Байрам остался один. Он чувствовал, что должен собраться с мыслями, подумать… Он сказал брату правду: ни разу, ни на секунду не пожалел он, что посвятил ему поэму. Назар был и остается настоящим крестьянином, истинным человеком земли. Ведь не зря мать именно его просила вернуться в село. Она всегда говорила: "Назар создан для земли. Это у него в крови…" Как радовалась мать, когда, окончив учебу, Назар вернулся в село, — она так боялась, что сыновья увезут ее в город…
Нет, все правильно. Просто жизнь оказалась сложнее, гораздо сложнее, чем ему представлялось.
Когда Байрам открыл глаза, солнце поднялось над горизонтом уже в рост человека. Побаливала голова — чуть не до рассвета провалялся без сна. Байрам подошел к окну, распахнул его и с наслаждением втянул в себя прохладный, чуть влажноватый воздух.
Мимо прокатили два "Москвича". Он не разглядел, кто за рулем. Зато увидел, как из-за угла вышли три девушки. Все три были очень нарядны: цветные, украшенные каймой халаты, красные, в зеленых цветках платки. Под солнечными лучами эти насыщенные, сочные краски казались особенно яркими и радостными. Девушки шли рядком, средняя что-то рассказывала, и все трое посмеивались, для приличия опустив глаза. Байрам отошел от окна. "Как бы чего не подумали, все-таки деревенские девушки". Но подружки, увлеченные разговором, даже и не заметили его.
И вдруг над селом поплыли звуки дутара. Казалось, дутарист сидит где-то высоко-высоко и оттуда, из поднебесья, любуется девушками и воспевает их красоту, их молодую стать, их скромность, исполненную гордого достоинства. Мелодия была нежной, ласковой и горячей, как лучи весеннего солнца. Байрам поглядел на небо, безоблачное, ясное. Это о нем пел дутар. О нем и об этих девушках.
Постучав в дверь, Сона протянула Байраму нераспечатанную телеграмму и, не дожидаясь, пока прочтет, вышла. Телеграмма была от Сельби. Она просила приехать — заболела Джаннет.
Там, где дело касалось болезней, особенно болезни дочери, Сельби была редкостной паникершей. Стоило девочке чихнуть или пожаловаться на головную боль, Сельби немедленно вызывала врача. Наверно, и сейчас что-нибудь в этом духе…
Не исключено, впрочем, что это хитрость — решила добиться своего. Может быть, даже намекнула перед отъездом Соне на возможность такой телеграммы. Как это все глупо, нелепо, унизительно! Совершенно ясно, что Сельби и приехала не по собственной инициативе, сигнал был получен отсюда. Правда, бросилась она сюда совсем не потому, что так уж жаждала угодить деверю, считала, видимо, что в данной ситуации Байраму следует держаться подальше, нельзя же рисковать авторитетом…
Какая же это все-таки мука — многолетнее, из года в год, непонимание! Приедешь, и опять эти чужие глаза, эти бессмысленные обиды… Умная, образованная Сельби не может его понять. Нет любви, в этом все дело. У Абадан с Арсланом никогда не могло так быть. Арслан был нелегкий и непростой человек, но Абадан умела проникнуть в его душу. Она не стала бы требовать, чтоб он благодарил Джапара Мейдановича, не поехала бы в село увозить мужа от опасности, грозящей его авторитету. Да, видно, до конца дней своих будет он думать об Абадан, хотя рядом с ним другая женщина. А может быть, именно потому, что рядом с ним другая женщина…
А что, если он не прав? Вдруг дочка и правда больна? Сельби запросто может обмануть, это для нее не проблема, но она мать, а матери трудно написать о здоровом ребенке "больна"… Кажется, сейчас он клевещет на Сельби.
Байрам показал телеграмму Соне, та сразу же заказала Ашхабад. Целый час просидела она у телефона, пока телефонистка не сказала ей, что квартира Мамедовых не отвечает.
— К врачу, наверное, повела, — высказал предположение Байрам. — Перенеси разговор на вечер.
Вечером они снова целый час добивались Ашхабада. На этот раз Сельби оказалась дома. Услышав её голос, Байрам сразу понял, что напрасно подозревал обман. Давясь слезами, Сельби долго не могла произнести ни слова. У Джаннет воспаление легких, пришлось отвезти в больницу. Сбить температуру не удалось, девочка все время бредит и зовет его.
— Не волнуйся, Сельби! — крикнул в трубку Байрам. — Слышишь, не волнуйся. Я выезжаю. Сегодня! Сейчас!
Назар ушел из дому еще до рассвета. Обедать не приходил. Пытаясь разыскать его, Сона то и дело звонила в правление, но там председателя не было.
Стемнело, часы показывали девять, а Назар как сквозь землю провалился. Сона то и дело брала телефонную трубку.
— Напрасно ты так беспокоишься, — пытался уговаривать ее Байрам. — Поезд в час ночи, успеем еще повидаться.
Назар пришел в правление около десяти. Все комнаты были пусты — три дня назад счетоводы наконец подбили итоги. Теперь вечерами все сидят дома, у теплых печек. Интересно, что сегодня по телевизору? Раньше он каждое утро просматривал программу, а в последние дни не до того. И хоккей пропустил бы, если б не сынишка. Правда, игру он смотрел вполглаза, без обычного удовольствия, полностью отключиться не удалось… "Спартак" играл неплохо. Не очень ровно, но все-таки команда классная, мастера. А что проиграли, это ровным счетом ничего не значит, зря Керим так ликует. Кстати, с Керимом надо будет строго поговорить, очень уж он к телевизору льнет, учебу забросил… Кончится хоккей, футбол начнется, что ж, так и торчать все вечера перед экраном? Конечно, если "Спартак" играет…
Хлопнула входная дверь. Ну вот, ни днем, ни ночью покоя нет, ни подумать, ни поработать…
Дверь отворил Гурт.
— Добрый вечер, председатель.
— Добрый вечер. Проходите, пожалуйста.
Гурт присел у края длинного стола, за которым обычно собирались бригадиры, стол этот вплотную примыкал к председательскому. Назар вопросительно взглянул на него.
— Назар! Мне сказали, ты трактор велел забрать. За канал, говорят, отправляешь. Так это?
— Это правда, Гурт-ага. Трактор придется отдать. Иначе Машату не управиться.
При слове "Машат" брови у Гурта-ага сошлись на переносице. Он помолчал, словно то, что он собирался сказать, нужно было тщательно обдумать.
— Стало быть, ты велел забрать у нас трактор?
— Велел. Не только у вас, еще в четырех бригадах берем.
— А что мы без него будем делать? И так пропадаем. С каждой сотки чуть не машина сорняка! Ты ж видел.
— Видел. И считаю, что вы зря тратите силу. Эту землю нужно пока оставить и перейти к северу от села, Там земли чище.
— Перейдем, — сказал Гурт. — Закончим здесь и перейдем. И тут и там управимся. Только трактор не забирай. Очень тебя прошу, председатель, — и, поймав ни себе взгляд Назара, добавил. — Не думай, будто я из-за того, что трактор Машату отдать надо, просто позарез он нам сейчас. Я хотел еще один просить, а ты…
— Хорошо, Гурт-ага, пусть остается. Скажите, Я велел.
Гурт молча кивнул. Но со стула не поднимался. Назар подождал немножко, взглянул на него.
— У меня к тебе, Назар, еще дело есть… Вернее, вопрос… Насчет Машата… Ты ведь знаешь меру его вины, почему же на должность ставишь?
— А что он сделал? — вскинулся Назар и сразу же пожалел об этом.
— Думаю, что Аманлы сам тебе писал, что он сделал.
— Написал! — Назар откинулся назад и выдвинул ящик. — Вот его записка!
— А чего ж ты ее в ящике держишь?
Назар выхватил из ящика сложенную вдвое тетрадку и швырнул Гурту.
— Читайте!.. Вы ведь за этим пришли!
— Не горячись, Назар, — сказал Гурт. — Мне это читать без надобности. Я тебе еще когда говорил, что Аманлы неспроста подал заявление.
— Ну и чего же вы хотите?
— Хочу, чтобы народ это знал.
— Подите да расскажите!
— Нет, братец, говорить об этом будешь ты! — Гурт сунул в карман дрожащую от волнения жилистую руку и, ухватив горсть лежащих там бумажек, направился к Назару. Подошел и шлепнул бумажки на край стола. — Держи, председатель! Вот тебе табеля. Пока не скажешь народу правду, я тебе не бригадир. Не думай только, что заявление подам, я не Аманлы. Спросят люди, почему Гурт табеля бросил, объясни!
Он ушел, хлопнув дверью. И сразу навалилась тоска, и такая вдруг разверзлась перед Назаром пустота, что не было уже смысла ни читать отчет, ни думать над ним…
Он сидел и, не мигая, смотрел на скомканные, затертые в кармане бумажки. Буквы корявые, несуразные… Одна большая, другая поменьше, третья совсем бисерная… Назар не пытался прочесть, что на этих бумажках написано. В той душной и безысходной пустоте, в которую он вдруг провалился, слова, как и все остальное на свете, не имели никакого значения.
Взгляд Назара упал на тетрадку, исписанную рукой Аманлы. "А чего ж ты ее в ящике держишь?" Действительно, он ведь даже и не прочел объяснительной записки. Как Аманлы дело изобразил, убавил себе вины или прибавил? В самом деле, как же это он не поинтересовался, ни разу не заглянул в документ?
Назар приподнялся из-за стола, взял тетрадку, сел и Стал читать. Неразборчивый торопливый почерк. Буквы падают, наваливаются друг на друга… "Я, то есть бывший бригадир колхоза Аманлы Чары-оглы, письменно ставлю в известность…"
Чем дальше уходил Гурт от правления, тем больше не нравилось ему, как вел он себя у председателя. Размышляя о недостойном своем поведении, Гурт дошел до середины села и сам не заметил, как остановился. Надо было что-то решить прежде, чем идти спать. Табеля бросил… Ну и дурак, что бросил. Кому от этого польза? Они, может, только и ждут, чтоб ты выкинул что-нибудь такое. Возьмет председатель твои бумажки, да и передаст их Аманлы, вот и будешь ты дурак дураком… Хотя нет, Аманлы Назар бригадиром не поставит, знает, что люди против. Умный председатель народу наперекор не пойдет, а Назара бог умом не обидел. Вот вроде и умный мужик, а поступки самые глупые. Это от страха. Боится Назар, знает, что палка о двух концах и по нему ударит. Ударить, конечно, ударит, да стерпеть придется, нет у тебя, председатель, другого выхода — правду все равно не обойдешь.
Умен ты, Гурт, других учить, а сам табеля швыряешь. Блажишь, как беременная баба. Может, хочешь, чтоб с поклоном к тебе пришли, возьми, мол, обратно табеля? Нельзя так, Гурт, нет у тебя права табеля бросать. Глаза людям открыть — это другое дело. Тут уж не право, долг твой, раз правда тебе известна. Ты ведь не думал тогда, что Аманлы признается, а сказал, как есть. По-твоему вышло, твоя оказалась правда. Потому и Байрам сам пришел к тебе, что ты прямо сказал, не побоялся. Байрам хорошо сделал, что пришёл, ему правда вот как нужна: хуже нет, если брат брата понять не может.