— Ну смотри — дело хозяйское. Только вот мужу навредишь…
— А при чем тут муж?!
— А при том, что вчера Курбан-ага прикидывал, не поставить ли твоего Нуры бригадиром.
Он сказал это, не глядя на Гозель, только чуть скосил глаз. Проняло! Глаза у бабы заблестели, и лицо сразу подобрело.
— Ох, соседушка! — Гозель кокетливо, сморщилась. — Борода седеть начала, а все шутки шутишь!..
— Я дело говорю.
Она помолчала.
— А когда ж он приедет, начальник этот?
— В дороге уже, скоро будет.
— Ну чаю-то мне попить надо? Ты вот что, сосед: про Хоммака раньше времени не сболтни. Убедишься, тогда уж…
— Это ясно. Давай на работу выходи!
Вроде уговорил… Надежды на нее, конечно, нет — у таких семь пятниц на неделе, а все-таки на душе полегче… Одно только плохо — опять пришлось приврать, никак без этого не получается.
Вот, говорят, лжецы — враги аллаха,
А как удобно вовремя соврать!..—
очень подходящие стихи написал Махтумкули…
Когда Гуммат, оповестив жителей двух ближайших улиц, свернул на третью, к председателю пришел Ораз-ага, один из самых старых и уважаемых жителей села. Стул заскрипел под тяжестью его крепкого, дородного тела.
— Слух до меня дошел недобрый, Курбан-ага. Решил прийти.
— А что такое?
— Гуммат говорит, совещание вчера было, будто ругали тебя крепко. Я пораскинул мозгами, вроде не за что. Дела в колхозе идут неплохо…
Председатель поморщился, недовольно пожевал толстыми губами.
— Не было этого, Ораз-ага.
— Чего ж он тогда слух пускает, — старик смущенно заерзал на стуле. — Уж я думаю, коли и правда туго приходится, собрать стариков к этому Рамазанову. "Давай, мол, начальник, разберемся, нечего сплеча рубить…"
— Спасибо, Ораз-ага, только это все Гуммат придумал.
— Надо же!.. А народ верит. Нет, не зря его Настырным прозвали! Ну ладно, коли так, я пошел.
— Встретите по дороге Гуммата, скажите, председатель зовет.
Дверь за стариком закрылась. Курбан-ага сразу посуровел, складки на лбу легли плотнее. Надо же — вторая неприятность за утро. Эта скандалистка Гозель успела уже побывать в колхозном саду и унесла два ведра урюка. Чего ей в башку втемяшилось урюк воровать? Ему и цена-то тридцать копеек ведро. Главное ведь, и таиться не стала, на глазах у сторожа уволокла. Да еще съязвила: другие, мол, побольше берут, и все с рук сходит! Думается, баба не просто сболтнула, что-то тут есть…
И Гуммат опять за свое — заврался!.. И чего его потянуло соврать? "Передай, чтоб не слонялись по селу без дела", — так, кажется, он ему сказал? Может, не надо было так говорить, может, он за это и ухватился? Ну вот как ему объяснишь? Ведь не для себя старается, для общей пользы. Отругать? За простоту не ругают… Хоть бы не нашел его старик!..
Но Гуммат уже стоял в дверях. Вошел, поздоровался и молча уставился на председателя. Тот тоже молчал, даже на приветствие не ответил. Значит, сердится. У Гуммата потускнели глаза.
— Звали, Курбан-ага?..
— Звал. Садись, — председатель мотнул тяжелой головой.
В кабинете стояло тягостное молчание. Мимо проехала машина. Ветер был северный, и пыль, миновав растущие под окном кусты, устремилась в контору. Однако ни Гуммат, ни Курбан-ага не обратили на нее внимания. Наконец Курбан-ага поднял голову и мрачно взглянул на Гуммата.
"Чего это он? Может, правда выговор дали? — мелькнуло у Гуммата в голове. — Да нет, это он за вранье!.." Гуммат весь съежился, не решаясь взглянуть на председателя, даже руки у него задрожали. Он не видел лица Курбана-ага, но чувствовал, как оно все больше и больше мрачнеет.
— Только что позвонили, — холодно сказал Курбан-ага. — Не приедет к нам Рамазанов.
Гуммат стиснул зубы, хотя нельзя сказать, чтоб его огорчила эта новость. Рамазанов его сейчас не интересовал. Гуммат забыл про него в тот момент, когда Ораз-ага велел идти к председателю. Сейчас, услышав фамилию, которую он столько раз с волнением повторял в это утро, Гуммат не почувствовал ничего — он вроде бы и не знал ее, кто он, что он — этот Рамазанов…
— Скажи, Гуммат, я просил тебя врать?
Гуммат молчал, опустив голову.
— Детей за вранье секут. С тобой что прикажешь делать?
Каждое слово председателя тяжким камнем ложилось Гуммату на плечи. Он молчал, только крепче стискивал зубы.
— Ну как же ты сам не понимаешь? А? Ведь взрослый человек!.. Не знаю я, что с тобой делать. Иди!
Так и не подняв головы, сгорбившись, Гуммат вышел из кабинета.
"Вот уж точно сказано: бьют палкой, а у палки два конца. Надо же — и Рамазанов не приехал! Одно к одному!.."
Гуммат так расстроился, что зашел в магазин и купил пол литра — первый раз за последние месяцы. Выпить граммов сто, авось полегчает… Уж больно на душе муторно. Только вот как ее, проклятую, пить? Он раза три пробовал — голова наутро разламывается, сердце щемит — жизни не рад. А тут еще Солтан каждый раз ворчанием донимает. Тебе, мол, уже за сорок, пора о спасении души думать! Спасение души! Она бы не прочь, чтоб он пять раз в день на намаз становился! Нет уж! Кто верит в Советскую власть, тот в бога верить не станет! Отец не молился, и ему это ни к чему. Могут сказать, что Непес-то молодым умер, а доживи он до старости, молился бы не хуже других. Только ерунда это. Отец чуть постарше Курбана-ага — почти ровесники, а разве председатель молится? Да никогда!
А ведь один из стариков — вот тоже чудак человек! — пытался направить его на путь истинный. Не забывай, мол, о загробном мире: не быть безбожнику в раю, не пройти по мосту Пулсират. А Курбан-ага ему: "Это, — говорит, — не беда, я и на этой стороне перебьюсь. Лишь бы вы прошли благополучно". Правильно ответил. Гуммат тоже согласен остаться, им с Курбаном-ага по пути и на том и на этом свете. Пусть верующие идут себе спокойненько через мост, а неверующие на этой стороне обоснуются. Можно будет колхоз организовать… Вот только примет ли его Курбан-ага, уж больно он сегодня осерчал…
Нет, выпить все-таки нужно. Разогреть обед, выпить, закусить… Пока Солтан на работе. Правда, прошлый раз ее тоже дома не было, а пришла вечером и давай ворчать. И как она узнает?.. Скорей всего Бешер доносит. Надо же, совсем еще сопляк, шести лет нет, а шпионит! Надо будет поаккуратней, чтоб не видел.
Гуммат сел обедать один, без сына. Налил в стакан водку, взглянул на нее с отвращением, вздохнул… Пить не хотелось… Что делать — надо, есть же у него в конце концов сила воли.
Тихонько скрипнула дверь. Гуммат обернулся. В проеме двери стоял Бешер. Стоял и смотрел на него.
— Стой, постреленок! — Гуммат вскочил. — Не удирай!
Бешер захныкал.
— Чего воешь! Бьют тебя, да? Надо бы взгреть, чтоб доносить не привыкал, да уж ладно… Иди сюда! Садись.
Мальчик присел возле достархана. Не переставая всхлипывать, он пухлой грязной ручонкой тер глаз, а другим глазом внимательно следил за отцом. Гуммат пододвинул ему стакан с водкой.
— Пей!
Мальчишка отпрянул назад.
— Пей! — повторил Гуммат. — Пей, говорю! — Ребенок, испуганно кривя губы, поднес водку ко рту.
— Чего глядишь? Пей!
Бешер попробовал водку, сморщился, опустил голову.
— Не нравится? А?
— Горькая!
— Горькая?! А вы с матерью думали, слаще меда?! Для удовольствия ее пью? Пошел вон, дурень!
Мальчик убежал. Гуммат поднял стакан, с омерзением взглянул на водку и выплеснул ее за порог.
Решил уснуть. Опять ничего не получилось — муха мешала. Удивительно назойливая тварь: сгонишь ее со лба, на нос сядет, прогонишь с носа, на подбородке устроится. В конце концов Гуммат вскочил и, яростно закусив нижнюю губу, стал с полотенцем гоняться за мухой. Он настиг ее на окне, примерился и изо всей силы хлестнул полотенцем. На стекле появилось противное темное пятно.
Гуммат налил себе полстакана, набрал полную грудь воздуху и опрокинул стакан в глотку. Есть не хотелось, но он подсел к скатерти и стал хлебать невкусную остывшую шурпу. Жечь в животе перестало, но покоя не было по-прежнему. Гуммат лёг, закрыл глаза. Увидел суровое лицо Курбана-ага. Сейчас Гуммат его нисколечко не боялся, наоборот, жалел, что ушел, ни слова не сказавши. Наврал, правильно, он и не собирается отпираться. Но пусть спросят, зачем он врал! Для дела врал. Для общей пользы. Когда цель благая, все средства хороши! А может, Курбан-ага не понял чего? Может, Гуммата оговорили?
Гуммат схватил телефонную трубку. Пока его соединяли с председателем, он раз пять нетерпеливо дунул в трубку — Курбан-ага всегда дул, если ему срочно нужно было говорить.
— Слушаю, — послышался в трубке суровый председателев голос. — Кто говорит?
— Это я, Гуммат. Еще раз здравствуйте, Курбан-ага!
— Здравствуй, что у тебя?
— Обидели вы меня, Курбан-ага, вот что!
— Ладно, брось!
— Я серьезно, Курбан-ага! Я, если хотите знать, даже выпил с расстройства, ей-богу! Обидно мне. Очень обидно. Если вы считаете, что я во вред…
— Да перестань ты! Заходи лучше вечерком, потолкуем.
— Я зайду, Курбан-ага. Раз вы велите, я приду. У меня еще к вам дело срочное. Кара хворост сложил возле самого тандыра. Целую гору. Я предупреждаю: вспыхнет, весь дом сгорит к чертовой матери! Я ему пять раз говорил, да вы сами знаете, дураков учить — без пользы… Вот повлияли бы, чем меня ругать!..
— Ладно, я поговорю с ним. Вечером придешь — напомни.
Гуммат повесил трубку, довольным взглядом окинул телефон.
— Вот так.
И непонятно было, чем он доволен: телефоном или собственной смелостью.
Вечером Гуммат пробыл у председателя недолго. Курбан-ага рассказал ему о нелепом поступке Гозель, попросил разобраться. Гуммат сразу вспомнил утренний разговор с соседкой, но промолчал, решил вперед не забегать. Выяснит, что к чему, — доложит, а болтать попусту — бабье занятие.
Поравнявшись с домом Гозель, Гуммат остановился, прислушался. Голосов слышно не было, но лампочка на веранде горела, значит, еще не спят. Зайти? Не стоит. Гозель — это Гозель, шум может поднять на ночь глядя, мужу спать не даст, а человек устал с работы. Лучше уж утром. Гуммат свернул к дому.