— Да, Гурт-ага, — звонкий голос Энекейик наполнял всю комнату. — Сдаешься, значит, в старики себя зачислил? Неужто трудно зайти вечерком? Небось не съели бы. А может, тети Аджап боишься, тогда так и скажи…
Энекейик рассмеялась своей шутке. У Гурта посветлело лицо, морщины на лбу разгладились.
— Наше дело стариковское… — с улыбкой сказал он. — Зато ты, племянница, не стареешь. Девчонкой была хохотушка и теперь смеешься. Сносу тебе нет!
— А разве это плохо, Гурт-ага? С заботами только так и расправляться. А то задушат. Ну, хозяин, чего голову повесил, словно тебя в дом не пустили? Мог бы и повеселей глядеть, Гурт-ага у нас не частый гость.
— Хватит болтать! — оборвал жену Аманлы. — Лучше угля подложи!
Энекейик открыла дверцу голландки, принялась ворошить там.
— Племянница, — не спеша заговорил Гурт. — Вот у нас с твоим мужем разговор вышел. Жалуется, с работы ты его сняла.
— С какой работы?
— С бригадирства. Говорит, из-за жены ушел, вроде бы. ворчанием ты его замучила.
— Не вроде бы, — сердито бросил Аманлы, — а так оно и есть.
Энекейик полоснула мужа взглядом, отвернулась и швырнула в печь сразу полведра угля.
— А я думаю, — все тем же невозмутимым тоном продолжал Гурт, — не может такого быть. Не поверил я твоему мужу.
Энекейик резко захлопнула дверцу. Пристально посмотрела на мужа. "Ты слышишь, что он говорит?" Аманлы, словно отвечая на безмолвный вопрос, кивнул головой и подмигнул ей. Такой он был противный, жалкий. Энекейик отвернулась.
— Что ж, Гурт-ага, — не глядя на гостя, сказала она, — три года в бригадирах ходил, хватит…
— Так… Значит, хватит?..
— Ой, там чайник небось вскипел…
Энекейик бросилась к двери. Гурт сидел, опустив голову. Обманула. Обманула и бежать, стыдно ей. Правду тоже, иногда непросто бывает сказать, а все же не сравнишь с тем, как врать, если, конечно, сызмальства к этому делу не приучен… Значит, Аманлы ничего ей не говорил. Соврала, бедняжка, чтоб мужа выручить. Что ж, ее тоже винить не станешь. А потом Энекейик знает, Гурт все равно не поверит, такого не обманешь.
Гурт вздохнул и поднялся. Провожать гостя Аманлы не пошел.
Аманлы сидел не шевелясь, глядел в одну точку. В доме стояла тишина, и эта напряженная тишина тисками сдавливала ему сердце. Гурт ушел, чай пить не стал. Что ему чай? Он свое дело сделал, поиграл на нервах. Дернет и ждет, какой звук будет… Чего ждал, то и услыхал. А все трусость проклятая! Стоило Гурту явиться, сразу и руки дрожат, и язык заплетается!.. Теперь что ж, теперь у старика никаких сомнений, Энекейик он не больно-то поверил. Не стоило и брехать, такого все равно не проведешь…
А как же это случилось? Как он вляпался в эту историю? Может, зря три года назад, когда подыскивали бригадира в целинную бригаду, Машат именно к нему обратился? И ведь знал, лиса, чем прельстить — заработками. Потому что на целине, если воду дать, урожаи огромные. К тому же арбузы, дыни сажать разрешили. Он тогда сразу почуял: дело стоящее. На стройке ему осточертело. Каждый день туда-сюда на велосипеде гонять — ноги протянешь. Ошалел он от этого велосипеда, а тут как раз Машат со своим предложением. Вернулся в колхоз. Вроде примера получилось: правление, мол, на них, на сбежавших, обиды не держит, даже должности им доверяет. Тогда все получилось в лучшем виде.
Три года на целине вкалывал. Денег огреб мешок. За такие доходы можно и мягкой постелью пожертвовать. Энекейик не жаловалась, не ворчала особо. И не потому, что деньги ее манили: когда он в город ушел, она тоже слова не сказала, привыкла на одну себя надеяться.
Семь лет назад, когда его первый раз поставили бригадиром, совсем другое дело было — не справился. Попробуй справься, когда плана и то не даешь. Трудодень жиденький, народ недоволен. В общем, сказали ему тогда: сдавай дела.
Машат промолчал про это, а председатель не знал, он был человек новый. Вот когда привалило Аманлы счастье. Не привалило, на скакуне принеслось. Уже в первый год урожай был на славу, на второй еще лучше. А на третий… Вот в этом третьем, самом богатом годе вся и загвоздка. Засеяли сверх плана сто гектаров, Машат велел. Подумаешь, сто гектаров, когда степи этой ни конца ни краю. Капля в море. Машат все обдумал, обосновал. Обманывать государство — этого у них и в мыслях не было, просто запас нужен. Ведь на тех землях, где третий год сеяли без удобрений, урожай мог резко упасть, удобрять времени не оставалось, да и где взять лишний суперфосфат? А хоть бы и нашелся, во сколько ж это встанет — за сто километров удобрения возить? Никакого расчета нет. Решили подстраховать, лишку посеять.
Аманлы согласился сразу. Спросил только, в курсе ли председатель. "Кто ж такие вещи без председателя делает? — удивился Машат. И добавил. — Ты чем не надо голову себе не забивай, для тебя я начальство".
— Хлопчатник взошел неплохо. Гектаров десять только перепахать пришлось. Еще двадцать не перепахивали, просто с учета сняли. Из новых ста гектаров тридцать взяли на учет. Семьдесят осталось.
Аманлы без конца приставал к Машату с этими семьюдесятью гектарами. Тот все отмахивался. Успеется, до уборки вагон времени. Ты знай поливай да культивируй! А один раз сказал, вроде как между прочим, с учетом, мол, надо поаккуратней, все расходы только за счет плановых площадей.
Аманлы струхнул, а вдруг комиссия из района. Машат осмеял его: степь перемерить — кому это в голову взбредет? "А если кто из наших докажет?" — "Брось! — Машат презрительно махнул рукой. — До чего ж ты труслив, заячья душа! Ну сам-то сообрази, на кой черт людям на тебя доносить, если им от этого одна сплошная выгода. Да и кто замерять будет? Трактористы твои? Поливальщики? Они ж понятия ни о чем не имеют, только мы с тобой в курсе. А насчет председателя пускай у тебя голова не болит. Это я беру на себя".
В общем, успокоил. Машат правду сказал, председатель ему доверял, целинные земли целиком были на его ответственности. Еще бы Назару сюда катать, в селе только успевай поворачиваться! Заглянет на часок раз в месяц… А потом большой урожай — это ведь и председателю честь, и колхозу.
Семьдесят гектаров дали себя знать — средняя урожайность на гектар подскочила. Аманлы торжествовал, все хвалили его, поздравляли с успехом. Но когда, сообщив о показателях, председатель крепко пожимал ему руку, он вдруг поймал на себе косой взгляд Машата. "Ладно, мол, принимай поздравления, раз так вышло, одно только не забывай: ты тут ни при чем, ты пешка. Что хочу, то и сотворю. Захочу, возвышу, захочу, в грязь втопчу!" Так понял Аманлы хитренькую его ухмылочку, и сразу настроение ни к черту. Ясно стало ему, что он игрушка в руках Машата и обречен делать все, что тот ему прикажет.
И все-таки, когда Машат велел Аманлы писать заявление об освобождении, тот взбунтовался. Он ждал всего, но не этого. Своими руками написать, что отказывается от денег, от почета, от нежданно-негаданно привалившего счастья?! Да он только-только жить начал. Дом построил, машину надумал купить. Назар помог бы ему, лучшему своему бригадиру; у них, у нынешних председателей, большая сила в руках.
Сначала Аманлы рассмеялся, не поверил. Но Машат не шутил. Маленькие его глазки исподлобья буравили Аманлы. Он не кричал, не грозил, он стал убеждать его. Ну в самом деле, урожай скоро пойдет на снижение. Лишнее сеять больше нельзя — с огнем играем, хорошо хоть это с рук сошло. А как урожай упадет, так за Аманлы и возьмутся — землю из строя выводит. Самое время уходить, пускай потом другого чихвостят. Аманлы какие урожаи получал, а ты нерадивый, не можешь.
Ну как же так вдруг уйти? Без всякого повода? — Аманлы еще надеялся уговорить своего повелителя.
— Скажешь, жена ропщет. Трудно, мол, одной управляться.
— Не поверят…
— Кому надо, поверят. А с председателем я это дело сам обговорю.
Выходит, с самого начала был он слепым орудием в руках Машата. Как собака. Понадобилась — привез. Отслужила — выгнал за ворота. Но тогда он не знал, для чего Машату это нужно. Оказывается, для сыночка своего старался. А он, дуралей, еще пытался Гурта во вранье уличить. Гурт всех насквозь видит: и его, и Машата, и Энекейик. Так… Стало быть, Машат отобрал у него должность, чтоб передать ее сыну. Потому-то и распахивают сейчас двести гектаров. Засеют их, а знать будут только отец с сыном, все шито-крыто. Аманлы, конечно, будет знать, но этого Машат даже и в расчет не берет, потому что не человек для него Аманлы — игрушка, кукла.
Аманлы лёг ничком, уронил голову на подушку. Вошла жена.
— Когда это я говорила, что мне тяжело? Когда я у тебя помощи просила? А? Говори! — Слова ее камнями били Аманлы по голове. — Говори, когда я жаловалась! Когда требовала, чтоб с работы ушел?
— Отстань, ради бога, и без тебя тошно…
— Не отстану, и не надейся! Ты зачем меня перед людьми позоришь? Хорошо, Гурт-ага не поверил, а другие?.. Помогать мне надумал! Такой поможет!.. Ты же дома палец о палец не ударишь! Хоть слово я тебе когда сказала? Ты два года каждый день в город мотался, много я от тебя помощи видела? Каждую копеечку по счету выдавал, попрекнула я тебя хоть раз? Или, может, ужин не был готов — некогда, мол, варить? Отвечай, чего воды в рот набрал?
— Я тебя слушаю.
— Меня слушаешь? Ну тогда еще слушай! Молчала, молчала, теперь выскажу! Помогать мне надумал! Да я для тебя ничто! Ни я, ни дети тебе не нужны. Тебе одно давай — деньги! Деньги, деньги, деньги!..
— А дом? — закричал Аманлы. — Дом для кого я строил?!
— Не нужен мне этот дом! Мне счастье нужно, семья. Разве ты муж мне? Таишься, деньги куда-то прячешь, не поговоришь никогда толком, не посоветуешься… Из бригадиров ушел и то ничего не объяснил, будто я дура безмозглая. Ладно, стерплю, добрые люди все равно расскажут!..
— Ушел, потому что мотаться надоело. Жить хочу по-человечески.
— А чего ж на меня сваливаешь? Врешь, Аманлы! Ты никогда не говорил, что устал, что уйти думаешь. Не верю я тебе ни на грош! И никто не верит. Потому и наведался Гурт-ага. Ну, скажи честно, почему ушел из бригадиров? Молчишь? Ну и молчи! Нужен ты мне со своими тайнами!