Понять успех мифа
Изучение героизации Христофора Колумба позволяет найти звенья, объясняющие, ради чего косвенно затрагивался вопрос о плоской Земле, ставший символом более масштабных битв сторонников и противников лаицизма. Так что длительный успех мифа невозможно понять, не учитывая специфический контекст XIX века, который, как и эпоха Просвещения, отмечен двойной проблемой лаицизма и антиклерикализма, но, кроме того, в ином аспекте, совершенно особыми средствами описания истории.
I. Плоская Земля и битвы века
В мыслительной сфере XIX век отмечен распространением идей философа Огюста Конта (ум. 1857), которые значительно повлияли на концепцию истории человеческого общества. В знаменитой работе «Дух позитивной философии» (1844), обобщившей «Курс позитивной философии» (появившийся между 1830 и 1842 годами), Конт очерчивает историю мыслительной эволюции общества, проводя ее через три этапа теории, применимые, по его мнению, как к индивиду, так и ко всему роду человеческому. Первый – связанный с детством как периодом любви к неразрешимым вопросам вроде «почему» – получает теологическое наполнение. Внутри этого периода Конт рисует движение от фетишизма к монотеизму через политеизм, которое дает развиться «до тех пор почти незаметному всеобщему чувству, говорящему о необходимом подчинении всех явлений неизменным законам»310. Затем следует второй этап – связанный с отрочеством, – когда природа объясняется не сверхъестественными факторами, а понимается через персонифицированные сущности или абстракции. Этот этап – «метафизический», переходный, когда происходит установление «истинной философии», благодаря которой «таинственные исследования» в поисках теологических или метафизических объяснений прекращаются. «Наш ум отныне отказывается от абсолютных исследований» и «сосредоточивает свои усилия в области действительного наблюдения, […] являющейся единственно возможным основанием доступных нам знаний, разумно приспособленных к нашим реальным потребностям»311. Последний этап позитивной философии, который Конт соотносит со «зрелостью», заключается «в повсеместной замене недоступного определения причин в собственном смысле слова – простым исследованием законов, то есть постоянных отношений, существующих между наблюдаемыми явлениями»312.
Утверждение, что все наши знания соотнесены с чувствами, заставляет Огюста Конта заверить нас, будто «никакая астрономия не могла бы существовать у слепого вида […]; точно так же мы не могли бы иметь суждение […] относительно темных небесных тел»313, что, впрочем, было опровергнуто после его смерти с развитием спектрального анализа. Но представление о просвещенности, последовательно и линейно развивающейся в сторону все более точных знаний, прочно закрепилось в философии науки (и образования) начиная со второй половины XIX века. Оно во многом способствовало становлению фигуры Галилея: если одни выбрали Колумба и 1492 год в качестве даты эпистемологического разрыва, то Конт относит его к более позднему времени – к 1600‐м годам. Как замечает Анни Пети, автор комментариев к приведенному изданию «Духа позитивной философии», Конт отмежевывается от философов Просвещения, «описывавших средневековье как время обскурантизма и суеверий»314. Но период, предшествующий наступлению XVII века, Конт определяет как «преднаучную» эру – выражение надолго попало в число популярных: «Истинно-научный дух очень молод и пока еще так мало распространен, что, вероятно, никто до Галилея не заметил даже увеличения скорости тела при его падении»315, – пишет он, например, рассуждая о математике в первом томе «Курса положительной философии», и это еще один пример исторической неправды.
Во Франции Третья республика унаследовала, по выражению Доминика Лекура, «усеченный позитивизм»316 – республиканский и антиклерикальный. Общественная реформа, которую Республика собиралась осуществить, должна была «опираться на интеллектуальную реформу, проводимую научным методом, отвергающим теологические или метафизические догмы»317. Стереотип Церкви, цепляющейся за учение о плоской Земле, прочно закрепился в дискурсе столетия: чаще всего доставалось Августину, который, как пишет Прудон (рассматривая понятие предрассудка!), считал «Землю плоской, потому что она казалась ему таковою»318.
Со второй половины XIX века интеллектуалы – политики, как Луи Блан или Жорж Клемансо, ученые, как Марселен Бертло или Поль Бер, литераторы, как Виктор Гюго, историки, как Жюль Мишле, – выступили настоящими вольнодумцами, то есть участниками борьбы за свободу совести с Церковью и ее духовенством, чьи ценности были в их глазах несовместимы с ценностями Республики. Эта борьба отразилась в ключевых темах дебатов во время выборов в палату депутатов зарождающейся Третьей республики, будь то в вопросе о поддержке проекта закона об ассоциациях, об отмене конкордата, о выходе из-под влияния Церкви правосудия, больниц, тюрем и вообще об отделении Церкви от государства. Движение за свободу мысли – через выступления, доклады на конгрессах, газетные статьи, публичные лекции – развивает противостояние науки и веры. Оно прочно сохраняет память об историческом столкновении, навеки настроившем их друг против друга.
Интересно ознакомиться с «Ежемесячными бюллетенями Французской федерации свободомыслящих людей» (BMFFLP) за 1892 год (они есть в онлайн-библиотеке Gallica). В них можно найти призыв к свободомыслящим представителям любых стран участвовать во Всемирном конгрессе, который должен был пройти в Мадриде в октябре 1892 года; он приурочивался к четырехсотой годовщине первой экспедиции Колумба, которую особенно важно было отметить в этом оплоте католицизма, коим является «древняя родина Торквемады»:
Открытие Америки есть не что иное, как триумф позитивной науки над химерической теологией, как и свободомыслия над догмами абсурдной религии. Потрясая Библией, Лиссабонский совет под председательством епископа и Большой Совет Саламанки с богословами во главе отсрочили отплытие Колумба, отвергнув и осудив его планы, назвав их безрассудными и еретическими, так что ему пришлось бежать из Португалии и пережить смертельный страх в Испании, которую он также вынужден был покинуть в смятении и негодовании, тогда как гражданская власть, сделав внезапный разворот и отмахнувшись от теологической тщеты, решительно перешла на службу позитивной науке, олицетворяемой бессмертным мореплавателем319.
Здесь Колумб изображен как «предтеча» (еще одно неприемлемое – строго теологическое – определение) позитивной науки, теорию которой сформулировал Огюст Конт, а «Большой Совет Саламанки» – как архетип теологического подхода, присущего первым опытам человечества. В противостоянии науки и богословия Колумб, разумеется, – герой науки. Через 15 лет после обращения епископа Бордо к папе с ходатайством о канонизации «адмирала-миссионера» организаторы Всемирного конгресса в своем обращении присвоят плоды колумбовой одиссеи, но дадут ей противоположную оценку:
Да, открытие Америки – это наш триумф! Оно доказывает тщету теологического знания и непреложную истинность экспериментальной науки; и в то же время убеждает, что, лишь сметая препоны религиозных заблуждений и отважно выступая в русле современных идей, гражданская власть способна совершать великие и плодотворные деяния320.
Спор о шарообразности Земли не упоминается здесь прямым текстом, но как еще понимать «непреложную истинность экспериментальной науки», которой пыталась преградить путь религия? Что могло быть «еретического» в попытке предпринять дальнее плавание, если не пренебрежение догмой (мнимой), утверждающей, что Земля плоская?
Нужно быть полным невежей или человеком, напрочь ослепленным страстью католической веры, чтобы не понять, что в день, когда свершилось открытие Нового Света, нагромождение из библейско-католических гипотез и фантазий должно было рухнуть как карточный домик321.
Не сомневаясь, что вера в «библейско-католические фантазии» относится ко всей Церкви, разоблачители не перестают повторять формулу (апокрифическую) credo quia absurdum, которую Поль Лафарг, Поль Бер и немало других свободомыслящих деятелей считают отражением «образа мыслей верующего»322. Она вторит ложной цитате, которую Вольтер в одном из «Диалогов» приписывает святому Августину – своей излюбленной жертве: «Верую, ибо абсурдно»323. Эта ирония обращена прежде всего против католиков, ведь вольномыслящие – например, американец Дрейпер – щадят протестантов, считая их такими же, как они сами, жертвами «католической тирании». Эту мысль подхватывают участники движения свободомыслящих, составлявшие обращение к аудитории конгресса в Мадриде324.
Антиклерикализм, сквозящий в декларациях конгресса, связан для последователей этого движения с предвкушением «воспевания позитивной науки», о чем в процитированной выше статье упоминал Лекур.
В этом общем контексте религиозных и интеллектуальных столкновений и практической историографии, ставшей сегодня малоприемлемой, вырос двойной миф о средневековом обскурантизме325 и плоской Земле. Кроме того, положение могли обострить и другие факторы. Мы уже описывали диспут о возрасте Земли, возникший в XVIII веке и продолжившийся в XIX. Открытие в 1861 году недостающего звена между динозавром и птицей подтверждает, что длительность соответствующих геологических периодов следует заметно увеличить, чтобы учесть время, необходимое для эволюции фауны и флоры326.
Базовая для этого метода теория эволюции, изложенная в работе «Происхождение видов» (опубликованной Дарвином в 1859 году), знаменует полный разрыв с теологическими объяснениями появления этих самых видов – подобно тому, как гелиоцентризм отверг систему Птолемея. Труд, выдержавший к 1872 году шесть переизданий и переведенный в 1862 году на французский язык, как известно, вскоре вызвал столкновение «библейских геологов», по выражению Летронна, и сторонников «трансформизма». В уже процитированной нами работе Уайт сравнивает воздействие этой публикации с эффектом «плуга, пропахавшего муравейник» и приводит множество примеров яркой реакции теологов того времени327.
У этого противостояния были прецеденты, пусть и немногочисленные, которые заманчиво было припомнить для наглядности, в подтверждение внутренней враждебности Церкви по отношению к науке. Для иллюстрации хватило бы и одного эпизода, вполне реального, который относится к XVII веку и связан с вопросом движения Земли, – из известных персон тогда больше всех пострадал Галилей, – не понадобилось бы даже выискивать несуществующих адептов плоской Земли. Между тем сильнó было желание показать, – как сделал это химик и политический деятель Марселен Бертло, – что «Рим оставался центром притеснения науки и мысли более полутора тысяч лет»328.
II. История великих людей
Как стая кречетов, из темного гнезда
Устав носить нужду с надменною повадкой,
Вожди и ратники толпой, в надежде сладкой,
Поплыли, полные кровавых снов, туда.
Где баснословная им грезится руда,
Где чудный край Сипанго манит их загадкой.
Пассат их реи гнет, и до лазури гладкой
Белеет за кормой кудрявая гряда.
И каждый вечер ждут они чудес воочью,
Блеск фосфорический на море, каждой ночью,
Миражем золотым баюкает их сон.
А кто не спит, склонясь над белым носом судна,
Тот смотрит, как вдали над гладью изумрудной
Созвездья новые плывут на небосклон329.
Их манила «баснословная руда», которой, как они думали, изобилуют земли Индий и Сипанго (Япония), но страшно было идти к загадочным берегам западного мира, где, казалось, велик риск пропасть навсегда, не сумев «подняться» обратно, а в итоге «первооткрывателей» Нового Света воспели по обе стороны Атлантики. То, как писалась история, безусловно, не могло отчасти не повлиять на успех мифа и, в свою очередь, тесно связано с напряженностью идеологических конфликтов, о которых мы уже говорили. Действительно, потребность в развенчании прежних веков (Церкви/церквей, но еще и Старого порядка дореволюционной Франции) сопровождалась формированием героических образов – возвышенных символов борьбы за прогресс Нового времени.
В конце XIX века в Европе как грибы после дождя вырастают памятники, прославляющие Колумба, – в Италии, но больше всего в Испании. На площадях крупных городов статуи того времени воплощают различные образы героя, уже встречавшиеся нам в литературе: ученый-первооткрыватель, который одной рукой держит свернутую в трубу карту, а другой указывает в сторону моря (Барселона, 1888), отважный моряк, взявшийся за кормило (в монастыре Ла Рабида), проповедник и первооткрыватель земного шара с христианской хоругвью в руке и глобусом, поставленным у его ног (Мадрид, 1885). В некоторых памятниках отчетливо видна та же связь между странствием Колумба и представлением о сферичности, что и в народной культуре, и от этого идея еще прочнее укрепляется в коллективном сознании: в Санта-Маргерита-Лигуре мореплаватель изображен положившим руку на земной шар (1882); барельеф на памятнике воспроизводит сцену в Саламанке – обращаясь к членам пресловутого совета, он указывает на глобус, установленный на столе.
В Лувре хранится картина под названием «Христофор Колумб перед советом Саламанки», написанная американским художником Эмануэлем Лойце в 1841 году330 и увековечившая это событие, – она часто служит иллюстрацией в школьных учебниках. Если на этом полотне Колумб разворачивает карты, то на гравюре, выполненной по этому произведению и опубликованной в журнале «Магазен питтореск» за 1843 год, он стоит лицом к экзаменующим и держит палец на сфере331. Так что совет, в свою очередь, стал источником богатой иконографии: сцену также воспроизвел Николо Барабино, эта работа есть в архиве Лиссабонской библиотеки (Cristóvão Colombo no Conselho de Salamanca)332. Существует немало изображений мореплавателя рядом со сферой, среди них «Колумб в монастыре Ла Рабида» Фелипе Мансо (1492). Этот обзор следовало бы дополнить, в частности, иконографией школьных учебников 1850–1960 годов, но и без этого мы видим, что художники беззастенчиво эксплуатируют миф о Колумбе-первооткрывателе сферичности или, по крайней мере, защитнике этой идеи.
По эту сторону Атлантики «История Франции» Жюля Мишле создает собственное параллельное видение истории. Героизация начала Нового времени преследует не только политические и интеллектуальные цели: она связана с особым подходом к изложению истории, яркий пример которого дает Мишле, – когда пламенная стилистика сочетается с ничуть не смущающим автора искажением истины. Жак Ле Гофф, изучивший развитие концепций средневековья у Мишле (и выделивший по меньшей мере три), уточняет, что автору понадобилось 10 лет (с 1833 по 1844 год), чтобы написать шесть первых томов «Истории Франции», в которых он с воодушевлением рассказывает о раннем средневековье, представляя его временем, когда христианство защищало обездоленных, а «Церковь служила домом для народа»333. Интересующий нас период Мишле затрагивает в седьмом томе – «Возрождение», опубликованном в 1855 году. Во введении он заявляет, что намерен изложить историю «оригинальной мысли, плодотворной инициативы и героизма» – во имя Лютера, «который, сказавши „нет“ папе, Церкви и Империи, отвратил от них половину Европы», но также во имя Колумба, «опровергшего и Рим, и наследие веков, и церковные соборы, и традицию», и во имя Коперника, который «наперекор ученым мужам и народам, презрев как наитие, так и науку, и сами чувства, и то, что видит взор, подчинил наблюдение Разуму с большой буквы и один поборол все человечество»334. Тот самый XVI век, говорит он далее, протекает «от Колумба к Копернику, от Коперника к Галилею, от открытия Земли к открытию неба»335. Введение позволяет автору обрисовать мрачный образ завершающегося средневековья и особенно средневековья научного, которое «хуже, чем ничто», «постыдное откатывание назад»336. Его трактовка Возрождения очевидна:
Поколения, слишком уверенные в коллективных силах, составляющие величие девятнадцатого века, взгляните на живой источник, в который вновь окунается человечество, источник души, чувствующей, что она одна больше, чем весь мир, и не ждет от соседа помощи для собственного спасения. Шестнадцатый век – век геройский337.
Завершается затянувшееся введение не менее показательно:
Все придет в движение: впереди войны и большие события, смутное бурление, неосознанное вдохновение. Эти неясные знаки, исходящие из народных масс, но редко ими замечаемые, кто-то (Колумб, Коперник или Лютер) воспримет, словно они посланы только ему, встанет и отзовется: «Вот он, я!»338
Мишле подписывается под идеей забвения античности и последующего возвращения к нему: «Греческий гений вел Колумба и Коперника. Пифагор и Филолай посвящали их в систему мироздания. Аристотель уверил, что Земля круглая»339. В самом конце труда (напомним, посвященного истории Франции), он возвращается к трем фигурам, упомянутым во введении, и описывает воплотившийся в них образ героя/вестника Нового времени, подчеркивая их скромное происхождение и роль основателей «новой церкви»:
Три плебейских сына, три героических труженика обтесывают три камня, на которых стоит новая Церковь: Колумб, Коперник и Лютер. Итальянец открывает мир, поляк обнаруживает его движение, гармонию, бесконечность небес. Немец воссоздает семью и делает ее священной. Так создавался мир человека340.
В этом отражение очарованности конфликтом практиков и мудрецов, принявшим форму «обездоленные против элиты» (ни один из трех, разумеется, не был «плебейским сыном»). В примечаниях к этому изданию имя Колумба связывается со сферичностью. Отойдя от хронологии, заданной историей Франции, Мишле утверждает:
Чтобы выбрать за отправную точку нужный век, сначала пришлось рассказать об открытии Америки […]. Поскольку Колумб доказал, что Земля круглая, из этого был сделан вывод, что она должна вращаться, – так же, как подводили к этой мысли фазы двух планет и как доказал это Коперник [sic] [и т. д.]. Открытие Колумба – инициирующее событие эпохи, влияние которого будет ощущаться еще долго341.
Мог ли Мишле пребывать в неведении относительно того, что в эпоху Великих географических открытий о сферичности Земли было известно уже около двух тысяч лет и что сферичность не обязательно предполагает вращение?
Построения Жюля Мишле, – которые нельзя не признать идеологическими – кажутся нам сегодня достаточно далекими от научно-исторической практики (мягко говоря). Они показывают, насколько глубоко вымысел, сопровождающий Колумба, врос в XIX век. Мифические фигуры, воспетые Мишле, «три плебейских сына», в одиночку противостоящие идеологическим и религиозным предрассудкам своего времени, использовались и гораздо позже. Они наводняли многие учебники истории и популяризаторские сочинения в XX веке, даже когда академические исследования начали всерьез дистанцироваться от легенды. От них также пошла аморфная культура, с трудом поддающаяся определению и как в стихотворении Эредиа, так и в метафорах политиков до дыр изнашивающая миф о Земле, которую сделала плоской религия, и о средневековье под гнетом невежества.
В заключение – одна неожиданная мысль: Колумб – героический персонаж, но для нашего исследования не менее важна еще одна фигура – Галилей, ведь сегодня зачастую именно его недолго думая называют мучеником, пострадавшим за идею круглой Земли, – с чего мы, собственно, и начали. Между тем изучение текстов противоречит общему впечатлению: даже рассказчики, не скрывающие резко негативного отношения к Церкви, обычно стараются не приписывать Галилею открытие сферичности. Мы, в свою очередь, предлагаем гипотезу: преображение реального лица в героя сопротивления обскурантизму стараниями интеллектуалов позволило свободнее ассоциировать его – правда, только в популярной культуре – с таким удобным мифом, как вера в плоскую Землю.
Ведь трансформацию образа Галилея в самом деле можно связать с философией Просвещения: различие в исторической трактовке фигур Коперника и Галилея будет здесь показательным. Коперника при жизни не осуждали, не трогали, он великий ученый, но не мученик. Галилей, напротив, начиная с «Энциклопедии», предстает одновременно возвышенным и трагическим героем. В 1754 году в IV томе «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера в тексте о Копернике появляются строки, посвященные Галилею. Одному – научная слава и именная статья, другому – образ борца с мракобесными силами:
В Италии запрещено придерживаться системы Коперника, которую считают противоречащей Священному Писанию, поскольку она предполагает, что Земля подвижна. Великий Галилей некогда оказался перед судом, а его представления о движении Земли объявили еретическими; в вынесенном против него вердикте инквизиторы не обошли и имя Коперника […]. Галилея, который, несмотря на цензуру, продолжил формулировать учение о движении Земли, вновь осудили, обязали публично признать свои так называемые заблуждения и отречься от них устно и письменно, что он и сделал 22 июня 1633 года: поклялся, встав на колени и возложив руку на Библию, что впредь не скажет и не сделает больше ничего вопреки предписанному, после чего был препровожден в застенки инквизиции, откуда его вскоре выпустили342.
Противоречий в вопросе сферичности в этой статье не прослеживается, но она во многом способствовала созданию универсального образа ученого, гонимого инквизицией, который затем стали использовать кто во что горазд, – к такому выводу приходит Лоран-Анри Виньо в недавнем историографическом очерке:
Полезно уточнить, что внимание толкователей на протяжении почти трехсот лет не было обращено непосредственно ни к условиям процесса, ни к учению Галилея – их интерес скорее способствовал созданию этаких лубочных картинок, на которых Наука с большой буквы борется с драконом обскурантизма. Родившийся тогда сюжет преследования Галилея стал поводом (особенно в прошлом веке) для полемики между радикальными католиками и учеными, часто антиклерикальных убеждений343.
III. О происхождении и живучести мифа
Сочинения трех интеллектуалов первой половины XIX века – Ирвинга, Летронна и Гумбольдта – через обилие взаимных цитат показывают, как устроено исследование, которое ведется хоть и в интернациональной среде, но в весьма закрытых и, как сегодня принято говорить, автореферентных кругах. Вместе с тем перед нами авторитетные персоны, и неудивительно, что это направление мысли утвердило мнение, будто вера в плоскую Землю – исторический факт. Но для понимания успеха и долговечности мифа этого мало. Как мы уже отметили, историки и мыслители прошлого не приписывали Галилею, в отличие от Колумба, открытие шарообразности Земли, зато сегодня в ответ на вопрос, кто первым сказал, что Земля круглая, чаще всего звучит именно его имя. Если обратиться к многочисленным интернет-сайтам, расплодившимся в последнее время для борьбы с мифом, то там чаще можно прочесть: «Нет, это не Галилей…», нежели «Шарообразность земли открыл не Колумб».
Причин, объясняющих успех легенды о плоской Земле и, если смотреть шире, о Церкви и/или средневековье, темных и закрытых для любого научного знания, много, и они, разумеется, не всегда видны на поверхности: это триумф позитивизма, историография, культивировавшая любовь к великим личностям, эпичные повествования и впечатляющие образы вместо заботы о подлинности источников, это борьба с клерикализмом, становление молодой Республики (во Франции), прославление ренессансной идеи и излишнее доверие к гуманистам, которые первыми назвали средневековье варварской эпохой «готов», – по выражению Рабле, – а также столкновения внутри христианства со времен Реформации, чью роль и формы, которые она приняла на американской земле, нельзя не принимать в расчет. К этому, безусловно, следует добавить невнимательное прочтение, путаницу в вопросах сферичности и подвижности Земли, – ведь первый из них понять было проще, чем второй, – нечеткость знаний, только усугубляющую проблему. Как выяснилось в неформальных обсуждениях, некоторые наши коллеги, судя по их признаниям, касаются на занятиях веры в плоскую Землю в связи с документами, комментируемыми в учебниках, – в которых, заметим, за редким исключением, об этой вере больше не говорится. Преподаватели считают, что поступают правильно, дополняя учебник, поскольку полагают, что в нем есть пропуски. Совершенно очевидно, что нам нравится верить в этот удобный миф, оправдывающий линейный взгляд на прогресс и упрощенное изложение истории, а еще, безусловно, придающий нашему времени сладкое чувство превосходства (при том, что мало кто из наших современников способен понять хотя бы страницу средневековой философии).
Разрастающийся антиклерикализм, сопровождавший лаицизацию знания и общества, – существенный причинный фактор, особенно для XIX века, причем его, пожалуй, не только поддерживали, но и, безусловно, подготовили две другие тенденции, составившие его подоплеку. Одна из них, которой мы лишь мимоходом коснулись, состоит в том, что в XVIII веке «в Англии многие протестантские полемисты публикуют памфлеты против папства, используя образ Галилея как жупел для догматического авторитаризма»344, и это еще одно объяснение резкости суждений у американцев, ведь земля отцов-пилигримов избежала католических гонений (хотя и это – лучезарное, благодушно-упрощенное видение, против которого, например, возражает Уайт). В этом сложном контексте приписываемая Церкви вера в плоскую Землю вопреки научной очевидности – образ яркий, легко запоминающийся, дидактически эффективный и укрепляющий в своих убеждениях цивилизацию, которая полагает, что определенно достигла большего, чем предшественники.
Точно так же идеи разрыва между средневековьем и Возрождением или научной революции – это удобные ориентиры, но в то же время их значимость невелика. Можно с полным основанием подчеркнуть, что если в XIV веке в Италии, а чуть позднее во всей остальной Европе просвещенная публика недвусмысленно заявила, что порывает со средневековьем, и стала использовать термин «возрождение» и его синонимы (rinascità, rinascenza, restaurazione или risorgimento на итальянском, renaissance, restitution или restauration на французском, а главное – renovatio и restitutio на латыни), то в начале XIX века то же слово возрождение (Rinascimento на итальянском) получило прописную букву и обозначает уже не интеллектуальное направление («столь отрадное и желанное возрождение» изящной словесности, как у Пьера Белона в «Наблюдениях за многими необычными вещами» 1553 года), а эпоху, отличительная черта которой – противостояние средневековью, загнанному в сумрак345. Если проследить появление термина «Возрождение» (Ренессанс) в литературе (скажем, в электронных книгах на платформе Google) с помощью приложения Ngram Viewer, то будет отчетливо видно, что он входит в употребление около 1830 года с частотой, быстро растущей на протяжении XIX и XX веков. А ведь если говорить о литературной и научной областях, – в 1828 году в Лондоне и в Нью-Йорке выходит труд Ирвинга о Колумбе, а в 1836 году – «Критический очерк» Гумбольдта. Существует по крайней мере одно совпадение в развитии понятия «Возрождение» в его современной форме и версии о средневековье, напрочь забывшем научные достижения греков, – при том, что в более ранних сочинениях она не встречалась.
Действительно, в «Истории астрономии» Жан-Батиста Деламбра, написанной в самом начале XIX века, нет ничего об уходе в небытие в средние века античной науки и ее достижений. Автор, астроном и математик, член Академии наук, сам занимавшийся измерениями земного меридиана, но также литератор, латинист и эллинист, прочитал большинство древних текстов и их комментирует. В томе «История астрономии средних веков» (опубликованном в 1819 году) он представляет труды арабских авторов, в частности Альфрагануса (книга I), затем латинских, как «Трактат о сфере» Иоанна де Сакробоско, трактаты Пурбаха и Региомонтана, но ни разу не указывает на забвение предшествующих знаний. Разумеется, Деламбр говорит об утрате в период латинского средневековья математических инструментов, применявшихся в «астрономии для геометров»346, наследия Птолемея и других греков, которые удастся восстановить, когда появятся переводы арабских ученых и греческие тексты, перенесенные ими в XIII век. Однако никаких признаков плоской Земли за это время не наметилось.
Современное же осмысление понятия «Возрождение», начиная с XIX века, и труды Якоба Буркхардта («Культура Возрождения в Италии», 1860), в частности, ощутимо способствовали превращению «обновления» (renovatio), которое почувствовали в свое время гуманисты, в Ренессанс – полный разрыв цивилизаций. Сегодня ясно, что преемственность между «средневековьем» и «Возрождением» (двумя эпохами, датировка которых по всей Европе разнится) сильна, особенно в академической среде, в которой передается знание (это, однако, не означает, что следует отрицать важные изменения, оправдывающие ощущение людей того времени, что они живут в новую эпоху).
В работе, посвященной философии Возрождения, Брайан Копенхейвер и Чарльз Шмит справедливо замечают, что леденящие душу рассказы гуманистов о том, как их учили схоластике, да и их сарказм оказались куда весомее для интеллектуальной памяти Возрождения, чем блестящие вычисления и доказательства последователей Аристотеля347. Такое глобально искаженное видение, поддерживавшееся в XIX и XX веках, послужило, в частности, фоном для мифа о плоской Земле. Мрачное и совершенно несправедливое видение изживающей себя схоластики поддержал, к примеру, такой мыслитель, как Декарт. Задолго до Огюста Конта в «Первоначалах философии» он связывает идею детства со спонтанным, безотчетным восприятием явлений:
Он [ум] не замечает также ни кругового вращения Земли, ни шарообразности ее поверхности и потому склонен считать ее неподвижной и имеющей плоскую поверхность. С раннего детства ум наш пропитан тысячами других подобных же предрассудков; […] в пору возмужалости мы не припоминаем, что просто приняли эти мнения на веру348.
Нетрудно предположить, что и период, впоследствии названный «прекартезианским», связали с тем временем, когда люди «в пору возмужалости» по-прежнему верили в «предрассудки».
Идея плоской Земли пользовалась особым успехом, но не следует забывать, что это лишь одно из тлетворных порождений мрачной легенды о средневековье, порой поглощающей и Возрождение, когда речь идет об академической науке и философии. В школе, как и за чтением статей в периодике или наспех изданных книг, каждый мог встретить, например, утверждение, будто «в средние века считалось, что у женщин нет души», «в средние века жгли ведьм», «в средние века запрещалось вскрывать умерших». Между тем последние, да и более ранние исследования опровергли две из этих мрачных легенд, которые имеют прямое отношение к нашей книге и представляются весьма симптоматичными. Бартоломе Бенассар сначала посвятил немало работ попыткам пролить свет на историю испанской инквизиции, ее доктрину, реальную деятельность и точное число жертв. Его выводы, опубликованные в журнале «Анналы» в 1981 году (то есть 40 лет назад), справедливо указывали на следующее:
Инквизиция, в особенности испанская, – одна из немногих современных институций, мифологизированная в западном сознании. Антииспанская «черная легенда», возникшая в конце XVI века, несомненно, один из первых громких эпизодов, когда успешным в межнациональном масштабе оказалось пропагандистское начинание: от Гойи до Виктора Гюго и Верди эти образы в коллективном представлении неизбывны349.
Бенассар также обратил внимание на то, каким сложным, а потому долгим оказалось появление научной исторической концепции, избегающей как огульных обвинений, так и восхваления. Это относится и к истории процесса над Галилеем, который веками использовали как для нападок на Церковь, так и для ее защиты, в конечном счете особо не интересуясь Галилеем и не заботясь об истине.
Заметную пользу принесли и работы Рафаэля Мандресси, посвященные истории анатомии и препарирования. Помимо того, что они попросту интересны, в них опровергается миф о средневековом запрете анатомирования:
Нередко утверждалось, что вскрытие умерших людей в средние века могло привести к отлучению от церкви. Угроза, конечно, страшная, но на самом деле на анатомов она вовсе не распространялась. Единственный найденный документ в пользу этого тезиса – «одной из неисправимых ошибок нашей культурной истории», как сказал Луи ван Дельфт, – декреталия Detestande feritatis350, изданная 27 сентября 1299 года папой Бонифацием VIII. Непонятно, как предписание, датируемое концом XIII века, могло повлиять на средневековье в целом; к тому же его содержание никоим образом не касалось анатомического препарирования. Декреталия, безусловно, выражала решительное противление понтифика расчленению трупов, но «ненавистная жестокость», «ужасный обычай», которому Бонифаций хотел положить конец, заключался в расчленении тел усопших, чтобы их легче было доставлять к месту погребения, если смерть наступила на значительном от него расстоянии351.
Detestande feritatis по отношению к препарированию сыграла такую же роль, что и Лактанций для идеи плоской Земли. Но Лактанций хотя бы сам в нее верил, пусть даже едва ли не в полном одиночестве. В обоих случаях использование единственного документа вне контекста позволяет с легкостью фальсифицировать историю.
Работая над нашей темой, мы изучали труды предшественников, но одновременно – с исключительным вниманием – все источники, будь то старые или современные, которые нам удалось найти. При этом нас поразил один момент, которому выше практически не было уделено внимания: с самых давних пор существует активное движение неприятия образованных элит и фигуры эрудита. Герои современной науки противопоставляют себя не только духовенству, не способному размышлять ни о чем ином, кроме заковыристых теологических вопросов, и не читавшему ничего, кроме Библии, причем не особенно вдумываясь: они также противники носителей знания, проповедников отвлеченных понятий, а также сильных мира сего. «Плебейские сыны» или «смиренный мореплаватель» – вымышленные фигуры, но они, несомненно, продолжают нравиться многим нашим современникам. Если говорить о Колумбе, то его образу придает остроту опала: мореплаватель, сошедший на берег в Кадисе, вернувшись из третьего путешествия, закован в кандалы и умирает в одиночестве и нищете, однако историки доказали, что он получил весьма солидное вознаграждение – меньше, конечно, чем рассчитывал, но заметим, что его недолгое заключение с августа по декабрь 1500 года было вызвано разногласием с католическими королями, которым не понравилась жестокость по отношению к аборигенам – пытки и обращение в рабство, практиковавшиеся испанскими войсками под его командованием, в частности на Гаити, причем еще во время второго путешествия352. Такой портрет плохо сочетается с романтическим образом смиренного и миролюбивого мореплавателя, будь он хоть вестником Провидения, хоть преданным душой и телом науке первопроходцем.
Добавим, наконец, что в эпоху, когда борьба с фейками всего за несколько лет стала смыслом происходящего, а информация, отвечающая упрощенной черно-белой логике, как известно, распространяется куда быстрее, чем более глубокий анализ интеллектуальной или политической жизни. Когнитивные деформации, леность ума, потребность в простых ориентирах, но, кроме того, в сфере преподавания, длительная передача искаженной памяти стараниями – придется это признать – нашего же института народного образования, – все это ни к чему хорошему, пожалуй, не ведет. Между тем на образование возложена громадная ответственность, ведь если большинство учебников истории больше не описывают миф о плоской Земле, заметим также, что ни один из них не пытается его развеять, хотя программа к этому располагает, в чем еще недавно можно было убедиться, ознакомившись с вопросами экзамена на степень бакалавра по картографии или Возрождению. Во многих случаях учебные пособия даже несут своеобразный художественный флер, определенно отражающий, как это ни прискорбно, недостаток уверенности у их авторов, и мы вернемся к этому в кратком обзоре, завершающем эту книгу.