я не обманываюсь, увидят, что этот наш труд будет в некоторой степени полезным также и для всей церкви, во главе которой в данное время стоит Твое Святейшество208.
Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы в посвящении понтифику высмеивать Церковь, но любопытно, что Лактанций возникает именно в этом контексте: то, как Коперник о нем отзывается, показывает, что слова ритора не имели ровным счетом никакого веса и служили скорее иллюстрацией некомпетентности дилетанта, который пытается вникнуть во все подряд, нежели мнением религиозных властей. К тому же Лактанций здесь единственный известный защитник «наивного» представления о плоской Земле.
Другое аналогичное высказывание, на французском языке, встречается несколько лет спустя у Ла Попелиньера – мыслителя-гугенота – в труде, имеющем отношение к географии и опубликованном в 1582 году:
Ибо есть мнение, что теологи, вознамерившиеся говорить о таких вещах, свернув со своей стези, глубоко заблуждались: как святой Августин, Лактанций и еще некоторые. […] В древности же многие […] считали ее [Землю] круглой и полагали, что есть народы, живущие на другой стороне. Даже Платон учил, что есть антиподы. Но подтверждений тому они нам не оставили, отчего святой Августин, веруя в земную шарообразность, отрицал существование антиподов под нами и считал, что вся нижняя часть Земли, коей мы не видим, покрыта водой209.
Диспут вокруг антиподов принял новый оборот в XVII веке – тогда сыграл свою роль папский авторитет. В 1554 году ученый и педагог, гуманист Иоганн Турмайр (известный как Иоганн Авентин или Иоганнес Авентинский) в своих «Анналах князей Баварских» (Annales Boiorum) изложил переписку, имевшую место в VIII веке между папой Захарием (741–752) и святым Бонифацием, миссионером, которого понтифик наделил соответствующими полномочиями: обсуждались доводы в защиту антиподов, выдвинутые в 748 году ирландским монахом Виргилием – судя по всему, хорошо образованным. Виргилия (ум. 784) призвали на континент, чтобы служить Пипину Короткому, а затем его зятю, герцогу Баварии Одилону. У этого эпизода есть разные трактовки. Пьер-Ноэль Майо считает, что папа Захарий осудил высказывания проповедника, поскольку тот утверждал, что по ту сторону Земли могут быть люди, тогда как понтифик в это не верил – так же, как Августин210. Патрик Готье-Дальшé полагает, что в своей переписке Захарий и Бонифаций обсуждали, следует ли осудить Виргилия, который заявил не просто об антиподах, но, по всей видимости, о существовании другого мира211.
Папа рекомендует провести церковный собор, если будет доказано, что Виргилий действительно вел речи, которые ему приписывают, а именно – «что есть под Землей другой мир и другие люди, а также солнце и луна». Так что у этой ситуации нет ничего общего с диспутом о сферичности и Виргилия не обвиняли в ереси – он стал епископом Зальцбурга, а в XIII веке был канонизирован. Готье-Дальшé вслед за Майо объясняет, что его слова оказались вырваны из контекста и использовались по большей части начиная с XVII века, когда было устроено «разбирательство на весьма шатких основаниях – такое, какому подвергся Галилей», поскольку «убежденность в существовании антиподов, по-видимому, сочли ересью»212.
То, что дело Виргилия, когда с него смахнули пыль, не прошло незамеченным, а впоследствии определило суть конфликта как между Церквями, так и между наукой и Католической церковью, становится очевидным в XIX веке. Не случайно аббат Жак Поль Минь, под чьим началом вышли огромные собрания сочинений отцов Церкви на греческом и латыни («Латинская патрология» и «Греческая патрология»), сообщает, цитируя текст из вышеупомянутой переписки:
Ну что ж! Пользуясь довольно туманными сведениями, протестантский автор придумал небылицу, а французские литераторы опрометчиво ее подхватили. […] Право же, дело должно было изрядно его озаботить или ему ужасно хотелось посеять нехорошие подозрения в отношении папства, ведь кто бы иначе усмотрел в строках, написанных папой Захарием, осуждение идеи существования антиподов или круговой системы Земли213.
Спустя два столетия реакция Миня дает нам понять две интересные вещи: подхваченные сведения трактуются как выпад против папства и ассоциируются с вопросом о сферичности, что изначально неверно. Под протестантским автором имеется в виду поэт Томас Мур (1779–1852), создатель «Истории Ирландии» («The History of Ireland», 1835), в которой он описывает этот эпизод и комментирует его:
Дело в том, что Виргилий, достаточно глубоко погрузившись в предмет географии, догадался, что Земля шарообразна, и сделал вывод о существовании антиподов. Но папе вопрос был подан в иной форме. Виргилия обвинили в том, что он якобы сказал: есть под нашей Землей иной мир, населенный людьми, происходящими не от Адама, и не ради них Иисус Христос пролил свою священную кровь214.
Что касается «французских литераторов», в другом примечании уточняется, что речь идет о Мишле.
И сразу становится понятен резонанс дела Виргилия в XIX веке: оно создало удачный прецедент для процесса Галилея, глубоко укоренив в западной истории противостояние Церкви любым формам ученого знания. Так, Д’Аламбер в «Очерке происхождения и развития наук» – вступительной статье к «Энциклопедии» – подчеркивает связь между процессами Галилея и Виргилия, не преминув включить в этот забавный и в то же время впечатляющий винегрет Августина и Христофора Колумба:
Трибунал, который стал могущественным на юге Европы, в Индии и в Новом Свете, но которому ни совесть не повелевает верить, ни любовь – подчиняться или, скорее, который отвергается религией, хотя он составлен из ее служителей, и имя которого Франция не приучилась еще произносить без ужаса, – этот трибунал осудил знаменитого астронома за признание движения земли и объявил его еретиком; почти как папа Захарий несколькими веками ранее осудил епископа за то, что он думал об антиподах иначе, чем св. Августин, и догадался об их существовании за шестьсот лет до открытия их Христофором Колумбом. Так, злоупотребление духовного авторитета, поддерживаемого светской властью, принуждало разум к молчанию215.
Судебный процесс становится символом конфликта между научными положениями и словом Церкви, исходящим от ее верховного прелата. Доказав, что в VIII веке понтифик уже упорствовал в своем заблуждении, не желая признавать обитаемой обратную сторону Земли, можно пошатнуть веру в то, что с папой – истина. На предвзятом обращении с существующими источниками, когда не учитывается их действительная важность, сложилась целая традиция воинствующей историографии в пользу идеи повального обскурантизма, присущего Церкви, которая затем, в XIX веке, станет особенно популярна по политическим и религиозным причинам, вполне понятным, но, тем не менее, не оправданным с научной точки зрения.
Что касается «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова, сначала она была издана на греческом, в 1707 году последовал латинский перевод Бернара де Монфокона в «Новом собрании отцов и повествователей греческих» (Collectio Nova Patrum et Scriptorum Græcorum). Причем называлось опубликованное сочинение не Cosmæ Indicopleustæ Topographia, как часто указывают в библиографиях. На титульном листе значилось: Cosmæ Ægyptii monachi Christiana topographia, sive Christianorum opinio de Mundo (или Cosmæ Indicospleustæ Christrianorum opinio de Mundo, sive Topographia Christiana – в оглавлении), то есть «Христианская топография Козьмы, монаха египетского, или Мнение о мире христианском». Нетрудно догадаться, как уже само по себе это заглавие могло формировать представление о том, что именно так все христиане и мыслили. Во вступлении к этому изданию Монфокон (сам – бенедиктинец) ничтоже сумняшеся пишет, в частности, что большинство древних латинских авторов категорически не признавали сферичность216. Авторитет бенедиктинца придает вес речам Козьмы и создает иллюзию широкого влияния, очень далекую от реальности.
Так что миф о плоской Земле мог постепенно образоваться из более или менее произвольной путаницы, связанной с реальным церковным противостоянием гелиоцентризму и его космологическим следствиям, с преувеличенным влиянием воззрений Козьмы и с искажением сути спора об антиподах.
Вольтер, пожалуй, принадлежит к числу тех, кто непосредственно виновен в известности Лактанция, отрицавшего в своих высказываниях существование антиподов, а заодно и шарообразность Земли; известности добавил и перевод «Божественных установлений» на французский язык в 1752 году. Самому Вольтеру важно было противопоставить изначальное наивное христианство суевериям и фанатизму, на его взгляд, характерным впоследствии для Церкви217. В случае с антиподами можно процитировать, как это передано в знаковой цитате из статьи «Материальное небо» в его «Философском словаре» (1764):
До чего занятно наблюдать, с каким презрением, с какой жалостью смотрит Лактанций на всех философов, которые за четыреста лет до него начинали постигать видимое движение Солнца и планет, шарообразность Земли, свойства жидкостей и неосязаемость небес, сквозь которые движутся по своим орбитам планеты. И хочет понять, «насколько переполнили эти философы чашу безумия, когда слепили из Земли шар и окружили его небесами»218.
В приписке, сделанной позже, Вольтер иронично уточняет, что в 1770 году французское духовенство «торжественно» постановило, «в восемнадцатом-то веке», цитировать Лактанция, словно это один из отцов Церкви, а ведь он всего лишь автор, «над которым потешались бы ученики Александрийской школы», если бы соизволили его прочесть. В следующей статье, названной «Небо у древних», он продолжает в том же духе, обращаясь, в свою очередь, к святому Августину:
Большинству народов, за исключением халдеев, небо казалось твердью; считалось, что Земля, устойчивая и неподвижная, с Востока на Запад на треть протяженнее, чем с юга на север; отсюда понятия долгота и широта, которыми мы пользуемся. При таком взгляде на вещи неоткуда взяться антиподам. Потому святой Августин считает мысль о них абсурдной; Лактанций же, которого мы уже цитировали, прямо так и говорит: «Неужто есть сумасшедшие, которые верят, что голова у людей может быть ниже ног?»219
В вольтеровском изложении взглядов Лактанция и Августина с явной – и, быть может, намеренной – неточностью передано то, как они описывали форму ойкумены и форму Земли.
Наконец, статья «Фигура или форма Земли» представляет собой своего рода vade mecum220по мифу о плоской Земле, адресованный последующим поколениям:
При том, что Платон, Аристотель, Эратосфен, Посидоний и все геометры Азии, Египта и Греции признавали шарообразность Земли, отчего же мы так долго полагали, что Земля в длину на треть больше, чем в ширину […]? Праведное почитание Библии, которая учит нас множеству столь необходимых и возвышенных истин, явилось причиной всеобщего заблуждения. В Псалме CIII встретилось нам, что Господь простер над Землею небо, как шатер […]. Святым отцам Земля виделась огромным кораблем, окруженным водами, у которого нос смотрит на восток, а корма на запад. В трудах Козьмы, монаха IV века, встречается географическая карта, на которой Земля той же формы. Алонсо Тостадо, епископ Авилы, в конце XV века заявляет в комментарии на Книгу Бытия, что представление о круглой Земле пошатнет христианскую веру. Колумб, Веспуччи и Магеллан не побоялись, что сей ученый епископ их отлучит, и наперекор ему Земля вновь стала круглой221.
Так Вольтер всерьез (и надолго) утверждает мысль о том, что отцы Церкви навязали всему христианскому миру, не исключая астрономов, теорию плоской Земли, и первым предлагает резюме, которое в следующем столетии перекочует во многие тексты: были Псалмы, был Козьма, а затем – скачок через несколько веков, когда ровным счетом ничего не происходило, Церковь безнадежно отстала, и вот наконец Провидение ниспослало нам мореплавателей, отважно бросивших вызов проклятиям священников и грозному океану. Так благодаря Колумбу, Веспуччи и Магеллану «Земля вновь стала круглой», вернее, стала таковой в глазах многих наших современников.
Впрочем, Вольтер не первый, кто допустил неточность (сознательно или потому, что поторопился, когда читал), говоря о взглядах Лактанция и Августина. Этим, как мы убедились, воспользовался Д’Аламбер, а Сирано де Бержерак в «Государствах и империях Луны» вложил в уста одного из персонажей такие слова об Августине:
Этот великий человек, ум которого был просвещен святым духом, утверждает, что в его время Земля была плоская, как кухонная плита, и что она плавала над водой, как апельсин, разрезанный пополам222.
Но здесь перед нами вымысел и диалог, в котором разящая и остроумная риторика пущена в ход вместе с коварством, что подчеркивает скорее забавный и совершенно нелепый образ. Тем временем Шарль Перро в своих «Параллелях между древними и новыми» действительно четко различает следующее: святой Августин «не сомневался, что Земля круглая», а значит, на другой стороне что-то есть, но был убежден, что на тех землях не могут жить ни люди, ни животные «из‐за морей, простирающихся на огромные расстояния, отделяя их от тех мест, где был сотворен Адам»223.
II. Церковь против науки
Столкновение религиозных учений и нового представления о системе мироздания, вполне реальное во время суда над Галилеем в XVII веке, стало для отмеченного непримиримым антиклерикализмом течения той призмой, сквозь которую анализировалась история науки и, если взглянуть шире, история цивилизаций. В самом деле, начиная с XVIII века, но особенно в XIX, католицизм словно вцепился в науку, и это, казалось бы, говорило о том, что критики того времени были правы, утверждая, будто позиция Церкви веками оставалась неизменной. Поэтому мысль, что отношения между наукой и христианской религией по своей природе бесповоротно антагонистичны, оказалась живуча в образовании и культуре западного мира. Нам предстоит рассмотреть, как выстраивался этот миф на протяжении XIX века, – а он выходит далеко за границы Франции. История «борьбы науки и Церкви» параллельно развивается в нескольких сюжетных линиях.
В США этой борьбе посвящено множество книг – популярных, хотя зачастую легковесных в научном плане. Началось ее описание с «Истории жизни и путешествий Христофора Колумба» (A History of the Life and Voyages of Christopher Columbus) американского историка и романиста Вашингтона Ирвинга. Книгу, опубликованную в 1828 году в Лондоне и США, ждал заметный успех, она часто переиздавалась. План, заявленный автором, понятен: рассказать о жизни человека, «который благодаря дерзновенности своего гения, своей несгибаемой воле и своей беспримерной храбрости свел воедино дальние пределы земли»224. Ирвинг пытается изобразить Колумба как героя эмпирической науки и храброго искателя приключений, как человека рационального и прогрессивного, который, делая логические выводы и опираясь на чтение научных трудов и наблюдения путешественников, в одиночку восторжествовал над замкнувшимся на самом себе средневековьем. Это сочинение появилось в необычном контексте и использовалось по обе стороны Атлантики для увековечения идеи конфликта науки и религии.
Из бестселлеров об истории этого мифа следует назвать еще одну очень популярную в свое время книгу Джона Уильяма Дрейпера с недвусмысленным названием «История конфликта религии и науки» (History of the Conflict between Religion and Science), опубликованную в 1874 году, – она не раз переиздавалась и переводилась в Старом Свете. Дрейпер, сын проповедника британской методистской церкви, в 1839 году стал профессором химии в Нью-Йоркском университете. Он опубликовал свой труд, когда полемика между последователями теории эволюции и приверженцами буквального прочтения Писания была в разгаре, и рассчитывал изобличить попытки религии, а точнее – разных религий, контролировать научные изыскания: он считал, что может положиться на совершенное знание как веры, так и науки. С первых строк предметом его пристального внимания становится католицизм, рассматриваемый в контексте папской власти, якобы требующей «политического первенства » и «возврата к средневековым установлениям»225. И вновь проблема не в реальных конфликтах XIX века, а в переписывании истории: «Антагонизм, который мы наблюдаем, есть продолжение борьбы, начавшейся, когда христианство сделалось политической силой. С этого момента Религия и наука противостоят друг другу»226. Дрейпер считает, что история науки должна также учитывать конфликт, с одной стороны, так называемой «экспансивной силы человеческого разума, а с другой – гнета традиционной веры и человеческих интересов»227; история представлений о форме Земли вполне вписывается в хронику долгой битвы, неизбежной в силу абсолютно непримиримых характеров как науки, так и религии, – для него этот конфликт символичен. За первой главой, названной «Истоки науки», следует вторая, с недвусмысленным заглавием «Истоки христианства. Его трансформация при получении гражданской власти. Отношения с наукой». Во второй главе греческая наука, относимая к точным, рожденным из наблюдения, противопоставлена христианскому учению, для которого как будто и не существует ничего, кроме Священного Писания:
Язычество […] стояло на том, что наука обретает себя только через неустанное наблюдение и человеческий разум. Христианство же, напротив, заявляло, что основа любой науки в Писании и традиции Церкви. […] То есть Писание несет в себе всю полноту необходимых знаний228.
В таком аспекте вопрос о форме Земли – основополагающий, ведь Августин изображен непререкаемым авторитетом христианской науки, чье учение якобы привело «теологию к антагонизму с наукой»229. Он якобы лишил Библию ее настоящего предназначения, сделав «высшей инстанцией научной истины», – и читатель не понимает, цитата это или интерпретация самого Дрейпера:
Земля есть ровная поверхность: небесный свод над нашими головами скруглен, как купол, или, если говорить словами святого Августина, натянут, как шкуры, коими обшивают шатры. Звезды, солнце и луна движутся по нему, даря человеку свет днем и ночью. Земля была создана из ничего, населяющие ее племена, как и растения с животными, сотворены за шесть дней; над небесным сводом – небеса, а в бездне под нашими ногами – ад и тьма230.
С диспутом о форме Земли связаны вопросы о сотворении ex nihilo231 и о видах животных – тогда, в конце XIX века, оба они подливали масла в огонь споров науки и религии.
В этой главе, как и еще в одной, названной «Спор о возникновении мира»232, из-под пера Дрейпера выходят те же аргументы, что и столетием ранее у Вольтера. Неоспоримость сферичности для автора – естественное проявление разума, и он, разумеется, упоминает «систему» Козьмы Индикоплова233, описавшего «Христианскую топографию» «в опровержение еретического представления, будто Земля круглая»234, но не удосуживается выяснить, был ли у этого текста хоть какой-то резонанс. Как и в случае с осуждением Виргилия, мы видим совершенно надуманное, но, безусловно, весьма действенное разоблачение «ереси».
В шестой главе автор также показывает, что христианская Церковь единственная причастна к торможению науки: в исламских землях последняя процветает, а «христианский мир за пятнадцать веков существования христианства не дал ни одного астронома»235. Гражданское общество преодолевает религиозные запреты благодаря научной любознательности, которой, однако, лишен Запад. При том, что Возрождение знаменует возвращение к истинному познанию мира, Дрейпер считает это случайностью:
Даже тогда еще не было никакого позыва к науке. Обратиться к ней заставила вовсе не ученая пытливость, а торговая конкуренция, так что окончательно вопрос, круглая ли Земля, разрешили три мореплавателя: Христофор Колумб, Васко да Гама, но прежде всего Фернан Магеллан236.
Так появляется еще одна версия открытия сферичности, чуть ли не случайно совершенного мореплавателями, у которых был коммерческий интерес. Впрочем, Дрейпер приписывает им некоторые доводы в пользу шарообразной формы, сформулированные именно в средневековых трудах по астрономии, начиная с сочинений Иоанна де Сакробоско:
Кругообразность видимого горизонта, который словно погружается в море, постепенное исчезание кораблей, вышедших на простор, неизбежно приводили толковых моряков к выводу, что Земля круглая. Эта идея распространилась по всей Европе в текстах арабских астрономов и философов; но теологи приняли ее крайне недружелюбно237.
Отмечая, что «идея распространилась по всей Европе в текстах арабских астрономов и философов», автор противопоставляет этому непримиримость теологов без каких-либо доказательств и цитирования источников. И так же голословно упоминает физика Тосканелли, который, изучив астрономию, «сделался открытым поборником идеи шарообразности Земли» и якобы убедил в этом своего друга Колумба238.
На самом деле генуэзскому мореплавателю и тосканскому ученому лично общаться не доводилось, зато наверняка Колумб был знаком с письмом Тосканелли к лиссабонскому канонику, содержавшим – нет, не аргументы в пользу сферичности, но расчеты, на основе которых сокращался результат оценки радиуса Земли239. Наконец, он добавляет последние элементы мифа, повествуя о совете в Саламанке, который в переводе на французский язык стал «церковным собором»:
То, что в его начинании противоречило религиозной доктрине, было отмечено испанским духовенством и подверглось осуждению на соборе в Саламанке. План Колумба проверили на соответствие канону, сопоставив его с текстами отцов Церкви – святого Хризостома, святого Августина, святого Иеронима, святого Григория, святого Василия, святого Амвросия; с посланиями апостолов, с Евангелием, пророчествами, псалмами и Пятикнижием240.
Этот фрагмент – почти дословное заимствование из прозы Ирвинга (см. далее). Дрейпер добавляет, что путешествие Васко да Гамы в Индию через южную оконечность Африки и открытие им новых созвездий «полностью согласовывались с теорией сферичности Земли», а «политические последствия» ее подтверждения поставили бы «в весьма затруднительное положение папскую власть», чьи «традиции и политика не допускали, что Земля может быть чем-то иным, нежели плоской поверхностью, […] а с другой стороны, невозможно было отрицать или скрывать факты»241. Как обухом по папской голове пришлось возвращение в исходную точку «Святой Виктории», корабля Магеллана, державшего курс на запад: «теологические учения о форме Земли оказались решительно опровергнуты»242.
Этот текст, по форме напоминающий труд какого-нибудь весьма уважаемого ученого того времени, служит дополнительным звеном в конструкции мифа о плоской Земле, представляя веру в нее, несущую больше сугубо религиозного, чем средневекового, символом научной отсталости. Задача памфлета – всего-навсего позволить нам оценить, насколько яростен спор, разгоравшийся тогда, в конце века, по ту сторону Атлантики. Резонанс оказался широким: чтобы участвовать в битве, взялись за перо и другие авторы.
Еще один американский памятник, повторяющий ту же структуру, упоминается Расселом в книге «Изобретая плоскую землю»: речь идет о наследии Эндрю Диксона Уайта (1832–1918), одного из основателей Корнеллского университета. В 1896 году он опубликовал труд, заглавие которого походило на выбранное Дрейпером – «История войны науки и теологии в христианском мире» (A History of the Warfare of Science with Theology in Christendom).
В действительности это сочинение заметно отличается от работы Дрейпера. В нем двадцать пять глав, каждая посвящена отдельному вопросу или научной дисциплине; есть главы о географии и астрономии, они идут вслед за первой – о сотворении мира. Уайт гораздо тщательнее, чем Дрейпер, рассматривает проблему формы Земли: несмотря на явное тяготение к черно-белой трактовке – что следует из названия, – он внимателен к исторической реальности, а значит, разобраться в ней было возможно, стоило только захотеть. Автор признает, что были отцы Церкви (разумеется, «мыслившие особенно широко»), которые под влиянием Платона и Аристотеля «с готовностью приняли концепцию, но большинство тотчас перепугалось»243. Такой взгляд менее примитивный, причем вера в сферичность воспринимается как непременный признак открытости и прогрессивности ума. Далее следуют пространные уточнения, касающиеся всех замысловатых теорий, в которые могли верить христиане, и от этого только упрочивается авторитет вездесущего Козьмы:
Эта теория окончательно сформировалась в VI веке в виде полной и подробно описанной системы мироздания, опиравшейся, как утверждалось, на Писание; ее автором стал египетский монах Космос [sic] Индикоплов244.
Однако Уайт видит во всем этом несомненное влияние египетской теологии:
Богословский мир не признавал языческих истоков; учение объяснили озарением и вскоре признали цитаделью библейской истины, а церковная верхушка приложила все усилия, чтобы сделать эту фортецию неприступной, обложив ее сочинениями, полными теологических рассуждений; многие верующие сочли теорию даром Всевышнего245.
Вместе с тем Уайт не делает из теории Козьмы незыблемую догму, как его предшественники. Он учитывает, что Амвросий и Августин «смирились» со сферичностью, Климент и Ориген «даже поддержали» идею, а Исидор Севильский «хоть и был скован тем, что богословие господствовало над всем остальным, осмелился восстать против непререкаемого прежде авторитета Космоса [sic] и высказался в пользу шарообразности Земли»246.
У средневековья Уайта нет ничего общего с дрейперовским: Фома Аквинский и Альберт Великий «сочли своим долгом принять учение о сферичности»247, не вполне в него веря, и Уайт в итоге приходит к выводу, что «в начале нового времени большинство мыслителей» признавали эту идею, хотя представляет «Лютера, Меланхтона и Кальвина» противниками теории – и сторонниками реформаторского учения scriptura sola248. Впрочем, далее он считает правильным сделать оговорку – исповедальную, если можно так выразиться: «Истины ради необходимо сказать, что протестантство не менее рьяно боролось с новой научной теорией» (учением Коперника), чем католицизм249.
У Уайта история конфликта Церкви и науки охватывает другие эпизоды: его рассказ куда более подробный и лучше подкреплен документами, хотя встречаются и вымышленные эпизоды – как спор об антиподах, в связи с которым цитируются Альберт Великий, Винсент из Бове, Николай Орем, Пьетро д’Абано, Чекко д’Асколи и даже Петр д’Альи, которому автор возносит хвалу250; особое внимание обращено к процессу Галилея, ведь «борьба с теорией Коперника, прежде довольно умеренная, с этого момента развернулась с неслыханной силой»251. Если к долгой череде столкновений с Церковью Уайт относит и становление дарвинизма, то мысль о беспросветном средневековье он не разделяет и оставляет за Колумбом, Коперником и Галилеем их истинные открытия. Поскольку Библиотека Конгресса США оцифровала практически всю прессу, выходившую с 1690 года, предлагаем читателю ознакомиться в сети с тем, каким образом Уайт противопоставляет науку и религию252.
Одновременно с выходом труда Ирвинга, во Франции эллинист и латинист-самоучка Жан-Антуан Летронн – сотрудник кафедры истории Коллеж де Франс – также посодействовал популярности тезисов о плоской Земле и о противостоянии науки и Церкви, но совершенно по-иному. В 1834 году он опубликовал статью, озаглавленную «Космографические воззрения отцов Церкви, приближенные к философским учениям Греции», ее напечатал солидный журнал «Обозрение двух миров» (Revue des deux mondes), что, казалось бы, гарантировало ее научность. Задача статьи, как вытекает из названия, заключалась в том, чтобы показать: убеждения «отцов Церкви» «почти во всем восходят к философским школам Греции», предшествовавшим или сопутствовавшим зарождению гипотез сферичности, то есть главным образом теориям досократиков. Вместе с тем – и в этом суть проблемы – Летронн, с одной стороны, берет «за основу этого анализа»253 «Христианскую топологию» Козьмы Индикоплова (пользуясь изданием Бернара де Монфокона), что, конечно, дает совершенно фантазийное представление об учении «отцов», с другой же стороны, в своем исследовании делает, можно сказать, поразительные обобщения.
В статье, помимо многого другого, сказано, что Лактанций придерживался общей позиции западной христианской Церкви: автор утверждает, что если и были отдельные христиане-защитники сферичности, то «приверженцы устного толкования» выдвигали гипотезы, «объединенные тем, что они формально исключали шарообразность Земли». Имена здесь те же, что и в списке святых отцов: «святой Августин, Лактанций, святой Василий, святой Амвросий, святой Иустин Мученик, святой Иоанн Златоуст, святой Цезарий Арелатский, Прокопий Газский, Севериан Гавальский, Диодор Тарсийский и т. д.»254. На это «и т. д.» нельзя не обратить внимание. В первой части мы убедились, что в действительности такой концепции следовали лишь Лактанций и антиохийская Церковь, что не мешает Летронну утверждать, будто средневековые космографы были вынуждены считать Землю плоской и связывать эту гипотезу с ее движением:
В былые времена, кои от нас не так уж далеки, все науки должны были брать начало из Библии. Она была единственной основой, на которой им дозволялось произрастать; прогрессу были поставлены узкие границы. Астрономам отводилось наблюдение за звездами и составление святцев, но при условии, что Земля остается [sic] центром мироздания, а небо по-прежнему – твердым сводом, усыпанным светящимися точками; космограф мог чертить карты, но только следуя принципу, что Земля – это плоскость, чудесным образом висящая в пространстве и поддерживаемая Божественной волей255.
А если где-то сферичность и допускалась, как утверждает автор, то с обязательным условием: исключалось существование антиподов256.
Он также напоминает о «суровой богословской цензуре», занимавшейся воспрепятствованием науке на протяжении всего средневековья и использовавшей «три веских аргумента: гонения, тюрьма или костер»257. Обращаясь к доводам Козьмы, он создает поистине «крутой» замес:
Это давние доводы, и во все времена с ними считались. Еще Плутарх вложил их в уста одного из своих собеседников, ярого противника идеи земной сферичности и существования антиподов; они повторяются из века в век начиная с Лактанция и святого Августина до того момента, когда открытие Америки и кругосветное путешествие Магеллана навсегда не заставят замолчать противников представления об обитаемой обратной стороне Земли258.
Да, Летронн утверждает, что «именно Магеллан» заставил замолчать «противников» антиподов, но говорит об этом так, словно о сферичности тогда только что услышали. Как некогда Вольтер, автор внушает своему читателю, будто диспуты об антиподах и о сферичности суть одно и то же, а система Козьмы пользовалась авторитетом.
Написанное Летронном – просто статья, ее цель никак не связана с масштабным выстраиванием истории конфликтов науки и религии, которое предприняли американцы спустя полвека. Тем не менее для Франции это имеет значение, поскольку очевидно родство этого текста с основным посылом книги Ирвинга, опубликованной на английском в тот же период, или с суждениями Дрейпера несколько десятилетий спустя. Во вступительной части – при том, что темой статьи является форма Земли, – Летронн рассказывает о диспуте с участием так называемых «библейских геологов», которым – как Барнету, Уистону, Кирвану и Делюку – удалось «согласовать свои идеи с Книгой Бытия»259. Гилберт Барнет (ум. 1715) и Уильям Уистон (ум. 1752) – английские теологи; Ричард Кирван (ум. 1812) – ирландский химик и геолог, а Жан Андре Делюк (ум. 1817) – швейцарский физик и геолог.
В самом деле, они все пытались примирить свои физические теории образования Земли с нарративом Книги Бытия, и потому, в зависимости от различных редакций Библии, момент ее сотворения им приходилось относить к 4000 году до н. э. (если опираться на вульгату) или к 5500 году до н. э. (по Септуагинте). В XVIII веке эти версии опроверг Бенуа де Майе (ум. 1738), изучавший геологическую стратификацию и эрозию, а затем Жорж-Луи Леклерк де Бюффон (ум. 1788) – они пользовались методом оценки времени остывания Земли: все опыты описал Юбер Кривин, автор подробной истории этих вычислений. Бюффон в своих изысканиях увеличил возраст Земли до 74 000 лет, и в результате (как бы нелепо это ни выглядело в сравнении с 4,55 миллиарда лет, по современным расчетам) факультет теологии потребовал, чтобы он отказался от своих выводов. Бюффон так и поступил, пошутив при этом, что лучше «прослыть плоским, чем быть повешенным»260. В начале XIX века сочинения «библейских географов» критикуют намного смелее. Летронн воспринимает диспут о возрасте Земли как повторение контроверзы, которая будто бы велась по поводу сферичности. Словно глупость церковных схоластов с их несгибаемой уверенностью, что Земля плоская, передалась геологам, таким же косным, как и их предки из Саламанки, в своем нежелании признавать продолжительность геологических периодов. Забавно, впрочем, что Летронн не включил в свой список Ньютона, хотя ученый, также на основе Библии, вычислил точную дату сотворения Земли – 3998 год до н. э. По всей видимости, фигура великого англичанина плохо увязывается с обобщенным представлением о науке, покорной религиозным догмам. Таким образом Летронн обеспечивает жизнеспособность своим идеям, уже одобренным Вольтером и просветителями, и, больше того, прикрывается авторитетом Коллеж де Франс, что в начале XIX века, как и сейчас, имело значение.