[334] предложили двойникам Вины объединиться с ними, но Вина была уже больше чем Enterprise[335], она стала самостоятельным континуумом, мистической корпорацией мистера Q из бондовского сериала.
Была одна знаменитая постановка «Гамлета», где Джонатан Прайс, игравший Принца Датского, сам «извлекал» из себя Призрака, как медиум или транслятор, благодаря чудовищным усилиям тела и голоса. Подражатели Вины избрали более простой путь, используя костюмы и записи, но идея была та же. Воплощая своего кумира в собственных телах, они пытались вернуть его из небытия.
Мне пришло в голову, что они пошли даже дальше, чем Мидзогути[336]. В «Угетсу» несчастный мужлан, которого приютила в своем доме таинственная аристократка, просто влюбился в призрак. Но эти люди оказались не только зачарованными умершей, они пытаются быть ею, носить ее кимоно, пудрить лицо, как она, подражать ее походке. Это новая форма автоэротизма. Одетые как Вина, эти женщины-мимы занимаются любовью сами с собою.
Не было единого мнения, какая Вина больше заслуживала нового воплощения — смутьянка афро-Вина времен ее молодости, с копной волос, мощным голосом, сексуально неуемная крикунья, или рыжеволосая Мекси-Вина, уже далеко не юная, но все еще обольстительная, с божественным голосом. Вина, аура которой стала немного мудрее, или Вина-Смерть, леди с печальным взором, из-под ног которой уходит земля. В конце концов победил прагматизм. Молодые изображали раннюю Вину, мужчины постарше (да и женщины тоже) присвоили себе позднюю Вину.
Эта Вина, ведомая под руку Чоу, точно была не очень юным парнем. К тому же китайцем, что неминуемо делало сходство еще более несовершенным, но он провел немало часов перед зеркалом, накладывая грим, затемняя кожу, работая над разрезом глаз. Он изучил ее походку, движения губ, ее манеру держаться. И рыжий парик был совсем неплох.
— Скажи мне сразу, если тебе не нравится эта идея, — тут же обратился ко мне Джонни, — но мы подумали, что это могло бы — черт! — приглушить, что ли… ну если она в каком-то смысле все еще здесь. Как «Общество взрослых детей алкоголиков» — ты слышал о нем? — иногда хорошо знать, что ты не один, это помогает.
— Меньше всего я хотел бы разочаровать вас, — обезоруживающе проговорила Чайна[337]-Вина чудным баритоном и даже поклонилась. — Это не совсем так. Я всегда очень высоко ценил ее, всю жизнь, и это мой способ отдать ей дань уважения.
— Замечательно, — сказал я Джонни. — Правда. Круто. Отличная работа, — похвалил я явно довольного собой переодетого мужика. — Вы хотите потом исполнить что-либо или как?
— Я имитирую ее движения, — ответил он, расплываясь в широкой гордой улыбке. — Я взял с собой запись, если вы не против.
— Отлично, — я заставил себя лучезарно улыбнуться в ответ. Выражение явного облегчения на лице Чоу подсказало мне, что я всё делаю правильно. Теперь мои друзья могут за меня не волноваться и — с чувством облегчения для обеих сторон — наконец-то оставить меня в покое.
Весь второй год после Вины я подолгу жил один в Америке, у моря. Что ты любишь? — спросил я ее на Джуху, и она ответила: Я люблю море. К этому, по крайней мере, я смог вернуться, хотя и без нее: к океанским бризам, несущим в себе утраченный аромат ее пряных духов, к пляжам. Этот бесконечный золотистый берег был за тридевять земель от городской благодати Кафф-парейд и суеты Аполло-бандер, но он наполнял меня чем-то большим, чем ностальгия. Проезжая по пути к океану мимо картофельных и кукурузных полей, безбрежных посадок подсолнечника, лоснящихся лошадок, сладкоголосых птиц юности и искусанных клещами оленей; мимо одетых с экзотической простотой американских богачей, в обрезанных старых джинсах, в свитерах с воротником хомутиком, в грубых комбинезонах и рубашках поло; мимо их классических «кабриолетов», «рейнджроверов», их обеспеченной старости, золотого детства и полной сил зрелости; мимо индейцев племени шиннекок, подстригающих живые изгороди, чистящих бассейны и следящих за теннисными кортами, косящих траву на лужайках и вообще всячески заботящихся о такой дорогой, но украденной у них земле; мимо гудков железной дороги, криков гусей и шелеста летней травы, я — через столько лет — возвращался к мыслям о доме. О доме как о еще одной утраченной драгоценности, о чем-то, что тоже было отнято у меня временем, моим выбором. О чем-то еще, теперь недоступном, — оно блестит под водой, подобно затонувшему золоту, тяжело дышит под распаханной землей, словно ушедшая в преисподнюю возлюбленная.
Я сумел взять себя в руки настолько, что смог сделать подборку фотографий для той выставки «После Вины», и принята она была серьезно и доброжелательно. Не буду отрицать, что мне это было приятно. Правда заключалась в том, что я не был свободен от стремления заставить людей понять значение Вины, а для меня она, конечно же, означала любовь, но при этом еще и тайну. Эта женщина была совершенно непостижимой, необъяснимой, она была моим окном в незнаемое.
Тайной в сердцевине смысла. Такой была она.
Я пригласил Ормуса на открытие выставки, но он так и не появился. Да я и не ждал, что он придет. Был небольшой скандал: в какой-то момент в галерею «Орфей» ворвалась группа «новых квакеров». Они явились, чтобы во всеуслышание обвинить меня в том, что своей выставкой я утверждаю, будто Вина умерла. Этих грязных байкеров попросту выкинули на улицу. Когда они исчезли, я обнаружил, что стою рядом с сухощавым пожилым индийским джентльменом в джинсах и клетчатой рубашке от Джей Кру, которого я сразу и не узнал без форменной одежды.
— Я хочу поблагодарить вас, — проговорил он со странным акцентом, растягивая слова, — за то, что вы поделились со мной моей дочерью. Эта выставка для меня в высшей степени позитивное и целительное переживание. Да, сэррр, это именно так.
Это был Шетти, швейцар из Родопы-билдинг. Погрузившись в глубины собственного горя, я был безразличен ко всему и даже забыл, что отец Вины еще жив.
Встреча с привратником Шетти была для меня как холодный душ. Она пробудила меня от долгого нездорового сна, прогнала болезненную замкнутость и вернула мне способность воспринимать окружающую действительность, сиюминутность и мимолетность вещей — основу основ искусства фотографа. На следующий день я встречаюсь с Шетти, который приходит после очередной смены, уже в униформе, и мы идем пить кофе в буддистское кафе через дорогу от «Орфея», — воздух там насыщен ароматом восточных благовоний и царит удивительно умиротворяющая атмосфера, которую создают великолепный черный кофе, темное дерево и бледные босые официантки в белых платьях в пол с пуговицами по всей длине, до самой горловины. Шетти выглядит спокойным, хотя прежней жизнерадостности в нем уже незаметно. Он говорит, как ему повезло, что Вина разыскала его на старости лет и пропасть между ними стала хоть чуть-чуть меньше. Он сообщает мне об этом с непривычными нотками заботы о себе. У нас с ней были проблемы. Мы признали гнев и взаимные обиды и проделали большую целительную работу. Мы обнялись. Нам стало хорошо друг с другом. Мы неплохо проводили время вместе.
Он признаётся, что они даже прошли вместе курс лечения. Психотерапевт, женщина из Индокитая, по имени Хани (она была замужем за преуспевающим биржевым маклером с Уоллстрит, из никарагуанских консерваторов), однажды повесила на вентилятор огромного розового кролика из папье-маше и дала Вине деревянную палку. Пока Вина дубасила его, Хани спрашивала ее, что именно она хотела выколотить из этого кролика и почему. Вина старалась изо всех сил, и Шетти услышал много горьких слов в свой адрес, но вид его знаменитой дочери, выбивающей, подобно какой-нибудь полоумной садомазо, внутренности из этого нежно-розового страдальца, был настолько абсурдным, что он рассмеялся. Он хохотал до слез, пока под натиском Вины кролик наконец не раскололся и оттуда посыпались всякие сладости и пушистые игрушки — обычные детские радости, которые он ни разу не дарил своей дочери, когда она была ребенком.
— Что вы почувствовали? — спросила его терапевт Хани.
Он вытер глаза, но продолжал сдавленно хихикать и никак не мог остановиться.
— Я вам скажу, что я думаю, — проговорил он, все еще смеясь.
— Неважно, что вы думаете, — перебила его Хани. — Давайте остановимся на том, что вы чувствуете.
Шетти, не в состоянии вынести явный идиотизм этого замечания, встал и вышел, все еще продолжая смеяться.
— Беда в том, — печально рассказывает он мне, — что этот прием с кроликом показался Вине отличной идеей, поэтому она и подумала, что я смеюсь над нею. После этого мы снова столкнулись, ну, с нашими прежними нерешенными проблемами в отношениях. Мы не ссорились, но больше и не проводили время вместе. Это был классический вариант уклончивого поведения. Мы не вступали в конфронтацию. Мы обходили проблемы стороной. Мы больше не открывали друг другу душу.
Он еще очень во многом хочет мне признаться: что его долгий путь падения от удачливого владельца мясной лавки до последнего бродяги начался на следующий день после того, как он повел маленькую Вину ужинать в «Рейнбоу Рум», а потом отправил ее в Бомбей жить с Дудхвалами. Он хочет поговорить о судьбе, о проклятии, которое навлек на себя, о том, что не сумел быть хорошим отцом и претерпел за это множество страданий. Он хочет попросить у меня отпущения грехов, так и не полученного им в полной мере от умершей дочери. Привратник Шетти тоже, как и все мы, преследует мертвую Вину, ему нужно воскресить ее, чтобы обрести душевный покой.
Слишком слабый пока, чтобы взваливать на себя еще и эту ношу, я прерываю его на полуслове. Чтобы не показаться грубым, спрашиваю его о зяте, Ормусе:
— А как рок-легенда справляется со своим горем?
К моему удивлению, вопрос, заданный лишь для проформы, влечет за собой яростную тираду: