РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ БИБЛИОТЕКИ «ДРУЖБЫ НАРОДОВ
Сурен Агабабян Ануар Алимжанов Лев Аннинский Сергей Баруздин Альгимантас Бучис Константин Воронков Валерий Гейдеко Леонид Грачев Игорь Захорошко Имант Знедонис Мирза Ибрагимов Алим Кешоков Григорий Корабельников Георгий Ломидзе Андрей Лупан Юстинас Марцинкявичюс Рафаэль Мустафин Леонид Новиченко Александр Овчаренко Александр Руденко-Десняк Инна Сергеева Леонид Теракопян Бронислав Холопов Иван Шамякин Людмила Шиловцева Камиль Яшен
Художник М. ЛИСОГОРСКИЙ
Земля помнит всё(роман)
Светлой памяти отца моего
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Слух о том, что будут выкорчевывать тутовник тети Джахан, кружил по селу уже вторую неделю, но пока что никто к дереву не подходил. Большой, неохватный, возвышался тутовник посреди огромного пустыря, высоко вздымая могучие нагие ветви. На первый взгляд казалось, что дерево сбросило листву; на зиму, но все живущие в селе и поблизости сокрушенно качали головами, если речь заходила о тутовнике. Дерево погибало, и когда о нем говорили, слова звучали, как песня, песня о том, что миновало… Тутовник начал сохнуть давно, и все же ветерок, налетавший из-за барханов, лишь слегка раскачивал его верхушку, и птичьи гнезда по-прежнему чернели наверху.
Раньше, когда мощное тело дерева укрывала пышная листва, тутовник тети Джахан казался еще огромнее, еще величественнее. Он был виден за много километров, и путники, которым впервые случалось быть в здешних краях, находили село по этому дереву. Тутовник тети Джахан давно уже стал приметой и главной достопримечательностью села, и люди порой забывали, что прежде всего это дерево, живое и плодоносное. Вспоминали об этом лишь к лету, когда ветви тутовника сплошь покрывались янтарными сочными ягодами. Но сходили ягоды, и тутовник снова превращался в примету села, в главную его достопримечательность.
Дерево засохло не сразу, трудно и медленно умирал могучий тутовник. Первой погибла верхняя ветвь, самая большая и сильная. Прежде округлый и ладный, тутовник сразу стал каким-то однобоким. Засохшие ветви положено обрубать, эту рубить не стали — дерево было обречено, земля кругом засолилась.
На следующую весну засохшей оказалась большая часть ветвей. Лишь те, что были простерты к селу, по-прежнему ярко зеленели, хотя листва на них заметно поредела. "Держится, — уважительно говорили односельчане. — Такого не сразу уложишь!"
Огромное старое дерево — гордость и украшение села — давно уже стало в этих местах олицетворением силы, красоты и благородства. С кроной могучего тутовника сравнивали увенчанные тельпеками гордые головы старцев. И вот теперь, когда пришел смертный час, дерево держалось, как человек, понимающий, что такое честь и мужество.
Стыдясь собственного бессилия, до последней своей минуты, до последней капли живого сока не хотело дерево признавать поражения — целый год удерживало оно листву на ветвях, обращенных к людям. Самым трудным был третий год. Весной, когда все вокруг зазеленело, лишь нескольким молоденьким веточкам хватило силы выбросить почки. Листочки вылупились блеклые, сморщенные и, не набрав живой силы, зачахли, словно хилые, от роду обреченные младенцы.
Первый же зной иссушил полумертвые листья, слабо и жалобно шуршали они под порывами горячего ветра. Не успевая проникнуть до корней, этот сухой, тихий шорох замирал где-то в глубине обессиленного недугом огромного тулова, и снова дул ветерок, и снова сухой шелест листьев лишь слабо отзывался в иссохшей плоти тутовника.
Потом листья опали, раскрошились, смешались с землей. А дерево все еще стояло. Растопырив корявые, потрескавшиеся ветви, тяжело опираясь на корни, стояло оно, как веками стоит на бессмертном фундаменте полуразрушенная стена…
Одиннадцатого декабря из села вышли три человека. У каждого было по топору с длинным топорищем. Шли эти люди не вдоль арычка, а прямо по пустырю, белевшему проплешинами соли. Гурт вышел во двор с кумганом умыться, но, увидев этих троих, сразу забыл про кумган — люди с топорами могли идти только к тутовнику, на всем огромном пустыре высилось лишь это одинокое дерево.
Все трое шли понурившись и не слишком спешили, видно было, что им не по душе поручение; чем ближе подходили они к тутовнику, тем медленнее становились их шаги. Гурт узнал только одного, сухопарого длинноногого человека в телогрейке с выгоревшей спиной. Это был Салар. Раньше он водил караваны, а последнее время работал на молочной ферме. Салар тоже вырос в старом селе, окаймленном барханами, казавшимися им в детстве такими высокими; как и все сверстники Гурта, Салар немало полакомился ягодами тутовника.
Однако Гурт не осуждал Салара. Во-первых, человек выполняет приказ, а во-вторых, если уж говорить честно, тутовник давно пора срубить — четвертый год засохший стоит. Так-то оно так, и все ж было бы справедливей, если б рубить тутовник поручили человеку стороннему, не отведавшему его плодов, не отдыхавшему в его тени. Только где найти такого человека? Парней в фуражках, что шли бок о бок с Саларом, Гурт со спины не признал, но их походка, то, как ступали они по заброшенной, закаменевшей пашне, говорила, что и эти погоняли здесь босиком.
Когда Салар и те двое остановились возле тутовника, Гурт, так и не умывшись, вернулся в комнату. Кумган он забыл во дворе. Сел, придвинул к себе чайник… Топоров слышно не было. Гурт налил в пиалу чаю и снова прислушался. За окном громко чирикнул воробей. Почуял, верно, как встревожен сидящий в доме человек, и решил отвлечь его внимание…
Медленно потягивая горячий чай, Гурт ждал. Корявые, жесткие пальцы, державшие пиалу, вдруг начали дрожать мелкой дрожью, задергался правый глаз, забилась жилка на скуле. Чириканья уже не было слышно. И в доме, и на улице стояла томительная тишина. Гурт отхлебнул глоток, потом еще, еще… В четвертый раз он хлебнуть не успел — ухнул первый удар. Гурт замер, не дотянувшись губами до пиалы. Удар повторился, потом послышался третий… Теперь они сыпались один за другим, и одиночные, и двойные удары. Гурт поставил пиалу на пол, кивнул, как бы признавая поражение, и сказал:
— Начали…
В тот день топоры стучали до позднего вечера, назавтра — с утра до полудня. А после полудня посреди белесого, поросшего чаиром пустыря торчал только гигантский пень.
С пнем пришлось труднее всего. Пригнали два гусеничных трактора. Заместитель председателя Машат лично возглавил операцию. Уже с полчаса топтался Машат перед пнем, но рук из карманов плаща пока еще не вытаскивал, все прохаживался взад-вперед, площадку вытоптал с кибитку величиной брезентовыми своими сапогами…
Ушанка из низковорсного коричневого сура делала круглое мясистое лицо заместителя еще круглее и толще. Маленькие вострые глазки, разделенные небольшим, неприметным между широкими скулами носом, так и зыркали из-под реденьких бровей. Тонкие губы широко прорезанного рта неплотно прикрывали мелкие зубы.
Не двигая шеей, он то и дело поворачивал свое кургузое, крепко сбитое туловище, одного за другим оглядывая собравшихся. Пень плотным кольцом окружила ребятня, и тех, кто подрубал корни, не было видно, слышались только короткие глухие удары.
Машат не спешил отдавать приказ, пусть народу соберется побольше. А те, что пришли, пусть постоят, пусть видят: без приказа Машата главное не начнется. Ребятишек-то, ребятишек-то набежало!.. Сказать по правде, и самому не терпится поглядеть, как трактора будут выворачивать это чудище. Додумать бы вот только одну мысль, додумать и покончить с ней, покоя не дает, проклятая!.. Машат снова представил себе Гурта, и его плоский лоб прорезала глубокая продольная морщина. Не поднимая глаз от земли, втянув голову в плечи, он продолжал расхаживать возле пня. Упрям этот Гурт, упрям, как ишак, собственной выгоды не понимает. Ну не любит он Машата, велика беда! Но зачем свою нелюбовь на каждом шагу людям в глаза совать? Будто сам он уж очень мил!.. Глянешь на эту отвислую губищу — верблюд, как есть верблюд! У Палвана-ага был такой: старый, в парше — точная фотография…
А все равно ради сына Машат и верблюду готов поклониться. Жить приходится, как время велит. Раз парень с девушкой полюбили друг друга, надо их оженить честь по чести. А вообще, если, убедившись, что с Гуртом не столкуешься, парень самовольно приведет девушку в дом, он этого меднолобого старика уламывать не пойдет — заварил кашу, сам и расхлебывай! Ладно, все, хватит об этом! Пожалуй, пора уже, теперь и трактора справятся.
Озабоченно, как человек, обремененный ответственностью, Машат поглядел вокруг. Бросил взгляд на мальчишек, пожиравших его глазами в ожидании команды, и тонким визгливым голосом, никак не вяжущимся с его осанистой фигурой, громко, чтобы все слышали, спросил:
— Говорите, и сам Гурт не знает, когда посажен тутовник?
Салар высунулся из ямы.
— Откуда ж ему знать, когда дерево лет на десять его старше? Корни-то — прямо оторопь берет!.. — Салар последний раз рубанул по корневищу и вылез. — Там вроде где-то ведро с водой. Дайте-ка хлебнуть.
— Дерево это Гуртов отец сажал, — попыхивая сигаретой, сказал худощавый тракторист, сидевший на корточках возле ямы; папаху он снял, и от вспотевшей головы шел пар. — Золото человек. Тетя Джахан, да будет земля ей пухом, та тоже женщина покладистая. И в кого Гурт такой удался?..
— Она, бедная, говорят, песни петь начала к старости? — спросил Салар, не выпуская ведро из рук.
— Было дело… Как вспомнит, бывало, сына погибшего, так и заведет. И все больше тут пела, под деревом… Тутовник много кой-чего повидал… Ребятишки-то, конечно, скоро его забудут, а мы и через десять лет с завязанными глазами это место отыщем… Война кончилась, весть эту тоже ведь тут, под тутовником, услыхали. Смотрим, мчится Сапаров мальчонка…
— Который на заводе приемщиком?
— Ну да. В ту пору ему годков десять сравнялось. Вот тут, где сейчас арык, межа проходила. Выбежал парнишка из села, бежит вдоль межи, а сам орет, будто кто ему глаз выбил… Мы тогда тоже оба