— Ты только не кричи на меня, Машат… Я тебя больше не боюсь. Назар велел, чтоб я написал все как есть, чтоб подал ему бумагу. До рассвета просижу, а написано будет! И про тебя! Все по порядочку. Чтоб знал, твоей вины побольше моей будет!
— Какая еще вина? О чем ты?
А такая — семьдесят неоприходованных гектаров! Может, позабыл, а?
— Какие семьдесят гектаров? — Машат удивленно пожал плечами.
— Забыл? Так и есть, запамятовал! Ничего, я тебе напомню. Когда хлопчатник взошел, я что говорил? Говорил, давай возьмем на учет? Говорил? В мазанке чай пили, помнишь? Ты что мне тогда ответил? Не лезь не в свое дело, сам за все отвечу. Вот и отвечай теперь! Когда хлопчатник зацвел, я снова к тебе приставал, я ведь знаю, что значит лишнее сеять. Помнишь, в пятьдесят втором году председателя Берды забрали, еще в школе суд был, не за то осудили, что лишнее сеял, а за то, что государство обманул! Ты думал, спихнул меня, а сам будешь как сыр в масле? Не тут-то было! Меня посадят, и тебе в соседней камере сидеть!
— Слушай, кончай чепуху молоть! С чего это тебя припекло? Трус ты все-таки!
— Трус? Я трус, это точно. А ты обманщик! Подлец, негодяй! — Аманлы так разошелся, что даже не заметил, как ступил грязным своим сапогом на дорогой ковер. — Ты как меня улещал? Уходи, мол, из бригадиров, это место незавидное, теперь тут только опозоришься. Чего ж сынка туда ставишь?
— Кто это тебе сказал?
— Гурт!
— А что еще он тебе хорошего сказал?
— Не важно. Что сказал, то сказал. Я одно знаю, ты для меня крепкую сеть плел, но только и тебе в ней барахтаться! Моей-то вины в этом деле чуть! Я докажу, не думай!.. Ты решил, пошлю туда сыночка, пусть он на этих самых гектарах капитал наживает! Аманлы рядом не будет, такие можно дела проворачивать!.. Доигрался, Машат! Сидеть тебе за решеткой!
Лицо у Машата побагровело, маленькие глазки сверкали.
— Вон отсюда! — сказал он, приподнимаясь.
Аманлы взялся за дверную ручку.
— Вот, Ораз, любуйся на своего родителя. Только с него примера не бери!
Машат вскочил.
— Да я тебе!..
Аманлы обернулся, хотел еще что-то сказать, но только крякнул и, набычившись, распахнул дверь.
— Вот идиот! Надо же… — Машат сокрушенно покачал головой.
Вошла Кумыш, бледная, перепуганная.
— Господи, что ж это?.. Чего это он про тюрьму?.. А, Машат? Чуть сердце со страху не выпрыгнуло…
— Ладно, не суйся, куда не спрашивают. Угораздило же меня связаться с этим слюнтяем! В грязи подобрал, в люди вывел… И вот тебе благодарность! В твоем же доме такие тебе слова!.. Ну ничего!.. Я ему, недоумку, покажу! Я его проучу!.. — И Машат в ярости заметался по комнате.
— Ну чего ты так? — не выдержала Кумыш. — Он же известный обманщик. И про жену всем наврал. Собственными ушами слышала, Энекейик сказала, подлец, мол, он, если заявляет, что я его от места отбила.
— Да не лезь ты!.. — Машат даже топнул ногой. Жена поспешно юркнула в дверь. Он краем глаза косанул на сына. Ораз сидел, нагнув голову, не смотрел на него. — Вот уж точно сказано: не делай добра, не наживешь врага. К председателю поперся! Вот болван!
Машат глубоко вздохнул и опустился на диван. В комнате было тихо.
Ораз задумчиво крутил пустую пиалу.
Значит, прав Гурт во всем, и вот оно, подтверждение. Но почему, почему прав не отец, а этот неприятный, сухой, жестокий человек?!
— Ты, сынок, не придавай значения, — услышал Ораз голос отца. — Аманлы сейчас как подстреленная собака: любого кусать готов. Работа есть работа, случаются и ошибки… Это я не к тому, что он здесь сейчас глупости всякие орал, я вообще… Ты человек взрослый, сам можешь понять, кто я есть, вред от меня колхозу или польза. Если я колхозу враг, не стесняйтесь, в лицо скажите! Ты думаешь, председатель поверил этому крикуну? Еще чего! Председатель, слава богу, знает, сколько я для него сделал. По гроб жизни у меня в долгу. А вообще думать надо, кому добро делать. Пусть тебе наука будет. Чай еще остался?
— Холодный…
— Ничего, налей.
Ораз налил отцу чаю. Подумать только, отец уговаривает, упрашивает его… Непривычно это. Пусть бы лучше доказал, что это ложь, клевета все, что здесь выкрикивал Аманлы. Ну докажи, отец! Докажи мне, что Гурт наврал, что он со злости оговорил тебя! Прошу тебя, отец, слышишь! Иначе придется поверить Гурту. И этому жалкому трусу Аманлы. Хватит тебе хлебать холодный чай! Говори, отец! Доказывай, что невиновен.
Но Машат молча пил чай. Из соседней комнаты доносились выстрелы, треск автоматов — шел фильм про войну. Гурт победил. Оразу нечем бороться с ним, отец выбил у него из рук оружие. А ведь Гурт знал, что так будет, все знал. Не сказал, хотел, чтоб Ораз сам убедился, какой у него отец. Лежит небось у своей печки, спокойный, довольный. Лежит и посмеивается над ним.
А Дурсун? Дурсун знает?
Нет, она и понятия не имеет. Она бы не могла так, Дурсун добрая, в мать. Как это хорошо, что она в мать!.. Повидать бы ее. Встал бы и пошел прямо к ней в дом. Почему-то даже Гурт не был сейчас ему страшен…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Когда Гурт вышел от Аманлы, повсюду уже лежал снег. Снег был мелковатый, реденький, но, поскольку пошел он к ночи, надо думать, до утра будет сыпать. Это хорошо. Пускай в поле позднее выйдем, зато влаги больше. Снег при теплой погоде — дело доброе. Только бы мороз не ударил…
Потом Гурт снова вернулся мыслями к Аманлы. Не ошибся он, Аманлы не по своей воле ушел из бригадиров, что-то его заставило. Машат замешан, голову можно дать на отсечение. Вот только как доказать? Если бы Энекейик не соврала… Теперь избегать его будет. Не привыкла, бедняжка, к вранью. А видно сразу, пожалела, что соврала, щеки так и полыхнули. Нестоящий мужичонка ей достался.
Интересно, как они поженились? Наверно, в девушках она Аманлы только издали видела, а с виду… Что ж, с виду он хоть куда, красавец парень! Родители поговорили, столковались: одним сына надо женить, другим дочку пристроить. Вот тебе и свадьба. А он ногтя ее не стоит! Какая работница!.. Сколько земли лопатой перебросала на планировке да на копке арыков, тогда этих машин не было. И на уборке! Энекейик — настоящая крестьянка, ей земля — мать родная.
В пятидесятом году осенью навалилась беда на хлопок. Огромные зеленые гусеницы одну за другой спокойно и беспощадно опустошали полные коробочки. Запомнилась ему тогда эта семнадцатилетняя звеньевая: стоит посреди поля, глядит на погубленный хлопок, а по щекам слезы…
Где тогда Аманлы был, кто его знает. Может, он даже и травил гусениц, ходил по полям с распылителем за спиной, но слез над хлопком не лил, это уж точно.
Гурт вышел к южной окраине села. Впереди чернело широкое поле, из темноты доносился приглушенный снегом рокот трактора. В селе было тихо. Молчали собаки, и ишаки не орали. Снег ложился все гуще, все надежнее. Снежинки садились на ресницы, таяли и капельками стекали вниз.
Гурт внимательно всматривался в темноту. Светится ли окно полевого стана? Темно… Скорей всего завесили окно. Сидят возле печки, чайком балуются — спать поливальщикам не положено. Гурту так вдруг захотелось к ним, в теплую тесную каморку, поболтать, почаевничать… Остановился, подумал — нельзя, ждут его. Жена и дочка. Ужинать без него не сядут. Сколько раз говорено им не ждать, толку чуть, хоть до полуночи прождут, а есть без него не будут. Ни к чему это, хотя, конечно, приятно. Да, опустеет скоро его дом, уйдет дочка, тогда уж не придется задерживаться, а то Аджап с тоски пропадет. И что бы Дурсун мальчиком родиться!.. Не потому, что сын лучше, такой дочки, как Дурсун, никакой сын не заменит, просто не ушла бы она тогда из дому… Дочку им бог послал на радость, каждый год премии получает. Ей-то премии вроде и ни к чему, зато мать радуется. А это для Дурсун лучше всякой награды, она дочь заботливая, любящая.
Вот ведь как в жизни получается. Полюбила Машатова сына. И он ее любит. Так-то вроде бы и возразить нельзя, парень — лучше не бывает, хотел бы плохо сказать, да нечего, разве только соврать. А врать да клеветать — это дело неподходящее. Так и выходит, что Ораз — ее судьба. Мать хоть сейчас рада отдать: парень — золото. Он, в общем-то, тоже не против. Жене еще пока этого не сказал, но препятствовать он им не станет. В своем селе дочку выдать — большая удача, каждый день навещать будет. А главное, за любимого идет, не будет мучиться, вон как Энекейик со своим…
Складно ты рассуждаешь, Гурт, чего ж тогда Машата ни с чем отправил? И Оразу про отца такие слова? А вдруг он не понял, вдруг решил, что ты требуешь, чтоб он с отцом порвал? Тогда он и к двери твоей больше не подойдет. И придется дочке за другого кого-нибудь идти, за нелюбимого. И будет у нее на всю жизнь обида на отца. Нет, Ораз должен понять, что это для его же пользы, чтоб завтра ему локти не кусать…
Ораз — парень с головой, он во всем разберется. А не разберется, значит, дурак, а о дураке и жалеть нечего!
Ну а если придет он к тебе завтра и потребует, чтоб выложил ты все как есть, чтоб объяснил, в чем его отец повинен, какое такое за ним преступление? Есть у тебя доказательства? Никаких, одни догадки. Упрется Энекейик, я, мол, заставила мужа место бросить, вот и будешь ты в дураках, вроде оклеветал человека.
Гурт даже взмок от такой мысли. Вдруг люди его не поймут?
Может, и Энекейик не поняла, зачем он в чужую жизнь встревает.
Пожалуй, и перед Байрамом не стоило так уж душу-то распахивать. Не приведи бог, подумает, умысел у него, братьев поссорить хочет. Байрам братом гордится, стихи в его честь пишет, а тут вдруг такое… Может и за сплетню принять…
Из-за угла вынырнула машина. Снег в ярком свете фар замельтешил, как мука, сыплющаяся сквозь сито. Фары выхватили из темноты мост, и Гурт понял, что оплошал, мимо дома протопал. В сердцах повернул обратно.
И сразу разозлился. На себя разозлился. Слабину дал, в себе самом сомневаться начал. Ничего он не сделал плохого. Байраму сказал, что думал, что на сердце лежало. Не сказал бы, вот тогда бы подлость была. Если он и правда брата любит, сообразить должен, что не по злобе, для Назаровой пользы сказано. Ну, а не понял, что ж делать. Сегодня не понял, завтра поймет.