— Не помню, — мрачно сказала Кумыш.
— Ну как же, еще у нас обедал. Сама пирог пекла!
— Не помню.
— Ладно. В общем, парнишку этого уже назначили министром. Вот указ. А ведь он чуть постарше Ораза, годочка, может, на три, не больше. Люди дела делают, а наш Ораз, как кобель какой, по всей деревне за девкой гоняет, перед людьми позорится! — Машат поднял взгляд на жену и осекся. — Ладно, не сжигай взором, сейчас зайду к нему.
Машат надел шлепанцы, поднялся с дивана. Ну что ж, пока все идет как по маслу. Очень правильно, что он не стал отговаривать парня. Сходил, теперь, по крайности, все ясно.
Ораз сидел за письменным столом и щелкал на счетах, перед ним лежала пухлая стопа табелей. Отец присел рядом.
— Бог в помощь!
— Спасибо.
— Не своим делом занимаешься, сынок. Табельщик есть на это. Самому все делать, никогда не управишься… Как с пахотой?
— Завтра кончаем.
— Это хорошо, молодец. Я к вам утром бульдозер, направил, пришел?
— Пришел, но водитель говорит, вроде в третью должен был идти…
— Ничего, и для третьей найдется…
Машат окинул взглядом небольшую чистенькую комнату; на диване, покрытом текинским ковром, стоял транзистор.
— Ничего там нет подходящего? Песен каких?..
— Не знаю, не включал.
Ораз понимал, что отец не музыку слушать пришел, и напряженно ждал, с чего он начнет. Хоть бы ты ничего не сказал, отец! Уйди, ну что тебе стоит!..
Но Машат не спешил уходить. Встал, потянулся к транзистору, включил его.
В комнате загрохотал джаз. Машат поспешно выключил приемник.
— Мать переживает очень… Говорит, вроде ты к Гурту ходил?
— Ходил.
— Ну и как?
— Да пока неопределенно…
— Неопределенно? — Машат из-под опущенных век осторожно наблюдал за сыном. Ноздри большого красивого носа трепетали, пальцы нервно перекидывали костяшки счетов. — Ты особо не переживай, Ораз. Это такой человек, собственного счастья не понимает. С председателем как, ты ж собственными ушами слышал. Человек к нему со всем уважением, а Гурт его мордой в грязь! Да еще при старшем брате! А что он насчет Аманлы болтает, нас винит в его уходе, так это он племянницу выгораживает, жена Аманлы — родня ему. Прямо болезнь это у нас — кумовство да родство!..
— Но если Аманлы подал заявление, почему председатель не поставил в известность бригадиров? Почему не обсудили заявление?
— Не придал значения, и все. Подумаешь, событие! Подал и подал. Мир, что ли, без него перевернется? Свято место пусто не бывает. Гурт сглупил, другой умней будет… Я ведь потому к тебе и пришел. Посоветоваться надо… — Машат сделал многозначительную паузу. Почувствовал, как напрягся Ораз. Обрадовался. Ждет. Машат еще малость помолчал, подчеркивая важность сообщения, и произнес спокойно и просто: — Председатель тебя назвал.
Сказал и впился взглядом в лицо сына. Ораз смотрел встревоженно, огорченно, умоляюще, совсем не так, как надо бы ему сейчас смотреть.
— Председатель сам сказал или ты идею подал?
— Конечно, сам. Если отцу не веришь, у Байрама спроси, он был там при разговоре. Когда дело касается меня или моего сына, Назару напоминать не надо. Он знает, на кого можно положиться. Да и должник он мой, Назар мне многим обязан. Сколько я из города людей вернул в тот год, как он на должность заступил! Ты не знаешь, в то время на учебе был. Я это дело мигом тогда провернул, потому что людей знаю, знаю, у кого какая жилка. А с чабанами как было? Увидели они Назара и все, как один, уходить! С этим, говорят, в шляпе, толку не будет, с голоду передохнем! Кто их удержал? Машат. Назар — мужик башковитый, он такое забыть не может. И опять же, он за молодежь, молодежь — наше будущее.
Уверенный, что сын не может не согласиться с такими разумными доводами, Машат не понимал, почему Ораз сидит словно каменный, не поддакивает, не кивает. Чужой какой-то… Уж не задурил ли Гурт парню голову?
— А ты мне как посоветуешь? — не глядя на отца, спросил Ораз.
— Я? — удивился Машат. — Да как же ты спрашивать можешь?.. — Он укоризненно покачал головой. — Что же я, добра сыну не желаю? Не хочу, чтоб авторитет его рос? Хочу. И любой на моем месте хотел бы. Сейчас ведь что главное? Побольше хлопка, и чтоб план раньше других выполнить! Где сеял, как хлопок растил, до этого никому дела нет. А какой урожай на целинных землях — это тебе объяснять не надо. Ни трудов особых, ни расходов. Посеял машинами, убирай машинами! К середине сентября, пожалуйста, план готов. Не ленись только радио включать, каждый день поминать будут!
— И ты считаешь, Аманлы это ни к чему было?
Машат сразу сбавил тон. Нахмурился.
— Аманлы сам виноват, зачем было бабу слушать? А вообще-то, ни Аманлы, ни Гурту от славы проку не будет: неученые, дипломов нет. А у вас, у молодых, все впереди. Я тебе не зря толкую, что в партию пора вступать. Вон вчера в газете: Садыков назначен министром. А ведь он, можно сказать, парнишка, года на три старше тебя… Я его знаю, приезжал, чай пил у меня, мать его пирогами кормила. Тогда-то он вообще сосунок был, может, еще и не брился… А теперь, пожалуйста, министр, И правильно. Пока старики еще держатся, молодых учить надо, опыт им передавать.
Сын притих, вроде поверил. Машат решил поднажать:
— Ты, главное, не робей, если что не так, я ж тебе любую помощь… Всегда возле тебя буду. Аманлы тоже ни шагу, бывало, без меня. И правильно, такая моя работа, обязанность моя такая — помогать. Тем более что за целинные земли я отвечаю, мой участок.
Ораз молчал. Гурт оказался прав. Сказать об этом отцу? Не стоит, возразить нечего, повторит, что сказал. Сидит, ответа ждет. Пусть подождет, не скажет он ему сейчас своего последнего слова. Отказаться, значит, он уже полностью согласен с Гуртом. А он не хочет быть согласным. Одно ясно, отец словчил, а Гурт разгадал его уловку. Если бы хоть председатель вызвал!.. Не вызвал председатель, отец сообщил — все как предупреждал Гурт. И отец даже и не подозревает, как подсек его Гурт, на обе лопатки положил, да еще на глазах у сына. Теперь голову не подымешь, и говорить в полный голос совестно.
— Ладно, папа, спасибо. Я подумаю.
Машат вышел молча, даже не нашел что сказать. Ораз ни разу не взглянул ему в лицо, и Машат так и не понял, с чем уходит. Одно ему было ясно, сын ждет не дождется, чтоб он поскорей ушел.
И все же после разговора с отцом на душе стало легче, может быть, у отца есть доказательства, факты? С фактами в руках он запросто припрет Гурта к стенке. Гурт в чем прав? Взрослый сын должен до тонкости знать отца. А он что, не знает? Он знает, сколько сил положил отец, чтобы поднять колхоз, сколько пота пролил на колхозных полях.
Если надо, отец неделями может спать по два часа в сутки. Когда они впервые осваивали земли за каналом, Машат и ночевал в поле. Говорил, что с ума сойдет от москитов, а все равно ехал туда. Председателю он крепко помог, особенно на первых порах, а Гурт об этом почему-то помалкивает…
Отец хочет, чтоб ему, Оразу, поручили целинный участок. Считает, что дело это перспективное, и надеется, что сын выдвинется на такой работе. Ну и что? Что тут позорного? Каждый отец стремится, чтоб детям его было хорошо, не одному Гурту дочь любить. Гурт намекал, что, мол, не сумеет Дурсун полюбить его отца. А почему? Не за что ей его не любить. Отец иногда напортачит второпях, но плохого у него в мыслях нет. И любить, и уважать Дурсун его будет, она добрая, сердечная, в мать пошла. И красоту от нее взяла, и характер.
Ораз на минутку представил себе Дурсун, ощутил вдруг запах ее волос и даже закрыл глаза… Хоть бы скорей все это кончалось! Разобраться бы, что вышло у отца с Аманлы. Все можно понять, все объяснить, но Аманлы…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда Байрам отыскал наконец Гурта, солнце стояло уже высоко. Бригада работала у самых песков, и села отсюда не было видно, его закрывала сероватая дымка садов.
Байрам не устал от ранней прогулки, приятно было идти, вдыхая прохладный и легкий, словно весенний, воздух, прислушиваясь к тишине пустых полей.
Солнце поднималось все выше, заметно теплело, и уже странным казалось, что на рассвете лужи прихвачены были морозцем. Небо высилось голубое, прозрачное и бездонное. Слепило глаза, белые стены полевого стана сверкали так, что трудно было смотреть…
Мимо проскочил трактор с тележками, груженными навозом. За рулем сидел паренек лет семнадцати. Он был без шапки, но кудрявые и пышные его волосы так отросли, что казались огромной папахой, тяжеловатой для тонкой мальчишеской шеи. На ухабах трактор подбрасывало, тележки оглушительно грохотали, и Байраму казалось, что легкое тело тракториста вот-вот слетит с сиденья… Но тонкие смуглые руки крепко вцеплялись в руль, и трактор покорно громыхал дальше. Байрам усмехнулся: вот постреленок, за рулем, а будто коня объезжает.
Он был такой же худой, семнадцатилетний, с такой же тонкой шеей, когда его со второго курса педучилища послали в село работать — детей учить было некому, Так он и стал взрослым! Да и ученики его повзрослели до времени, некогда было им играть и забавляться. Они тоже возили в поле навоз. На ишаках — другого транспорта не было… Случалось, начинали озорничать, дурачиться, но даже в самом их озорстве не было детской беспечности — груз войны лежал на их плечах, а под такой ношей не порезвишься…
Высоко поднимая длинные ноги, навстречу Байраму шагал Гурт. Подошел, протянул обе руки.
— Что, подбодрить пришел? — уголок его рта тронула мимолетная улыбка и тотчас исчезла.
— Да так вот… брожу, присматриваюсь… Хорошо!..
— Да, у нас благодать! Я если полдня в городе пробуду, мне уж и дышать нечем и жизнь не мила, словно сапоги жмут!..
Гурт говорил, а сам то и дело поглядывал на трактора, взад-вперед бороздившие зябь на высоких своих колесах. Они ковшами сгребали землю с высоких мест и оттаскивали ее в низинки.
Ближе, по заросшему чаиром полю, тоже ходил трактор, с корнем подрезая этот высокий рослый сорняк, грабли с длинными зубьями, торчащими, словно пучок зеленого лука, прочесывали землю, сгребали срезанные стебли в кучи. Несколько человек грузили их на машину.