Гуммат молча взглянул на нее, кашлянул и пошел к дому.
Во дворе, на высоком топчане, мирным сном спали дочери, сын и жена. Гуммату тоже не мешало бы лечь. От этой дурацкой водки до сих пор ломило голову, сейчас она болела даже больше, чем днем, — наверно, потому, что он про нее вспомнил. Гуммат сел, стиснул голову руками… Упоенные тишиной, на все лады гомонили сверчки… И вдруг громкий ослиный рев прорезал тишину. Этот проклятый ишак орал только по ночам — понимал, видно, что в тишине слышнее. Мерзкая скотина! Он со свистом втягивал воздух и издавал громкий торжествующий вопль: того и гляди мозги лопнут. Каждый раз, когда осел подымал его среди ночи, Гуммат клялся, что купит негодяя и излупит. Сейчас он даже не обратил внимания.
На противоположной стороне улицы вкрадчиво замяукали кошки. В другое время Гуммат обязательно постарался бы вникнуть, о чем они переговариваются такими ехидными голосами, но сейчас ему было не до них — нужно было принять решение.
Наконец Гуммат встал. Решено — он пойдет и проверит! Если там и правда мешки, доложит Курбану-ага.
Он взял ручной фонарик и по меже, разделяющей два приусадебных участка, направился к дому Хоммака.
А все-таки непонятный он, этот Хоммак. Посмотреть — скромнее не найдешь. Лицо круглое, движения деликатные, взгляд озабоченный. И бледный он, глаза какие-то неживые. Гуммату не раз приходило в голову, что Хоммак болен. Ходит неслышно, смотрит в землю, компаний ни с кем не водит. Через два дома живут, а хоть бы раз зашел! Или к себе позвал… Человек он исполнительный. Обедать идет всегда в одно время. Увидишь его на улице — на часы можно не глядеть — полдень. И всегда по одному маршруту, ну прямо как автобус в городе: со склада домой, из дому на склад. А уж если не появится, значит в город уехал.
Придешь по делу, ждать не заставит. Сделает, что положено, и глядит тусклыми своими глазами — чего, мол, не уходишь.
Так вроде человек не хуже других, а слухи о нем ходят недобрые. Во время войны дядя его в райисполкоме работал, так он Хоммака пастухом направил в пустыню, чтоб от армии уберечь. Потом он вроде в железнодорожной милиции служил. Правда, под конец войны, когда дядю его посадили, Хоммака из милиции прогнали, но тут уж и война кончилась — пересидел.
На родину Хоммак не вернулся, приехал сюда, тут у него другой дядя жил, Мамед-ага. Ну, а тот вроде с Курбаном-ага в родстве, какие-то деды у них общие. Только это скорей всего болтовня. Насчет Хоммака еще можно сомневаться, а уж Курбану-ага Гуммат верит как самому себе. Просто в войну жилось в их колхозе чуть посытней, чем в других местах, вот он и приехал — многие тогда к ним переехали.
И к тому же ведь Курбан-ага не сразу Хоммака кладовщиком поставил, он в конторе лет пять сидел, на счетах щелкал. Работал старательно, ничего такого за ним не замечено. Конечно, шерсть и другие всякие товары это тебе не бумажки, с бумажками честен был, а тут, может, и соблазнился…
Если правду сказать, не лежит Гумматова душа к Хоммаку — обидел он его, верней, не его, а сынишку. Ветер увидел как-то, что соседский баран с привязи сорвался, бегом к хозяину. А тот нет чтоб поблагодарить ребенка — обругал: "У, проклятый! Не лучше отца — никогда доброй вести не принесешь!" На что это похоже! Уж если тебя злость разбирает, обожди, пока ребенок уйдет! Новость ему не понравилась! Мало ли что.
Гозель Гуммата тоже не больно обрадовала своей вестью. Люди спят сном праведников, а он ходи выслеживай!.. А иначе нельзя — баба вздорная, ей наклепать на человека — раз плюнуть!.. Надо проверить.
Бот он, Хоммаков дом, большой, каменный. Метрах в пятнадцати от него сарай, дальше хлев. Постройки зловеще чернели во тьме. Гуммат остановился, прислушался. Тихо. Очень уж тихо. Ну, делать нечего. Он распрямил плечи, набрал полную грудь воздуха и пошел, держась по краю люцерны.
Гуммат благополучно добрался до хлева, но тут привязанные под навесом овцы шарахнулись, учуяв чужого. Гуммат замер. Хорошо, что хоть собаки нет… Сам-то во дворе никогда не спит, даже в жару. Но как же все-таки заглянуть в хлев? Окон нет, одни дырки под потолком…
Он сделал несколько осторожных шагов. Овцы попятились, но тихо, без топота.
Гуммат подобрался к крайней дыре и, поднявшись на цыпочки, сунул в нее голову. Посветил фонариком — пусто. Коровник здесь, навозом в нос так и шибает, а коровы не видно. Так… Он вытянул из дыры голову, хотел обойти кругом, заглянуть с другой стороны, но кто-то крепко держал его за китель. Что это? Гуммат подождал. Вроде не тянут. Стронулся с места, опять держит. Рвануться? Китель старый, порвется…
— Отпусти, — строго сказал Гуммат.
Молчание. Гуммат рванулся. Китель затрещал, и Гуммат понял, что это гвоздь. Плохая примета — не сделал ничего, а попался; что-то дальше будет?
Он осторожно подобрался ко второй дыре. Ага, шерстью пахнет! Он сунул в дыру голову, руку с фонариком, зажег его… Увидеть он ничего не успел — сильным ударом у него выбили фонарик. Второй удар пришелся по лицу. Удар был настоящий, у Гуммата даже в голове затрещало, он упал, опрокинувшись на спину. Шарахнулись, заблеяли овцы. Гуммат сел. Левый глаз открывался плохо, и от этого ночь казалась вдвое темнее. Он поднялся, подошел к дыре. Голову больше совать не стал — стоял не дыша, ждал, может, дверь откроется… Ни черта. Хоть бы шорох какой! Словно и не было никого, и бить его не били… Гуммат потрогал глаз — заплыл, не открывается… Это как же? Выходит, подстерегали? Знать бы, сколько их там, в сарае… Нет, шум не стоит подымать… Потом разберемся, что к чему.
Гуммат отошел, осмотрелся. Никого… Он повернулся и тем же путем, не оглядываясь, пошел домой.
И тотчас же лёг в постель.
Солнце поднялось уже на рост человека, когда Гуммат открыл глаза. Слава богу, ни дома, ни поблизости никого не было видно. Значит, не только девочки, и Бешер ушел с матерью.
Вставать не хотелось. Голова была тяжелая, словно свинцом налитая, особенно левая половина. Гуммат поднялся, заглянул в зеркало. Он уж не помнил, когда последний раз смотрелся. Пожалуй, в тот день, когда должны были явиться сватьи — родственницы Солтан. Он тогда вымылся, выбрился и все поглядывал в зеркало.
Гуммат не узнал себя. Левое подглазье опухло, почти закрыв глаз, кожа под ним надулась, стала блестящая и зеленоватая. Нос съехал на сторону. Верхняя губа приподнялась и тоже оттянулась влево, оголив крупные желтоватые зубы. Гуммат попытался сомкнуть губы, почувствовал резкую боль и в изнеможении откинулся на подушку.
Около полудня его разбудила Солтан.
— Хватит нежиться! Вставай!
— Ну встал. Что случилось?
Круглое лицо жены было озабочено. Небольшие глаза глядели пристально и гневно.
— Что у тебя с лицом?
— С лицом?.. Это я ночью… Понимаешь…
— Правду говори!
Гуммат сел и стал описывать жене свои ночные приключения. Рассказывал он со всеми подробностями, и гнев в глазах Солтан постепенно остывал, гас, как гаснет огонь в очаге. Наконец она облегченно вздохнула и опустила глаза, лицо у нее стало спокойное, тихое. И Гуммату вдруг захотелось сделать то, чего он вообще-то никогда не делал, — обнять жену. Но он только с нежностью взглянул на нее — в соседней комнате слышались детские голоса. Гуммат застыдился, хотя, разумеется, ни в коем случае не допустил бы подобного легкомыслия.
А все-таки хорошо, что Солтан не болтлива. Сейчас одно слово — и все было бы испорчено. Еще никогда в жизни жена не казалась Гуммату такой родной, близкой: сразу поняла, поверила. Допытываться, почему Солтан так настойчиво его будила, он не стал — не имеет значения, важно, что между ними доверие, а лгать он ей никогда не станет.
Солтан вышла за Гуммата по своей воле. По первому требованию мужа бросила родные степи и поехала на его родину. Спроси кто-нибудь: "Что у вас общего, что вас объединяет?" — Гуммат не нашел бы что сказать. Самому ему такой вопрос никогда не приходил в голову. А правда, чего ради они живут вместе? Детей рожать? Да у них после Бешера и детей-то нет… Гуммат не мог даже похвастаться, что время от времени они с женой пьют наедине чай, ведя неспешные тайные беседы, — не было этого. Но если Солтан уезжала к своим, если хоть одну ночь отсутствовала, Гуммат начинал тосковать. Потом Солтан возвращалась, он успокаивался, и жизнь входила в свою колею.
А соседки другое говорят… — сказала вдруг Солтан грустным голосом.
— Что они говорят? Ну?
Жена молчала.
— Скажи, не стесняйся!
— Что ты по ночам с Гозель путаешься…
— Вот те на! Это кто же придумал?
— Мне жена Носатого сказала. А ей еще кто-то…
— И что ж, верят они?
— Кто их знает… Слух идет…
Гуммат не знал, что ответить. Он только сморщился, словно ему сунули в рот что-то очень горькое и заставили жевать эту горечь. Уж лучше бы Солтан ушла… Не приведи бог, еще что-нибудь сообщит!..
Но жена не уходила, сидела, опустив глаза, и молчала. Гуммат нерешительно улыбнулся.
— Надо ж такое придумать!..
— Говорят, будто Нуры тебя разукрасил… Будто застал он вас…
— Да его этой ночью и дома не было. Когда я к ней зашел…
— Зашел?!
— Ну вот! Толковал, толковал ей!.. Мне пришлось зайти к Гозель! Да ты, я вижу, не прочь поверить этим сплетням!
— Я не верю…
— Ну и хорошо. Хватит об этом! Совсем обалдели — с Гозель путаюсь! Да стоит ей подойти, я прямо не знаю, куда деваться, хоть беги!
Солтан все не уходила, видно, хотела что-то сказать. Наконец решилась.
— Я хочу тебя попросить… Не делай этого, Гуммат. — Чего не делать?
— Не ходи ты по чужим дворам в неурочное время. Все равно: не одно, так другое придумают! Смеяться будут… Ты всех на свой аршин меришь… Доверчивый ты.
— Это, пожалуй, верно… Твоя правда, — Гуммат опустил голову, задумался.
— А все потому, что не за свои дела берешься! — Кажется, Солтан решила перейти в наступление. — Председатель сам может разобраться!