— Не может! У него тыщи дел! Да ты не сомневайся, я мигом разузнаю, кто сплетню пустил! Я их выведу на чистую воду! И Хоммака накрою — не выкрутится!
Солтан молча вздохнула, поднялась. Молодец она — выдержанная женщина! А что же все-таки получается? Может, Гозель нарочно это подстроила? Может, у них с Хоммаком сговор? Да, ничего, видно, не поделаешь, придется рассказать председателю. Пускай вызовет Гозель, поговорит… А там посмотрим.
Ничего нового Гозель председателю не сообщила. Повторила то, что рассказывала Гуммату, разве что не так бойко. Голос у нее был тихий, глаза опущены. А когда она заговорила о том, что хотела сдать урюк на склад, а этот жулик, этот бандит Хоммак отказался принять, у нее даже губы задрожали.
— Не приму, говорит, без разрешения председателя!
— Правильно сказал. И правильно сделал.
Это были первые слова, которые произнес Курбан-ага, выслушав Гозель. Она бросила испуганный взгляд на Гуммата — выходит, председатель не верит?
— Мы это дело расследуем. Виновен кладовщик — взыщем по всей строгости закона. А не подтвердятся твои слова, будешь отвечать за клевету. Можешь идти.
— А с урюком что делать?
— Сторожу отнеси. В сад.
Гозель вышла, так и не подняв на председателя глаз. У Гуммата словно гора с плеч свалилась — больше всего он боялся, что Гозель расплачется — очень уж у нее был жалостный вид.
К вечеру по селу прокатился новый слух: председатель вызывал к себе Гозель и Гуммата, устроил очную ставку. Гозель вся в слезах ушла. Теперь, надо думать, из деревни выселять будут: или ее, или Гуммата.
Когда Гуммат, купив ребятишкам конфет, вышел из магазина, болтавшие на крылечке люди вдруг замолкли и так уставились на него, словно всю жизнь мечтали увидеть. Никто не скрывал усмешки.
— Эй, сосед! Кто же это тебя так разукрасил? — громко спросил Длинный Джули, скосив на Гуммата и без того косые глаза. — Поленом, что ль, угостили?
— И не говори! Чуть не окосел — были б с тобой два сапога пара! Бог уберег.
— Один-то раз уберег — как дальше дело пойдет? Знаешь, на нашей улице корова есть, уж больно охоча до чужих огородов — каждый день битая приходит!
— Вот это здорово! Ты по чужим огородам шастать будешь, а мне стыдиться!
И он захохотал еще громче.
Как ни обидны были насмешки, гораздо обиднее было то, что шерсти у Хоммака не нашли. Председатель нагрянул к нему с обыском, заставил открыть хлев, сарай, сам все проверил — ни единого килограмма. Хоммак стоял и спокойно поглядывал на председателя. Пришлось Курбану-ага уйти ни с чем. Да еще и извинения просить.
На следующий день он вызвал Гуммата.
— А ты не думаешь, что эта баба нас морочит? — неприязненно спросил он.
Гуммат нерешительно пожал плечами.
— Но вы хоть запах-то учуяли? Шерстью там сильно пахнет.
— Как может пахнуть шерстью, если ее нет?
Неужто он обознался? Гуммат поднял руку, потрогал нос. Потом, прищурив один глаз, другим искоса поглядел на него. Внушительный нос, надежный. Неужели он мог подвести в такой момент?..
— Гуммат! — негромко позвал Курбан-ага.
Гуммат поднял голову, взглянул на председателя. Курбан-ага молча разглядывал его, словно видел впервые. И что-то похожее на усмешку почудилось Гуммату в его глазах.
— Вот что, братец… Мы с тобой люди взрослые. И никто нас сейчас не слышит. Может, нет дыма без огня? А? Ты прямо скажи. А Хоммак, шерсть, нападение — это так, для отвода глаз? Только давай без стеснения — оба мы мужчины. Может, у тебя с ней есть что?
Гуммат покачал головой, вздохнул огорченно.
— Вот уж не ожидал, Курбан-ага. Жена и то сразу поверила!..
— А ты хочешь, чтоб я верил всему, чему твоя жена верит?
— Да я думал…
— Ладно! — председатель решил закончить разговор. — Сделаем так. Ты с недельку последи за Хоммаком. Если ничего не обнаружим, придется наказать эту женщину.
— А может, документацию проверить?
— Чего ее проверять? Двух месяцев не прошло, как ревизовали.
Возразить было нечего. Гуммат попрощался и ушел.
Каждый вечер в течение целой недели Гуммат до полуночи сидел в канаве. И ни разу никто не появился: не то что сторож Джаман, никто из соседей-то не наведался. Одно вызывало сомнение. Хоммак с семейством ужинал на улице, потом они пили чай и сразу же уходили в дом. Значит, чего-то опасаются, за здорово живешь летом в комнате преть не станешь!
Прежде чем улечься спать, Хоммак обязательно выходил на улицу постоять. Стоял он всегда на одном и том же месте, возле виноградной беседки. На улицу не смотрел. Гуммат терялся в догадках. Чего он стоит? Проверяет, все ли спокойно? Перед тем как вернуться, обязательно покашляет на веранде… Зачем это — ведь не гость, в свой дом идет? А может, и нет ничего, просто вышел человек подышать — каково до утра-то в духоте? Что покашливает, это он для Гуммата. Пойду, мол, сейчас и лягу, а ты хоть всю ночь сторожи, ни черта не усторожишь!
Встречаясь с Хоммаком, Гуммат чувствовал себя неловко. Ему все казалось, что кладовщик приметил его прошлой ночью. Но тот здоровался, как прежде: спокойно, равнодушно, ни злобы, ни ненависти не было в его мутноватых глазах. Черт его знает: а может, и не пахло тогда шерстью? Может, померещилось? И не Хоммак трахнул его по скуле, а кто-нибудь другой? Например, Нуры. Подслушал ихний разговор, не разобрал, что к чему, да и подстерег его… Нет, опять не выходит — в ту ночь Нуры с поля не отлучался. Но ведь был кто-то, не сам же он себе глаз подбил! Вон синячище-то до сих пор зеленеет!..
Есть, правда, у него одна догадка, хотя распространяться о ней не стоит. Может, нечисто с этим домом? Не на старой ли он могиле построен? Тогда всего ожидать можно… Хотя, если это домовой, зачем ему на Гуммата лезть? Тем более не по личному делу человек туда сунулся… И потом фонарь. На кой черт домовому фонарь? Нет, с домовым не получается… А самое главное — не верит он в домовых! Отец ни в бога, ни в черта не верил, а он почему-то должен верить!..
На десятый день после ночного происшествия, когда синяк у Гуммата уже почти сошел, Гозель была оштрафована на десять трудодней за посягательство на колхозное добро и за попытку обелить себя путем клеветы на честного человека.
Когда Солтан рассказала Гуммату эту новость, ему стало так тошно, словно сырого мяса наелся. Ведь шерстью-то все-таки пахло! Приятный запах или неприятный, а нос его никогда не подводил! Была шерсть у Хоммака в хлеву, точно — была!
— Вот он, твой хваленый Курбан-ага! — вся в слезах выкрикивала Гозель. — Воров покрывает! Ну ладно! Отольются им мои слезы! Все равно: вор он! Ворюга!
— Вот ты кричишь, а доказать не можешь.
— А рожа твоя избитая не доказательство?! Пускай люди болтают, что хотят, ты-то знаешь, что не Нуры тебя мордовал! Мужчина называется! Получил по морде и дай бог ноги! Да я бы сдохла, а не ушла оттуда!
— Не ори ты, ради бога, Гозель. Неужели нельзя потише?
— Рада бы тихой стать, если б вы мужиками были! Вон ты — пикнуть не смеешь перед Курбаном-ага!
— Ну хватит, перестань! Не последний день на свете живем. Если Хоммак вор, он свое ремесло не бросит. Заметишь что, придешь — скажешь.
— На кой ты мне сдался — приходить?! Я сама этот клубок размотаю! Плюнь мне в глаза, если я им спущу. Я ведь не боюсь ни Хоммака, ни председателя!
— Бойся не бойся — дело твое, а на работу ходить надо.
— Буду ходить. Жрите мои десять трудодней, черт с вами! Все равно вернете! Как миленькие вернете, да еще прощенья попросите! Не будь я Гозель!
Она скорчила одну из самых отвратительных своих гримас и ушла не простившись. Но Гуммат почему-то не рассердился.
Два дня он ходил сам не свой. Его мучило сознание вины, а перед кем, он и сам не мог понять. Зато на третий день его вызвали в район и вручили премию — пятьсот рублей — как лучшему командиру колхозной противопожарной команды. Прежде всего Гуммат подумал о Курбане-ага: знает ли? Ведь после той истории с Хоммаком председатель к нему заметно охладел. Потом Гуммат вдруг решил, что обойдется все это — вины на нем нет, а сегодня радоваться надо, премию не каждый день дают.
Во всяком случае, получая премию, Гуммат настолько воспрял духом, что дал торжественное обещание до конца года вовлечь в добровольное противопожарное общество еще восемьдесят человек. Ничего подобного никто от него не требовал, но Гуммат считал, что раз выступаешь, должен брать обязательства. Вон Курбан-ага. Уж на что не любит обещания давать, а как в районе выступает, обязательно цифры называет — по доброй воле он бы их никогда не назвал. Так что все правильно, Только не надо было мельчить, округлил бы до ста, и все.
Гуммат вернулся домой с огромным рулоном плакатов. Плакаты были хорошие: с большими красивыми рисунками, с крупными надписями. Надо будет прочитать, что куда вешать. Поспешишь — людей насмешишь. Плакаты для фермы предназначены, а ты их в яслях приколотишь! Между прочим, и у себя тоже надо бы прибить парочку. Хороший есть плакат: "Спички детям не игрушка". Пусть жена морщится — бабы, они без понятия, — а он уже три раза отнимал у Бешера коробок.
Деньги Гуммат пересчитал трижды. Пятьсот рублей — как раз на одно угощение. Может, правда пирушку устроить? А если спросят, за что премию дали? За то, что за год ни одного пожара не потушили? Вроде нескладно… Считается, что награждают как раз за тушение… Лучше сказать так: премию мне дали за то, что мы В течение года не допустили ни одного пожара. А вообще пускай думают, как хотят, — доброго слова все равно не дождешься. Ведь некоторые до чего обнаглели — срамят: подхалим, дескать, ты, председателю наушничаешь… А что можно сделать? На чужой роток не накинешь платок!
Впрочем, сейчас Гуммат готов был все забыть и все простить. Он рад бы просто раздать эти деньги. Пройти по домам и раздать. А ничего тут, между прочим, нет особенного. По крайней мере всем будет известно, что человека наградили — значит, работает как надо, за плохую работу премии не дадут.