Команда была дана. Сначала нерешительно, потом все дружней к бутылкам потянулись руки. Зал ожил, зашевелился.
Байрам по писательской своей привычке вглядывался в лица сидящих. Женщин было немного, видно, еще не приспело время, чтоб мужчины садились за такой стол с женами. И в Ашхабаде не редкость банкеты, на которых не увидишь ни единой женщины. Сона, жена директора школы, еще две-три женщины — хорошо хоть эти пришли. Их присутствие ни у кого не вызывает удивления, хотя своих жен большинство сидящих здесь мужчин явно предпочитает не приводить.
После первой же рюмки тамада предоставил слово товарищу из райисполкома. Товарищ Мередов кивнул, он, видимо, не сомневался, что первое слово будет предоставлено ему, поднялся с места и надел очки. Уставившись в одну точку, он ждал, пока станет совсем тихо. Дождавшись тишины, он почему-то снял очки, сунул их в карман и сказал:
— Дорогие товарищи! Колхозники и колхозницы!..
Эти слова он произнес громко и без запинки, но потом стал запинаться. Полез было в карман за бумажкой, по которой читал приветствие в клубе, но передумал и не достал ее. Представитель райисполкома говорил долго и медленно. Сообщил об успехах, достигнутых районом в целом, и о том, каков вклад колхоза "Бирлешик", привел ряд цифр, отражающих рост доходов и производительности труда. В заключение он провозгласил здравицу в честь тружеников села, в честь партии и правительства, а потом, спокойный и невозмутимый, опустился на свое место.
Несколько поутихнув, участники банкета деловито занялись едой и выпивкой.
А заняться тут было чем. Привольно раскинулись на блюдах роскошные гроздья монты, каждая ягодка с палец. Нарезанные огромными ломтями, медвяным соком истекали дыни.
Тосты других гостей были уже повеселее, и с каждым тостом все оживленнее звучали голоса, все ярче блестели глаза. И когда сосед Байрама слева, круглолицый, молчаливый парень, подняв свой бокал, заговорил вдруг о перспективах хлопководства в связи с приходом канала, его сразу начали перебивать, одергивать, хотя видно было, что парню очень хочется высказаться — говорил он свое наболевшее, выношенное в сердце…
— Селим-джан, — не выдержал сидевший рядом с ним молодой крепыш, — давай сперва выпьем, что налито, потом доскажешь!
Парень, толковавший о хлопководстве, махнул рукой, чокнулся с соседом и стоя опрокинул свой стакан.
Байрама попросили прочесть стихи. Он стал читать отрывок из поэмы о людях, чьи лица схожи цветом с землей. Это место он считал лучшим. Он волновался, пожалуй, не меньше, чем в театре. Ведь эти люди — люди земли, герои его поэмы — сидели сейчас здесь, рядом с ним.
Байрам прочел лишь небольшой отрывок, а устал так, словно читал весь вечер. Люди тянулись к нему со стаканами в руках, выкрикивали слова благодарности, но Байрам не различал лиц. Лицо Гурта, единственное, которое нужно было ему сейчас — заглянуть в глаза, спросить — и которое он только что отчетливо видел, исчезло, растаяло… Совсем рядом — порозовевшее лицо брата, счастливое, улыбающееся… И хотя это были родные черты и глаза светились любовью, Байрам не мог не увидеть того, что так неприятно поразило его в портрете. "Видишь, какими людьми я руковожу? В поэзии разбираются не хуже твоих горожан!"
На противоположном конце стола со стаканом в руке поднялся Машат, и Байрам мысленно отметил, что почему-то ни разу не вспомнил сегодня об этом человеке.
— Друзья! — с чувством сказал Машат. — Заметили ли вы, какие мудрые слова произнесены были сейчас поэтом? — Он смолк, словно бы ожидая ответа, хотя ясно было, что вопрос его риторический. Заместитель Назара стоял в профиль к Байраму, и тот не видел выражения его лица, но даже по профилю заметно было, что оратор не сомневается: выступление его умно, своевременно и выслушано будет со вниманием. — Поэт сказал, — с воодушевлением продолжал Машат, — что лицо истинного крестьянина вбирает в себя запахи, соки, цвет земли. Правильно сказано. Спасибо тебе, Байрам! — Он всем своим плотным туловищем повернулся к Байраму, на широком лоснящемся лице поблескивали маленькие пронзительные глазки. "Не про твое лицо это сказано!" — мысленно отметил Байрам. — У нас много достойных людей, много прекрасных земледельцев, подлинных мастеров своего дела. Но я, товарищи, предлагаю тост за самого уважает мого, самого достойного, за истинного хлопкороба — за Гурта!
Тост свой Машат произнес весьма прочувствованно, но потом почему-то заторопился и конец несколько скомкал. Наверное, побоялся, что зашумят, не дослушают. Его дослушали, но тост приняли совсем не так, как он рассчитывал. Люди за столом переглядывались, никто не тянулся к нему чокаться. Назар не смотрел на него, что-то говорил жене. Машат оглянулся по сторонам и молча выпил свой стакан.
— Что ж, товарищи, — тамада решил поддержать Машата. — Прекрасный тост. Выпьем!
Выпили. Но не было ни оживления, ни веселого гула. На Машата никто не смотрел.
Гурт сидел недалеко от двери, рядом с Баллы.
— Ну как, — весело ухмыльнувшись, спросил парень, — неужто и теперь не примешь его сватов?
— Кончай болтать! — сурово бросил Гурт.
Сидеть за столом Гурту совсем расхотелось. Он выждал еще немножко и, выбрав подходящий момент, ушел.
Назар был поражен, не думал он, что Машат пойдет на такой грубый прием. Сразу два дела решил обделать: председателю высказать свое одобрение — правильный, мол, твой выбор, — а односельчанам дать понять, что он к Гурту со всей душой, что старый упрямец просто счастья не хочет детям. Грубо сработано, Машат. Ни один человек тебе не поверил, скорее могли принять за насмешку. Гурт, видно, так и понял, ушел. Назар бросил взгляд на заместителя. Не поднимая головы, Машат что-то рассказывал гостю. Вот так, дорогой заместитель, впредь тебе наука: хотел с одного заряда двух зайцев хлопнуть, а в ружьишке-то оказался пыж.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дурсун до конца не досидела. Отворила дверь, и сразу в лицо пахнуло морозцем, густая теплая духота зала осталась позади. Над пустынной улицей разлита была тишина. Высоко-высоко, там, куда не доставал яркий свет фо-нарей, темнело спокойное большое небо. Яркие звезды мигали где-то очень далеко.
Морозный воздух освежил её, легче стало на душе. Уж как хотелось ей досмотреть фильм, а вот не смогла, убежала. Тяжелый очень фильм, страшный… Подумать только, как бедная собака мучилась. И причал весь обегала, и корабль… Мечется, нюхает, повизгивает так жалобно… Куда ни ткнется, нет хозяина. Погиб ее хозяин… Такой симпатичный парень… И кому только в голову пришло на праздник печальный фильм показывать.
Главное, на Ораза он очень похож, парень этот. Высокие оба, стройные, темноволосые… И с лица как братья. Носы у обоих крупные, прямые… Лучше не думать об этом, почему-то не по себе ей оттого, что они так похожи. И зачем вообще делают в фильмах плохой конец? Конечно, она не ребенок, понимает, что все это неправда, что этот красивый киноартист разгуливает сейчас себе преспокойно по Ашхабаду, а все-таки на душе тяжело…
Нескладно как-то у них с Оразом получается. Вспомнишь, и хоть ревмя реви. Разве они думали когда-нибудь, что ее отец может отказать Машату. Они вообще Считали, что согласие родителей — чистая формальность, дань традиции и уважению к старикам. Знали, конечно, что у отцов есть какие-то там свои счеты, но нисколько не сомневались, что, стоит только заговорить о свадьбе, все это испарится, лопнет как мыльный пузырь.
Она сперва даже не поверила, ведь от посторонних людей услыхала об отказе, отец ей ни слова не сказал. Мать тоже промолчала. Расспрашивать она постеснялась. Думала, увидит Ораза, он все расскажет, а Ораз на глаза не показывается. Обиделся, наверное… Еще б не обидеться… Сама к нему подойти хотела, да как тут подойдешь — люди глаз не спускают.
Ораз мелькнул возле клуба в толпе, лицо у него было озабоченное. Хорошо, что одна у них теперь печаль, одна забота. Жалко вот только, что в праздник у человека настроение не праздничное, но так уж вышло… Хуже, что не успела она ответить на обиженный его взгляд, дать понять, что нет ее вины, что она даже и не знает толком, что там стряслось у стариков…
— Дурсун!..
Его голос. Здесь он, рядом… Дурсун замерла, но. не обернулась, только слушала не дыша. Сейчас снова окликнет. Вон как торопится, запыхался…
— Дурсун!..
Куда свернуть, нельзя же посреди улицы. Метнулась в посадки. Зашуршали под ногами сухие листья тутовника. Какая же здесь стоит тишина… Сейчас подойдет Ораз. Вот он. Дурсун закрыла глаза. Теплое дыхание ласково коснулось ее лица.
— Ты искал меня?
— Еще бы! Все обегал!
Он робко обнял девушку. Надо бы оттолкнуть его, хотя бы из кокетства, но Дурсун не смогла. Так мечтала она увидеть его, положить голову ему на грудь… Она наслаждалась близостью Ораза, слушала, как быстрыми ровными толчками бьется его молодое сильное сердце…
— А почему днем не подошел? Отвернулся даже.
— Совестно, люди кругом…
— А может, сердишься?
— На тебя? Что ты!
Ораз еще крепче прижал к себе девушку.
— Я уж потом жалел, что не подошел… А ты, как на грех, исчезла сразу!
— В клубе была. Кино смотрела.
— Я так и подумал. На улице тебя подстерегал. Решил ждать до победного. Я бы до утра ждал!..
— А я не досидела до конца. Такой тяжелый фильм! И чего в праздник грустные фильмы показывают? Парень утонул, такой парень!..
— Всплакнула небось?
— Немножко… Да все кругом ревели. Если бы ты видел, какой парень!.. А главное, ужасно на тебя похож!
И, словно желая убедиться в справедливости своих слов, Дурсун отстранилась и взглянула ему в лицо. В колеблющемся, неверном свете фонарей Ораз был как-то особенно хорош собой. Прямой нос с тонкими, красиво вырезанными ноздрями, губы, приоткрытые в мягкой улыбке. Светящиеся любовью глаза. Нет, Ораз непохож на того парня, он в тысячу раз лучше! Он лучше всех на свете. И не будет у них ничего плохого, будет только счастье, вот как сейчас. Ораз словно прочел ее мысли.