року-то мало — завидовать. Человек рождается на свет с руками, с ногами и с характером. Тоже от рождения дан — никуда не денешься…
Курбан-ага, тот и кричать не кричит, и уговаривать не любит. Прямо заявил: "Если председатель по домам ходит, на работу колхозников приглашает, — это не председатель. Люди должны знать, что не на Курбана-ага работают, а на себя. Нет уверенности в трудодне, никакие уговоры не помогут — пиши заявление по собственному желанию".
Гуммат частенько раздумывал над этими словами. Если бы так говорил кто другой, он просто не придал бы значения, бахвальство, и все. Может, даже поспорил бы: чего ж тут зазорного — пройти по домам. Но раз это Курбан-ага сказал, стоит подумать. Как-никак двадцать лет в председателях ходит, и авторитет у него — дай бог всякому. Он, говорят, и в войну по домам не ходил, не кричал, не уговаривал. Гуммат этого, конечно, видеть не мог, да и Курбан-ага ему ничего такого не рассказывал, но похоже на правду. Люди до сих пор его слова вспоминают. Разное он говорил, иногда и очень обидное, а незаметно, чтобы кто обиду таил.
Как он тогда, говорят, Хромому Камалу выдал! Пришел парень с фронта. Конец сорок первого был. Без ноги вернулся, но все-таки вернулся. Вечером собрался народ — все пришли от мала до велика: поздравить с возвращением, расспросить, как на фронте. Курбан-ага, понятное дело, тоже среди гостей был. Начал Камал рассказывать: крепко, мол, немец наших треплет. Хоть нашу часть взять: драпали от города Бреста, а только под Киевом первый раз задержались. И тот скоро оставили, на Смоленск отошли. Так все жали и жали, пока без ноги не остался…
Люди приуныли, на председателя смотрят: как, мол, верить ему? А Курбан-ага спокойно так, вроде в шуточку: "А ведь нам повезло, что Камал ногу потерял. Если б он и дальше так резво бежал, фашисты давно бы у нас были!" Так и сказал. А что — с него станет! Гуммату этот случай не один, не двое рассказывали…
Курбана-ага он запомнил, каким тот был в сорок четвертом. Он как демобилизовался, прибыл в деревню — первым делом к председателю. Сидит в кабинете немолодой уже человек: в кителе, голова бритая, глаза красные и зевает, зевает без конца. Курбан-ага в те годы еще не был полным, нескладный такой был, костлявый. И губа отвисла, и лицо какое-то вялое — так, ни рыба ни мясо. Теперь-то он вроде приятней на вид: пополнел, незаметно, что глаза навыкате, и макушку приплюснутую не так видно.
Гуммат до того времени с Курбаном-ага не знаком был, начал рассказывать о себе: кто, откуда. А председатель и говорит:
— Да я тебя знаю, Гуммат Непесов. Ждал я тебя, знал, что вернешься. Нельзя тебе сюда не вернуться. — И спокойно, не спеша, без особой чувствительности рассказал Гуммату, как работал с его отцом, как убили Непеса басмачи, как Курбан по пустыне за ними гонялся. Расстреляли потом всех.
— Я сразу узнал, что ты сын Непеса, — одно лицо. — Председатель ласково взглянул на него, усмехнулся. — Это правильно, что ты приехал. Твой отец был настоящим человеком — они только таких и убивали. И чужим себя здесь не считай, твоя доля в колхозе не меньше, а побольше, чем у других, — отец жизнь свою за него отдал.
У Гуммата в глотке комок застрял, не смог даже слова вымолвить — поблагодарить человека.
Много лет прошло. И все эти годы Гуммат жил так: раз мой отец жизни не пожалел за колхоз, я для него сил не пожалею. К тому же Гуммат с первого дня заметил, что Курбан-ага присматривается к нему, следит, с отцом сравнивает. А Гуммат не хотел, не мог уронить себя в глазах человека, который так говорил о его отце.
Иногда Гуммат представлял себе, что отец жив. Его бы, конечно, выбрали председателем, и он сидел бы в этой конторе, как сидит Курбан-ага. Разве не делал бы Гуммат для колхоза все, что в его силах? А Курбан-ага — товарищ отца, боевой товарищ, и делает он то, что они начинали вместе. Может Гуммат не помочь ему, может ему в чем-нибудь отказать?
Просто. А вот люди не понимают. Даже Солтан. Взять хотя бы сегодня: пришлось ему встать, идти среди ночи к председателю. Ну и велика важность? Предупредить-то поливальщиков нужно. Не будь крайней необходимости, разве Курбан-ага стал бы его тревожить? Конечно, надежней, если б председатель сам им сказал, да ведь не разорваться же ему! С рассвета человек на ногах, а года-то немалые — под шестьдесят! И вообще, почему кто-то должен работать день и ночь, а он, Гуммат, будет похрапывать в постели?! Несправедливо это, нечестно. А предупредить надо. Мало ли что бывает — вдруг поливальщики уснут, затопят хлопчатник?! А Рамазанов тут как тут! Мало того что при всем народе председателя стыдить будет, он ведь и в газету может написать, пост-то, говорят, высокий занимает.
Нет, это все правильно: и что разбудил его Курбан-ага, и что к поливальщикам послал. Дело срочное, а недоспал — беда небольшая.
Гуммат пришел домой под утро. Заснуть уже не смог — мешали мысли — как-то все обойдется. Что ж, Курбан-ага тоже, поди, не спит, ворочается с боку на бок. Ладно, если понравится Рамазанову, тогда он и на собрании их похвалит, и в газетах о них будут писать, и по радио говорить. А если какие непорядки?.. Вот в том-то и дело. Все село спит, а они с Курбаном-ага места себе не находят! Мысль эта была Гуммату приятна, ему нравилось делить с Курбаном-ага заботы о колхозе. Да, а как же насчет того, чтоб по селу не слонялись? Не годится; если утром сказать, женщины не разберут сразу, не поймут серьезности положения. Им надо все так преподнести, чтоб дошло, чтоб прочувствовали…
А в самом деле, как же сказать? Просто сообщить — приезжает Рамазанов? Не дойдет. Ну приедет, и пусть себе, мало ли их ездит! Или хуже того — подумают, что это не из Ашхабада, а финагент Рамазанов, что раньше налоги собирал. Они рады до смерти, что избавились от этого грубияна, а он опять! И надо же так случиться: ашхабадский начальник — однофамилец такого негодника!..
"Объясни все как следует!" Курбану-ага легко говорить! Он, понятно, сделает — не с такими заданиями справлялся, а все ж беспокойно…
Размышляя о завтрашнем дне, о том, как выполнить нелегкое поручение, Гуммат все больше и больше вдохновлялся. Значит, он скажет так: "Вчера в райкоме было собрание. Председателю здорово досталось…" С этого он начнет. А если перебьют, станут расспрашивать? Дотошные все стали — сил нет…
Нет, так не годится, сразу собьют, запутаешься… Лучше начать с Рамазанова. Должность упомянуть. Сейчас все больше на должность смотрят.
Когда Гуммат в третий раз встал напиться, план действий был им уже разработан. Он выглянул на улицу. Светало.
Гуммат не спеша начал одеваться. Солтан тоже поднялась. Не глядя на мужа, налила воду в кумган, развела огонь…
— Солтан! Сегодня надо пораньше в поле выйти.
Жена широко зевнула, потянулась.
— Что, проверяльщики приедут?
— Приедут. Товарищ Рамазанов приедет.
— Чего это? Налоги-то отменили!
Так он и знал, что путаница получится! Не зря беспокоился.
— Не тот Рамазанов! Тот финагент, а этот из Ашхабада, начальник. Строгий, говорят. Я за Курбана-ага беспокоюсь. Он ведь не зря меня среди ночи-то поднял. С совещания приехал. Усталый, злой. Мне думается, изругали его на чем свет стоит…
— Ты ж вчера говорил, в газете его хвалили!
Гуммат на секунду замялся — как же это он забыл! Пришлось повысить голос.
— Вчерашний день был, да весь вышел! А вот сегодня, если Рамазанов углядит хоть какой непорядок, Курбану-ага не поздоровится! Снимут, и все. Он сам мне сказал. И велел, чтоб никто по селу не слонялся, Ты давай и девочек буди, пусть с тобой идут!
— Ладно, — проворчала Солтан. — Вечно ты чего-нибудь придумаешь!.. Так уж и снимут!..
Когда, напившись чаю, Гуммат вышел на улицу, солнце светило вовсю. Гуммат направился к Гозель. Соседка стояла на веранде и развязывала кушак. Завидев Гуммата, она отвернулась и стала рассеянно глядеть по сторонам. Но дышала она тяжело, широкие ноздри раздувались — злилась баба. Гуммат поздоровался.
— Здравствуй, — процедила она сквозь зубы.
— Ты вот что, — строго сказал Гуммат, — нечего кушак-то развязывать, собирайся на работу!
— Жену сначала отправь, потом мне приказывай!
— Жена моя ни при чем. Говорят, выходи, значит, выходи! Сегодня большой начальник приедет.
— Он что, на меня смотреть приедет?
— Ладно! Разболталась очень! Нет у тебя соображения! Увидят — без дела бродишь, председателю шею намылят! Хочешь, чтоб с работы сняли?!
— А пусть снимают! Мне-то какая боль?! Даже хорошо!
— Эх ты! Чем же он тебе насолил?
— Насолить не насолил, а проку от него не больно много! Чего он знает, кроме хлопка?! Помощнички с жиру бесятся, вытворяют черт те что, а ему застило — туман в глазах!
— Эй, баба! Ты язык-то придержи! Клеветой занимаешься!
— Клеветой! А ты зайди, как темнеть начнет. Покажу тебе кое-что. Не слепой, так увидишь!
Гуммат испуганно огляделся.
— Мужа дома, что ль, нет? — спросил он, покашляв.
— Ушел.
— И что же ты мне собираешься показать?
— А покажу, как Хоммак по ночам товары из кладовой таскает! Как полночь, так прет без стыда, без совести! Прямо по нашей улице!
Гуммат внимательно посмотрел на Гозель. Ноздри раздуты, тонкие синеватые веки подрагивают — лучше ей сейчас не перечить. Гуммат откашлялся и сказал негромко:
— Ты вот что: про Курбана-ага никогда так не говори. Если, не дай бог, снимут, пропадем!
— Ну да! Свято место пусто не бывает! И не таращь на меня глазищи! Это он тебе бог — молиться готов на своего Курбана-ага, а я ему цену знаю! Вора кладовщиком поставил! А почему? Родня он нашему председателю!
— Брось болтать! Если бы Курбан-ага знал!..
— А пусть в полночь сюда приходит, я и ему покажу! Вы думаете, Гозель зря болтает!.. Ладно, дело ваше! А я не допущу, чтоб на моих глазах колхозное добро воровали! А то сама воровать начну!
— Ты скажи: на работу сегодня выйдешь?
— Нет! Болею! А если из-за меня председателя снимут, туда ему и дорога!