Живучесть мифа о плоской Земле удивляет многих из нас. В своей книге «О литературе» Умберто Эко, еще два десятилетия назад анализируя «силу ложного», приводит в пример (один из многих) этот же миф и подчеркивает, что «даже ученик старших классов школы может легко вывести: Данте вошел в воронку Ада и, появившись на другой стороне, увидел неизвестные звезды у подножия горы Чистилища, значит, он должен был знать, что Земля круглая»395. По всей видимости (как показывают современные исследования, в которых сравнивается скорость распространения фейковых и настоящих новостей), ложные новости привлекательны, и это тем более трудно объяснить, поскольку верят им, потому что не знают, что они ложные (так, несомненно, мог бы сказать маршал де Ла Палис, сам, по злосчастью, ставший жертвой мифа)396. Можно вслед за Эко продолжать удивляться стойкости этого мифа, поддержанию которого служит всего лишь своеобразная и доведенная до крайности интеллектуальная лень (достаточно набрать в сети «плоская Земля», и будет видно, что вполне серьезные сайты дают всю информацию, необходимую для опровержения) или же абсолютное лицемерие, о чем не без юмора также напоминает Эко в связи с символическими изображениями сферы: «при желании» несложно понять, что круг на иллюстрации или на карте может изображать сферу:
Почему люди, знавшие, что Земля круглая, изображали ее плоской? Первое объяснение: мы поступаем так же. Критиковать плоскость тех карт – это все равно что критиковать плоскость наших географических атласов397.
Эко делает вывод, что «ложные истории – это прежде всего легенды, а легенды, как и мифы, весьма убедительны»398. Между тем в случае с мифом о плоской Земле (а может быть, и не только), как мы попытались показать, смешиваются сложные факторы, начиная с анахроничного пристрастия ко всему, что сродни теории заговора (Церковь как господствующая сила, стремящаяся непременно навязать картину мира, далекую от реальности), и заканчивая своеобразным умственным утешением, когда ты не думаешь, будто «раньше было лучше», а, наоборот, уверен, что «мы» были откровенно глупее, жили в менее свободном мире и человечество еще оставалось «темным», – все эти обнадеживающие мысли придают ценность миру, в котором мы живем, и повышают самооценку, ведь мы говорим себе, что принадлежим к обществу, нынешний коллективный разум которого превосходит «прежний», хотя хронологически это довольно размытое понятие (так же, увы, как до сих пор – понятия «средневековье» и «Возрождение»). Прежде всего, история этого мифа заставляет сегодня задуматься об общественном конформизме, покладистости ума и образовательном консерватизме, поддерживающем из поколения в поколение информацию, которую стало очень легко проверить.
Этот момент, безусловно, представляет сложность для нас как преподавателей. Как изменить преподавательские привычки, которые часто продолжают жить в устной речи, даже если учебники начинают (понемногу) обновляться (с отставанием примерно в две тысячи лет)? Ответ – безусловно, повышая уровень общей научной культуры и, в частности, связывая эту культуру с изучением самих наук. Нам хотелось бы выступить в защиту истории науки, сложной дисциплины, требующей двойного подхода – научного и исторического одновременно. Во Франции она представлена только в сфере высшего образования, да и то не во всех университетах. В начальном и среднем образовании она воспринимается как увлекательное дополнение к преподаванию «сложных» наук, не требующее особой подготовки. Часто история науки сводится к пересказу любопытного случая, который «дополняет» или «иллюстрирует» учебный процесс: большинство из тех, кто выхватывает из нее крупицы, формируя представления многих поколений, не видят в ней дисциплину. К тому же она по-настоящему, на рефлексивном уровне, не объясняет, как устроена наука. Иногда, как мы убедились на ряде примеров, ее популяризацией занимаются авторы, не владеющие ни ее инструментами, ни методами, – видимо, полагая, что они достаточно разбираются в истории (Мишле) или в науке (Аллегр) и что им хватит живого интереса к теме в сочетании с изящным пером (Кёстлер).
Долгое время история науки рассматривалась в аспекте причинности учеными, пытавшимися повернуть время вспять в поисках предпосылок (и «прототипов») тех результатов, которым впоследствии нашлось подтверждение. Такая история науки в «предбудущем» времени оставляет за пределами нашего внимания труды, особенно теоретические, не призванные открывать научные истины, обедняя тем самым прочтение древних текстов. К тому же упрощается понятие научной революции, определенное Томасом Куном как «смена парадигмы» и регулярно применяемое к периоду 1550–1650 годов, времени между Коперником и Галилеем. Таким образом, несмотря на явную расплывчатость понятия парадигмы, отправная точка современной науки оказалась в центре Европы, а все прежние идеи предстали схоластическим лепетом, предвосхитившим появление других понятий, их авторам по определению неведомых. Сегодня исследовательское поле во многом изменилось, но восприятие рассматриваемой дисциплины в образовательной среде и далеко за ее пределами все еще хранит отпечаток таких трактовок.
Без строгого подхода и осмысления того, что является ее предметом, история науки быстро превращается в «вопрос идеологии, суть борьбы за влияние и манипулирование массами», – с горечью констатирует Патрик Тор, говоря о трактовке положений дарвиновской теории399. Проблема становится еще более щекотливой, когда рассматриваемый научный вопрос входит в резонанс с поворотными моментами в обществе, – как процесс отделения Церкви от государства, бурно проходивший на протяжении последних лет XIX и всего XX веков, с новыми всплесками в начале века XXI.
Не приходится сомневаться, что преподавание истории как таковой только выиграло бы, будучи менее дискурсивным и с большей систематичностью опираясь на письменные источники, к которым в первую очередь критически подходили бы преподаватели, а затем и ученики. Ибо бесчисленны стереотипы, которые большинство людей не ставит под сомнение.
Построения, которые мы попытались раскрыть, основаны на определенном понимании как прогресса, связанного с неизбежным развитием, так и науки. Это понимание зародилось вместе с современной наукой. Галилей в трактате «Пробирных дел мастер» (Il Saggiatore), опубликованном в 1623 году, излагает программу своих изысканий, исходя из мысли, что натурфилософия «написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору […]. Написана она на языке математики»400. Мишель Блэ в обзорном труде по истории науки настаивает на том, что в последующих работах Галилея речь будет идти не только «о математическом упорядочивании природы, которая всегда тождественна самой себе», но и о «разъяснении законов […] нового представления о природе»401. В завершение книги, проследив все этапы математизации физики в XVII и XVIII веках, анализа движения путем дифференциального исчисления, а затем – становления нового экономического порядка, автор пишет: «Не является ли обновленная концепция природы в конечном счете лишь средством для неограниченного развития „техники“, с которым теперь [ее] путают?»402 Из-за такой концепции природы мы воспринимаем тексты и идеи, предшествовавшие XVII веку, как наивность, от которой нам пришлось избавиться, чтобы построить свой современный мир. Но когда сказываются последствия неограниченного технического прогресса в нашей ойкумене, достигшей масштаба планеты, у нас появляются причины задуматься над этим представлением.
История науки отличается тем, что дает возможность для эпистемологического и философского осмысления наших собственных построений. Миф о плоской Земле тесно связан с «верой в прогресс», которую следовало бы умерить: чем подтрунивать над теми, кто, как нам кажется, верил в плоскую Землю, полезно было бы поразмышлять о глубинных движущих силах мифа и о том, что он говорит о нашем обществе. Последнее слово оставим за Умберто Эко: «В сущности, первый долг образованного человека – это готовность каждый день заново переписывать мировую энциклопедию»403.
ПриложениеМетод Эратосфена в изложении Клеомеда404
Во вступительной части Клеомед уточняет, что для понимания метода Эратосфена следует принять так называемые «допущения». Некоторые из них вытекают из используемой космографической модели (Земля шарообразна, мала по сравнению с Вселенной и находится на значительном расстоянии от Солнца), другие представляют собой известные геометрические свойства. «Допущения» изложены в пяти пунктах:
– Сиена и Александрия лежат на одном меридиане;
– расстояние между этими городами составляет 5000 стадиев;
– лучи, посылаемые различными частями Солнца к различным частям Земли, параллельны друг другу;
– прямая, падающая на параллельные прямые, образует с ними равные накрестлежащие углы;
– равные углы опираются на подобные дуги, которые составляют одну пропорцию и имеют одно отношение к своим кругам.
Этапы рассуждения Эратосфена:
– Сиена и Александрия лежат «на одном меридиане», общая протяженность меридиана равна окружности Земли.
– Сиена (S) «лежит на круге летнего тропика».
– Во время летнего солнцестояния Солнце оказалось бы ровно над меридианом, так что солнечные часы «не отбрасывали бы тени, поскольку Солнце находилось бы точно над головой».