Верхний ряд открывал портрет первого председателя колхоза. Он был поливальщиком, потом стал бригадиром. Честностью, трудолюбием, простотой обращения завоевал себе авторитет — избрали председателем колхоза. Десять лет проработал на этой должности. Досталось ему крепко — последние четыре года на войну пришлись, а каково тогда было в деревне, Байраму рассказывать не надо. Народ с благодарностью вспоминает первого председателя.
Байрам подошел совсем близко — хотелось разглядеть портрет получше — и поморщился. Видимо, фотография была плохая, нечеткая, и фотограф, увеличивая ее, переусердствовал в ретуши; зачернив портрет, он придал лицу председателя какую-то грозную торжественность, никак не вяжущуюся с добрым усталым взглядом…
Еще интересное лицо.
Старик. Чекмень, высокая папаха, седая борода до пояса — настоящий аксакал. Оказывается, этот человек привел в село первый трактор! Вот когда бы его сфотографировать!.. Односельчане, кто постарше, помнят, конечно, эти дни, надо будет разузнать, записать. И быстрее, сколько времени упущено…
Зрительный зал, уютный и светлый, понравился Байраму. С удовольствием вдыхал он холодноватый запах свежей краски и новой мебели. Мягкие стулья обиты были красивой материей, узоры на стенах яркие, но не резкие. Хороша и добротна была новая, не обношенная еще одежда зала.
— А вот это сегодняшний наш день! — с гордостью сказал Назар, указывая на большие, писанные маслом полотна, украшавшие ярко освещенную правую стену. — Ашхабадские художники приезжали. Недели две здесь сидели, все эскизы делали. А недавно вот привезли, развесили… Как, ничего?
Байрам не ответил. Он стоял перед портретом Назара, пытаясь понять, почему брат до такой степени не похож на себя, что не удалось художнику в портрете.
— Хлопотное дело… — Назар с усмешкой махнул рукой. — Думал, фотокарточкой отделаюсь, не тут-то было. Сиди, говорит, позируй! Три дня с ним потерял. Между прочим, художник тебя хорошо знает…
Сообщение это не заинтересовало Байрама; охваченный неприятным чувством, он даже не спросил фамилию художника. Ему вдруг показалось, что Назар хитрит. Три дня не хотел терять — это точно, а вот что позировать не хотелось, непохоже, слишком довольное у него на портрете лицо. Голова откинута вправо, смотрит он куда-то в пространство; он доволен, он наслаждается тем, что художник пишет с него портрет…
— Он сам тебя так посадил? — спросил Байрам.
— Нет. Полную свободу предоставил: хочешь — говори, хочешь — смейся!.. Даже курить разрешил!
Ясно. Значит, и поза, и эта торжествующая удовлетворенность идут от натуры, отнюдь не свидетельствуя о недостатке мастерства и вкуса у художника. Но почему? Откуда это? Ведь вот он, рядом. Назар горд, он гордится работой, которую делает, гордится тем, чего достиг, добился, но в его гордости естественность и спокойное человеческое достоинство… А здесь… на портрете?.. Разве это Назар, честный, искренний, работящий? Так бы и повернул портрет к стене лицом!
Без особого интереса Байрам скользнул взглядом по соседним холстам и вдруг замер.
Удивительные глаза смотрели на него с портрета. Суровый, мрачноватый и бесконечно правдивый взгляд, Некрасивое, землистого цвета лицо, покрытое глубокими морщинами, казалось, вырезано было из потемневшего от времени корня. Вот это портрет! Это лицо!
— Гурт, бригадир наш, — уважительно сказал Назар, видя, что брат заинтересовался портретом. — Истинный земледелец! О нем ведь писали, не читал?
Нет, Байрам ничего не знает о бригадире по имени Гурт. Не читал, не слышал, и лицо незнакомое. Но портрет был настолько выразителен, что Байрам мог бы многое сказать об этом человеке.
— Понимаешь, работник он золотой… — озабоченно говорил Назар, вместе с братом вглядываясь в портрет Гурта. — Землю знает — прямо волшебник. Но упрям, самолюбив, иногда даже вздорен. С заместителем моим, с Машатом — ты его видел вчера, — никак поладить не может. У Гурта дочь есть, единственная, очень хорошая девушка. Полюбила парня. И парень прекрасный. Техникум окончил, сейчас бригадиром работает. Словом, пара хоть куда! Но парень-то — сын Машата. Тот пришел сватать, а Гурт ему от ворот поворот. Разве так делают? Ей же не за Машата идти!
— А чего это он так невзлюбил твоего Машата?
— Да из-за ерунды! В прошлом году я на выставку в Москву уезжал, вот они без меня и сцепились. Машат без предупреждения воду убавил его бригаде. Я, конеч но, пропесочил его потом как следует. Только Гурт всё равно ворчит. Злопамятный мужик!
Назар говорил, а Байрам внимательно вглядывался и лицо Гурта. Не верилось ему, что человек с такими глазами из-за ерунды, из-за мелкой обиды месяцами будет таить злобу. Ему показалось даже, что человек на портрете слышит эти несправедливые слова, что густые брови его еще теснее сошлись на переносице, глубже залегли на лбу морщинки. Да, что-то здесь не так…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Северный ветер к полудню стих. Небо становилось все прозрачнее, белые густые облака таяли, уходили за горизонт. Тех, кто по утреннему морозцу укутался в теплое пальто, начал прошибать пот.
На улицах становилось все многолюдней. Кое-где толпы девушек и молодух, разряженных так, словно им сейчас ехать за невестой, запрудили, перегородили улицу. Стоило появиться автомобилю или мотоциклу, пестрые девичьи стайки с визгом рассыпались, а потом снова сливались в яркий живой букет, полыхающий всеми цветами радуги.
Девушки не спешили заходить в клуб, покрасоваться возле его дверей тоже было немалое удовольствие. Подходили все новые группы, девушки окидывали друг друга внимательным оценивающим взглядом и снова принимались болтать. Нарядные, улыбающиеся, довольные, они были главным украшением сегодняшнего праздника.
Больше всего народу толпилось на площади. Здесь, между школой и клубом, должны были вскоре начаться встреча борцов и состязание прыгунов за платками. Парни, которым предстояло бороться за призы, с нетерпением ждали своего часа, толпа то и дело взрывалась смехом, смех был веселый, раскатистый и затихал не сразу.
На солнышке возле самой школы расположились на кошмах старики. Словно бы и не замечая веселой толпы, заполнившей противоположную часть площади, они с наслаждением прели в своих тулупах под ласковыми лучами зимнего солнца, негромко похохатывали над собственными шутками и прибаутками, не забывая потягивать чай. Кое-кто разохотился помочь поварам — чистили лук, картошку. Здесь же, возле специально выкопанных очагов, исходили мясным духом огромные, о четырех ручках казаны.
Вдруг по площади прокатились дробные звуки бубна. Сразу ожила, заколыхалась толпа, огромный круг образовался перед клубом.
Теперь и старики повернулись лицом к клубу. Один только Гурт как лежал перед шахматной доской, опершись на локоть, так и остался лежать, внимание его целиком поглощено было шахматами, не мог он решиться на очередной ход. Второй раз брался за коня, но, так и не сделав хода, поспешно ставил фигуру на место.
Старик с окладистой бородой выплеснул из маленькой, чуть видной в его широкой ладони пиалы остатки чая, поставил ее на кошму и сказал:
— Говорят, давнишний это танец — кушт-депме. На днях в газете прочел, оказывается, западные йомуды с незапамятных лет его пляшут. Ни один праздник без него не обходится.
— Возможная вещь, — поддержал его худощавый старик с жиденькой сивой бороденкой. — Ораз вполне мог такое вычитать. Читать он мастак. Взялся раз вслух мне читать — ну будто водой поливает, не сглазить бы!..
— И чего ты, Вельдже, Ораза всегда нахваливаешь? — глухим, словно со сна, осипшим голосом проворчал третий старик. — Насчет танца этого у меня спрашивай. Зачем газета, когда человек своими глазами видал? Я ведь учился в Красноводске… Вы, понятное дело, сроду такого города не видели… Красноводск — это, ну как бы сказать, край света. Суша на нем кончается, дальше одна вода. Сидишь, бывало, свесишь ноги в море… Вода без конца без края, а пить никакой возможности — горькая!.. Неделю я там проучился… Я ведь и в Казанджике бывал, и на острове Челекен. Побродил по белу свету, много кой-чего повидал…
Старик вынул из-за пазухи большой платок и с удовольствием вытер с лица пот. Погруженный в воспоминания, он не смотрел на слушателей, зато те все чаще переглядывались, некоторые уж и посмеиваться начали…
— В газетах мало ли что напишут… А вот когда собственными глазами увидишь… У них, у йомудов, что праздник, что траур — большие торжества всегда. А уж танец этот… Заиграют, весь народ в пляс! Даже старухи, ей-богу!..
Распаренное от чая лицо Ораза-ага расплылось в хитроватой улыбке.
— Вот ты, Мавлям, толкуешь, учился, мол, обычаи всякие узнал… А как же это у тебя вышло? Как ты за неделю управился?
Кто-то не удержался, хихикнул. Обида, сначала проступив лишь в глазах, растеклась по всему лицу Мавляма. Он презрительно усмехнулся.
— Не один твой хваленый Ораз газеты читать умеет. Вот только глаза сдавать стали. Да и буквы в газетах что ни день мельче делаются. Раньше, бывало, большие, жирные, а теперь словно бисер какой. Да… Парень еще был один, йомуд. Тувакклыч звали, ну, просто сказать, без костей человек. Уж он этот кушт-депме отплясывал… Бывало, пойдем с ним на свадьбу…
— Так ты ж там всего одну неделю пробыл… — перебил Мавляма Ораз.
— Кто это тебе сказал? Учился неделю, это верно.
— А, понятно… Остальное время, стало быть, кушт-депме плясал?
— Ладно, говори, Ораз, я помолчу, — Мавлям обиженно отвернулся.
Старики беззлобно рассмеялись.
А пляска между тем уже набирала силу. Ритмично отбивали такт подошвы. Подбадривая пляшущих, зрители кричали, хлопали.
Стариков тоже начало забирать. Трое поднялись, пошли поглядеть, остальные тоже все чаще оборачивались в ту сторону. Один Гурт вроде бы ничего не видел, не слышал. Он наконец сделал ход, передвинул коня, а дальше опять заело. Противник его изнемогал, видно, кончилось у него терпение. Он громко вздыхал, почесывался — ясно было, что невмоготу ему продолжать сейчас игру.