— Вот, — Гурт кивнул головой на вороха чаира. — Три-четыре раза прочесываем, а толку чуть. Лет пять как бросили землю, засолилась. Сейчас дренажи провели, соль убывать стала. А все равно, пока от чаира не избавимся, засевать — только семенам перевод. Теперь с этой землей дай бог терпенья… Промывать придется раза три, и все равно первый год урожая не будет, хорошо, если на второй. Как говорится, заболеть и собака может, а вот вылечиться… Ты точно сказал, у человека язык есть, сказать может, где больно, а земля, она бессловесная, страдает молча.
Они пошли к селу по поросшему кое-где сорняком полю. Повсюду белела соль, земля сухая, голая, словно покрытая паршой макушка…
Гурт молчал, низко опустив голову. Чего говорить? Если у Байрама есть глаза, сам видит, кто был прав, когда спорили они в конторе насчет земли. Может, поймет, зачем Назар так поспешно распустил бригадиров.
Они остановились возле огромной ямы, на дне поблескивала желтоватая вода. Вокруг барханами навалена глина. Засохшие комья, словно утренним инеем, густо покрыты солью. Повсюду валялись щепки, куски коры, обломки корней…
— Никогда эти поля не были так запущены… — по-прежнему не поднимая головы, негромко произнес Гурт Густые брови его сомкнулись на переносице, глубже стали морщины. Суровое, мрачное лицо. — Дерево тут стояло, — сказал он, глядя в яму. — Знаменитое было дерево — тутовник тети Джахан…
Они сели, Гурт на холмик засохшей земли, Байрам напротив него. Сидели, молчали. Потом Гурт стал рассказывать.
Байрам слушал Гурта, смотрел на некрасивое, темное, изрезанное морщинами лицо и поражался тому, какое большое сердце, какая чуткая душа скрыта под этой грубой оболочкой. Старый тутовник был для Гурта единственной памятью о матери, о детстве, о юности, и он погиб, главная реликвия этих мест…
Знает ли Назар историю этого тутовника? Должен, обязан знать. Раз ты связал свою судьбу с судьбой земли, ты не можешь не знать ее прошлого! Но как мог Назар не понять Гурта? Надо быть слепым и глухим, надо быть чужим этим людям, этой земле, чтоб не понять такого человека, не оценить величия его души.
— Я из села редко когда выезжаю, — глуховатый, негромкий голос Гурта звучал спокойно и грустно. — Про другие места говорить не буду, но про свое село могу сказать: колхозник сейчас на жизнь не жалуется. Тяжелую работу машины делают. И хлопок собирает машина, и землю очищает от сорняка. О доходах я уж и не говорю, живем богато. Но, интересное дело, оказывается, у сытой жизни свои трудности есть. Ты войну где провел?
— В селе. Учительствовал. На фронт годы не вышли.
— Ну, тогда тебе не надо рассказывать, сам знаешь, как жили: одна мечта — поесть досыта. Теперь о хлебе никто не печалится. Молодежь ни голода, ни нужды, ни войны не знает. И слава богу! Но теперь другая забота: куда деньги девать? Дома построили, скотиной обзавелись… На кошму никто и смотреть не хочет — ковры нужны! Ладно, купили ковры. Дальше что? А дальше машину подавай! За любую цену берут! Старые, ломаные, всякие! Другому скажешь, подожди годок-другой, машин много будет, вон какие заводы строят… Куда там! Плохо это. Плохо, когда люди вот так за вещами гонятся. И ведь будто один перед другим, кто больше накупит! Жадность. В прошлом году задержали на базаре одного нашего парня, тканями спекулировал. Увидел где-то в районе материю, за которой женщины уж больно охотятся, купил целую штуку — и на базар. Я к нему в тюрьму наведывался, племянник, мол. На кой, говорю, сдались тебе эти тряпки? Ты ж, говорю, передовой тракторист, в прошлом году семь тысяч огреб, деньги не знаешь куда девать! Молчит, нечего ему ответить. Вот ты, Байрам, человек ученый, растолкуй мне, откуда эта пакость у нас. Жадность эта. Ведь от нее, от жадности, земля наша страдает, забывать стали землю. Как ее сохранить, и думы нет, только бы содрать побольше, да сегодня содрать, сейчас! А это не по-крестьянски, у крестьянина первая забота — земля… — Гурт помолчал, подумал, потом поднял голову, взглянул Байраму в лицо. — Воды стало вдоволь, машин полно, вот мы и распахиваем целину. Целинная земля — золото, только полей, сразу родить начинает. А чуть истощилась, скудеть стала, мы на нее уж и глядеть не хотим. Ведь если б прорыть вовремя коллекторы, не было б этого пустыря… А спросить не с кого, те люди давно уж с должностей поуходили. Вот так и делаем: одно поле погубим, другое распахиваем. Сейчас это выгодно. А завтра, послезавтра? Не годится так, Байрам. Отцы нас учили о завтрашнем дне думать. Я помру, ты, Назар, Машат, а детям-то нашим, внукам жить на этой земле…
Гурт умолк. Сидел и молча глядел в яму. Байрам не спешил отвечать, думал над тем, что услышал. Человек этот говорил об очень важных, очень серьезных вещах. И не для того, чтоб убедить его, заполучить единомышленника. Сказал потому, что не мог не сказать, наболело. Он не требует, чтоб с ним соглашались, чтоб признали его правоту, он только просит: "Подумайте, присмотритесь…" Может, он в чем-то ошибается, что-то идет от обиды, но человек этот правдив и предельно искренен.
Гурт подержал в кулаке комок мокрой глины, бросил В яму, отер руку о полу.
— Я вот еще что думаю, Байрам… Ведь как быть должно: хорошо работаешь, тебя хвалят, премии дают, ошибещься, поправят, поругают, другой раз и накажут… И правильно, без этого нельзя, на то и старшие над нами поставлены… Но вот я заметил, последние годы наш колхоз почему-то только хвалят. И в газетах, и по радио, и даже по телевизору показывают… А я бы этим парням, которые про нас в газете пишут, я бы им знаешь что сказал: чего вы все про одно долдоните? Сколько процентов дали, сколько тонн сверх плана… И про школу напишут, и про клуб, и что в домах телевизоры… Сколько машин в селе, и то сосчитали. Я не против, вранья тут нет, это они все правильно. Вот только про трудности, про то, что не получается, про это не пишут. Я тебе битый час про землю толковал, думаешь, газетчики этого не видят? Видят. А писать не хотят. Напиши какой посмелей, может, и поправили бы дело… Ладно, Байрам! — Гурт махнул рукой и поднялся. — Совсем, наверное, задурил я тебе голову…
— Нет, нет, прошу вас, Гурт-ага, не стесняйтесь, говорите все, что есть на душе.
— Я и не стесняюсь. Это когда человек врет, ему все прикидывать надо, что сказать, о чем промолчать… А я что ж… По мне, хочешь, верь, хочешь, не верь. Я ведь, сказать по совести, и не думал, что ты придешь ко мне.
— А почему?
— Почему? — Гурт замялся, ища подходящее слово. Не нашел. — Ну, в общем, не спрашивай, Байрам. Не надеялся я, что придешь.
— А я, кажется, понял.
— Нет, Байрам, не говори так. Что ты мог понять?
Они остановились у полевого стана. По полю взад-вперед сновал гусеничный трактор. У самого края пахоты Гурт деревянной саженью ткнул в борозду, покачал головой.
— Опять чуть царапает! Ну что за человек!
Трактор, развернувшись на другом конце карты, шел к ним.
— Новым плугом пашем, — сказал Гурт, глядя на приближающийся трактор. — Хорошая вещь: кроме главного, еще маленький плужок подвешен. Вот подойдет, взгляни. Видишь сорняк? — Гурт пригнул к земле жесткий стебель чаира. — Маленький плужок выворачивает его прямо с корнем, в борозду складывает, а большой-снизу чистую землю забирает и накрывает сорняк, ни за что не прорастет! Шапку снять перед тем, кто такую штуку придумал. Жаль только, мало их пока.
Шагах в десяти от Гурта трактор остановился. Из кабины выпрыгнул Баллы в тяжелых сапогах, в пропитанном мазутом ватнике.
— Не ругайся, Гурт-ага, — сразу начал он, виновато глядя на бригадира. — Я еще на том конце понял, чего ты остановился. Думаешь небось, лень мне. Не тянет он! А поднажмешь чуток, сцепления летят. — Тракторист улыбнулся, протянул руку Байраму. — С нашим бригадиром столковаться непросто. Ей-богу, Гурт-ага, зря сердишься, и так на семь сантиметров глубже нормы.
— При чем тут норма? Ты паши, как я тебе говорю. Пожаловался, тяжело идет, один плуг сняли. Теперь чего тебе надо?
— Нельзя сорок два сантиметра. Клянусь, Гурт-ага! — для большей убедительности Баллы стукнул себя кулаком в грудь. — Трактор прямо воет, бедняга. Даже задом вскидывает.
— Ничего. Лишь бы ты не вскидывал.
— Ладно, Гурт-ага, я буду пахать, я человек подневольный. А полетит сцепление, запчасти просить не пойду. Машина только из ремонта, с какими глазами я на склад явлюсь? И для "Алтая" все равно ни одной запчасти нет. В районе тоже не добьешься. Может, у них и лежит где, не дают. Всем в ручку совать надо…
— Ладно, об этом давай пока не будем. Работай, а поломается — моя забота, из своего кармана дам. Ясно? — Гурт укоризненно посмотрел на Баллы. — Вот ты толкуешь: части, сцепление… А знаешь, сколько муки будет с этим чаиром, если он опять приживется? Сколько пота, сколько расходов!.. Так что давай паши, как сказано, и поменьше разговаривай.
Баллы ничего не ответил. Гурт положил на плечо сажень. И вдруг спросил:
— А ребятишки чего тут? Чьи это?
Высунув из кабины головенки, на них во все глаза глядели два мальчугана.
— Мои, — Баллы виновато опустил голову. — Юсуп и Ахмед.
— Ох, Баллы, и упрям же ты! Сколько раз тебе повторять?..
— Клянусь, Гурт-ага, ничего поделать не могу. Не отстают, и все! Прибить страшно, все-таки мужская рука… Дома оставить, матери голову отъедят. Ей ведь крепко достается, недавно двенадцатый народился. Ахмед! Не крутись, вывалишься!
Мальчишки захихикали.
— В детсад почему не водишь? — строго спросил Гурт.
— Э-э!.. Не получается… Отвела она один раз. Удрали.
— Ладно! Снимай-ка их оттуда. На стан доставлю твоих молодцов. А в обед чтоб отдал матери. Дети все-таки, не приведи бог, под гусеницы свалятся…
Сначала Гурт держал ребятишек за руки, старался шагать помельче. Но идти по глубокой пахоте было нелегко, и он взял меньшого на руки. Баллы поглядел им вслед.
— Клянусь святыми, беспокойный человек наш Гурт-ага. До всего ему дело. Замучают его мои мальцы. Да, что там ни говори, а человек он настоящий, хороший старик. — Баллы достал ключ, покрутил какую-то гайку. — Все на свете отдаст, чтоб только земле уход настоящий. Придется послушать его. Может, и выдержит мой верблюд. — Баллы с улыбкой кивнул на трактор. — Садитесь, Байрам-ага, подброшу до края карты.