Я пытался заставить себя поверить, что брак с Ормусом не продлится долго. Когда она сказала мне, будто заключила с ним соглашение, — что он будет закрывать глаза или, по крайней мере, смотреть на все ее амурные похождения невидящим глазом, конечно, при условии, что она не будет слишком уж грубо и откровенно афишировать их, я поначалу ощутил прилив жгучей радости оттого, что она решилась на такой рискованный шаг, чтобы освободить в своей жизни место для меня. Потом, под душем, когда ее отсутствие становилось уж совсем невыносимым, я иногда уговаривал свои намыленные руки быть ее руками, так же как ее руки дублировали Ормуса во время десятилетия их жизни друг без друга; я осознал, что на самом деле всё не так просто. Это было похоже на то, как если бы в их брачном контракте я присутствовал в качестве дополнительного пункта. Как будто я был скрытым компаньоном в их партнерстве. Это обрекало меня пожизненно на роль второй скрипки — так значилось в моем контракте. Моя всё возрастающая ярость обнаружила правду, которую я старательно скрывал сам от себя, а именно: я все еще лелеял надежду заполучить ее полностью.
Нередко я заставлял себя почувствовать презрение к прячущемуся в стеклянной коробке отшельнику Ормусу. Кем надо быть, чтобы согласиться на роль mari complaisant[278] такой красавицы и знаменитости, как Вина Апсара? На что мое зеркало отвечало: «А кем надо быть, чтобы соглашаться на подачки со стола другого мужчины, на роль его заместителя в постели?» Есть злая и, возможно, недостоверная история о романисте Грэме Грине, согласно которой муж его любовницы приходил к его дому и, стоя на улице, под окнами, выкрикивал в теплой ночи оскорбления в адрес автора «Тихого американца»: Salaud! Crapaud![279] Говорят, что Грин, когда его спрашивали об этой истории, отвечал, что квартира его была на последнем этаже, поэтому он не мог слышать этих криков, а следовательно, не может ничего ни подтвердить, ни опровергнуть.
Salaud! Crapaud! В моем случае именно я, Винино увлечение на стороне, испытывал желание выкрикивать оскорбления. Я, гордившийся своей способностью, надев шляпу цвета хаки, как у всех фотокорреспондентов, сливаться с окружающей средой, исчезать, очень скоро стал ненавидеть свою неприметность в истории с Виной, тот факт, что величайшая из моих сердечных привязанностей оставалась сокрытой от посторонних глаз. Но чем чаще мы с Виной появлялись на публике вместе, пряча свои отношения у всех на виду, тем меньше было у людей желания сплетничать о нас. То, что мы не скрывали наш союз, свидетельствовало в пользу его невинности, да, даже для Ормуса. По крайней мере, он всегда так говорил.
Однажды, в оруэлловском 1984 году[280] — когда настало время покончить с двоемыслием, сравнять с землей наводящие ужас Министерства Правды и Любви, — я почувствовал, что больше не в состоянии выносить эту ситуацию, и помчался, жаждая какой-то определенности, к Родопы-билдинг, сжимая в руках конверт с пачкой фотографий Вины, на которых запечатлел ее обнаженной в первые мгновения после страстных утех. Она, с таким трудом верившая другим и не очень доверявшая себе, позволила мне сделать и хранить у себя эти взрывоопасные фото; но времени, украдкой проведенному со мною, она предпочитала свой основанный на недоверии брак. И, как это красноречиво продемонстрировали мои действия, я тоже не заслуживал ее доверия.
Все дело в том, что даже Ормус Кама не мог не понять, что значили эти снимки: а именно, что в течение многих лет я наслаждался благосклонностью его любимой жены. Он, конечно же, должен был назвать свой вид оружия. Прусские сабли, бейсбольные биты, пистолеты на рассвете у фонтана «Бетесда», — я был согласен на всё. На то, чтобы, как сказала бы Вина, закрыть тему. Сгорая от нетерпения, я шумно ввалился в Родопы-билдинг, где был остановлен швейцаром в ливрее.
Это был отец Вины, экс-юрист, экс-мясник Шетти. Ему было уже за семьдесят, но выглядел он лет на десять моложе. Кошмарная жизнь не оставила своего отпечатка на его внешности. Сердечный, даже жизнерадостный, он стоически переносил все, что ему было уготовано. Прочитав в газете о его злоключениях, Вина подрядила на его поиски небольшую армию детективов. Когда они раскопали его во Флориде, она полетела туда, чтобы помириться с ним и предложила ему все, что он пожелает: спокойную жизнь в собственном доме где-нибудь на островах Киз и, разумеется, достойное содержание, но все это он отверг не раздумывая. «Я отношусь к тому типу людей, которые предпочитают оставаться в упряжке, — ответил он. — Найди мне какую-нибудь работу, чтобы я мог умереть стоя». Вот он и заступил на это место, радуясь своей униформе и улыбаясь окружающему миру. «Прохладно летом, тепло зимой, накоротке с лучшими людьми города, — объяснил он. — В моем возрасте и с моим послужным списком на такое нельзя было даже надеяться. Индия, забудьте о ней. (Полученное им в Индии лингвистическое образование, делавшее большой упор на точность произношения, причудливо сочеталось с американской раскованностью речи.) Индия осталась в прошлом для всех нас. Я выбираю Манхэттен».
Спеша расставить всё по своим местам, я забыл, что в тот день могла быть смена привратника Шетти, и вот он — тут как тут, подтянутый, в полной боевой готовности, спешащий услужить:
— Мистер Рай, сэр, как дела, что скажете, могу я вам чем-нибудь помочь?
Я так и оцепенел, держа свой конверт, вся моя решимость куда-то улетучилась.
— Мне позвонить наверх, мистер Рай? Хотите прокатиться на лифте? Или вы просто принесли письмо для мистера Ормуса или для моей дочери? Так я всё устрою, нет проблем! Вы можете оставить его мне, это моя работа.
— Да нет, всё в порядке, — ответил я, направляясь к выходу. — Это ошибка.
Окликнув меня, он ободряюще помахал рукой:
— Мы уже скучаем по вам, мистер Рай, приходите скорее, слышите?
С улицы послышался жуткий грохот, в вестибюль ввалилась группа уличных музыкантов. Шетти помрачнел. Пройдя мимо меня, он решительно преградил путь нескольким парням, игравшим на кухонной раковине, тележке из супермаркета, урне, тачке, на ведрах и, вероятно в качестве реверанса в адрес «VTO», на странном, химерического вида, издававшем жуткие звуки, собранном из каких-то обломков струнном инструменте, который они называли гиситарой.
— Это еще что такое? — осведомился Шетти. — Откуда вы взялись?
— Мы — группа «Молл», — ответил юнец с красными глазами и козлиной бородкой, обозначая свое лидерство в этом лохматом трясущемся племени. (Не просто уличная группа, а группа в поисках уличных отбросов, отметил я про себя.) — Мы посвящаем эту серенаду живущим на небесах рок-богам. В наш век всеобщей неопределенности мы воспеваем материализм, парадоксальным образом используя вещи, не представляющие ценности для общества. Мы славим культуру пончиков, они сладкие и приятные на вкус, но внутри у них пусто.
— Убирайтесь вон с моей территории, — скомандовал Шетти, — сейчас же!
Слово нью-йоркского швейцара — закон. Группа «Молл» покорно подхватила свои инструменты и убралась восвояси. Их предводитель, как воплощение Века Алчности, обернувшись и слегка дрожа, бросил наглый взгляд на Шетти.
— Когда мы станем знаменитыми, мистер, я хочу сказать, когда мы станем очень знаменитыми, я вернусь сюда и, мать твою, куплю этот гребаный дом, и тогда береги свою задницу, малыш, я тебя предупредил.
Я понял, что угроза, содержавшаяся в моем конверте, была столь же безосновательна. В конечном итоге Вина была права, доверившись мне. Я не смог этого сделать. Я не мог пойти на это без риска потерять ее. Я тоже сидел на игле, причем безнадежно, и она была моим наркотиком.
Мне пришло в голову, что в делах любви и желания Вина вела себя совершенно по-мужски. Она была способна, как большинство мужчин, любить всем сердцем и одновременно — половиной сердца, предавая любовь и не испытывая при этом чувства вины, не видя в этом никаких противоречий. Она была способна не столько делить свое внимание, сколько умножать себя до необходимых пределов. Мы, Ормус и я, были ее женщинами: он — преданной женой, стоящей рядом со своим мужем-ловеласом, терпящей его, несмотря на его блуждающий взгляд и «охоту к перемене мест», а я — распутной и одновременно страдающей любовницей, которая довольствуется тем, что у нее есть. И если посмотреть с подобной точки зрения, то эти отношения имели смысл.
Я помню руки Вины с длинными, быстрыми пальцами, нарезающие ее любимые овощи. Она была похожа на верховную жрицу языческого культа, деловито отмеривающую ежедневную порцию жертвоприношения богам. Я помню ее жажду информации, то, как ее цепкий полуобразованный ум впитывал в себя многообразие сведений, получаемых от тех, с кем сводили ее слава и красота (газетные и телемагнаты, боссы голливудских студий, ученые, создатели ракет, большие шишки из «Морган Гэренти» и дипломаты), как старательно запоминала она всё, как будто эти факты могли спасти ей жизнь. Я помню ее страх перед болезнями и преждевременной смертью.
Вина всё схватывала быстро, и к тому времени, когда ушел Малл Стэндиш, это была уже не та высокомерная, поверхностная особа, по вине которой были заключены кабальные контракты. Под его руководством она стала проницательной бизнес-леди, не менее изощренной в делах бизнеса, чем многие из тех зубастых акул, чья деловая хватка вызывала у нее уважение, которого они не заслуживали. Она распоряжалась акциями и ценными бумагами, недвижимостью, занималась коллекцией произведений искусства, которая постоянно росла, булочными, винокурней в Санта-Барбаре, молочными фермами. Всем известная любовь Ормуса к хлебу, естественно, привела Стэндиша и в эту сферу бизнеса, и теперь Вина следила за тем, чтобы высокие стандарты «Кама-булочных» соблюдались везде, от побережья до побережья. Пекарни и булочные стали уже известным брендом, но лишь немногие знали, что Вина Апсара и Ормус Кама принадлежали к числу лучших виноделов Калифорнии, не говоря уж о том, что они были владельцами крупнейших молочных хозяйств на северо-востоке Соединенных Штатов. Винокурня процветала, а уже и без того огромные стада коров гольштинской породы, приобретенные Стэндишем у Сингха, стали еще больше, и повсюду можно было купить производимый из их молока сыр и другую продукцию. «От коз — к коровам, — как-то сказал