Гуммата трясло, кружилась от слабости голова, будто только что чирей прорвался. В кабинете стояла тишина, даже мухи притихли. Из клуба доносился смех — там крутили кино. Наконец Гуммат услышал голос председателя, он звучал как из глубокого колодца!
— Молодец, Гуммат! Теперь я вижу, что ты и правда сын Непеса. — Курбан-ага улыбнулся, откашлялся… — Я признаюсь — виноват. Даю тебе обещание, что впредь подобные вещи буду обязательно согласовывать с тобой. А теперь вот что. Составь список, кто особо отличился при тушении пожара, — премируем. А тебе от имени всех присутствующих и от своего имени объявляю искреннюю благодарность!
Все оживились, заговорили разом. Гуммат поднял голову, взглянул на председателя. Тот взял ушанку — она всегда лежала на столе с краю — надел ее. Это означало, что разговор окончен.
Разговор Гуммата с председателем в деревне оценивали по-разному.
Большинство утверждало, что Гуммат — герой, сказать такое председателю — волчье сердце съесть надо, но некоторые считали, что никакого тут нет героизма, просто охамел Настырный: "Перекормишь осла, хозяина лягать начнет!" Гуммат и сам не раз впадал в сомнение: не переборщил ли. Но ведь Курбан-ага прямо заявил, что он — истинный сын Непеса, значит, одобряет его смелость. Заподозрить председателя в лести, в желании ласковым словом заткнуть рот — такое Гуммату не приходило в голову, слишком хорошо знал он Курбана-ага. К тому же сказано это было не с глазу на глаз, при людях.
Нет, тут все было правильно. Вот с Хоммаком это да, не больно-то складно получилось. Тут Гозель права, что трусом его ругает. Сплоховал Гуммат… Непес так не поступил бы — получил по морде и бежать!.. Недаром за ним басмачи охоту вели — они избавлялись от смелых…
Сам-то он знает, что не трус, а вот как Гозель убедить? Почему-то презрение этой вроде бы пустой, вздорной женщины не давало ему покоя. Что-то он должен предпринять — нельзя оставлять пятно на своем добром имени. И на добром имени отца.
Через несколько дней случай снова столкнул его о Хоммаком. Гуммат пришел на склад выписать новые багры. Тяжелая двустворчатая дверь — в нее вполне могла пройти автомашина — была распахнута настежь. Хоммак сидел за столом недалеко от порога и щелкал на счетах. В просторном и мрачном цементном помещении, разгороженном двумя рядами столбов, было прохладно, но воздух портил тяжелый складской запах — не поймешь даже, чем пахнет. Крепче всего, пожалуй, луком, он был рассыпан на полу неподалеку от двери. Запах был резким, с непривычки у Гуммата защипало в носу.
Хоммак, как всегда, вежливо поздоровался с ним, пожалуй, даже вежливее, чем всегда. Обычно Хоммак сразу спрашивал человека, что ему надо, но сегодня он прежде всего осведомился, закончил ли Гуммат строить дом. Потом сказал, что получен хороший лес, и, если Гуммату нужны доски настилать полы, пусть пишет заявление.
— Только поскорей — охотников много, а лесу мало.
— Может, ты мне напишешь? — нерешительно спросил Гуммат. — Ты знаешь, как их писать. А сколько мне — полтора куба хватит?
— Да бери два, чего там! — Хоммак вырвал из толстой тетради листок, налег тяжелым телом на стол и взял в левую руку красивую синюю авторучку. — Садись, в ногах правды нет!
Гуммат уселся против него. Кладовщик отвернулся, нахмурил брови, прищурил глаза — думал. Потом взглянул на Гуммата и озабоченно сказал:
— Начнем! "Председателю колхоза "Новая жизнь"…" Не торопясь, по нескольку раз повторяя каждое слово, он старательно выводил букву за буквой. Хоммак так старался, что левое его плечо, постепенно поднимаясь, коснулось, наконец, уха.
Когда Гуммат только вошел, он тоже писал, но правой рукой и без всякой натуги. Да и получалось у него гораздо лучше — почерк у него вообще знаменитый. А тут буквы разъехались, у "т" все три палочки глядят в разные стороны.
— А может, ты бы лучше правой?
Хоммак усмехнулся.
— Тогда любой скажет, что не ты писал. Хочешь, пиши!
— Ладно, пиши, пиши.
— Вот тебе на! Понятно, от моего!
— Я про должность. "Колхозник" не напишешь — ты отроду лопату не держал. Опять же телефон…
— Укажи должность, по какой зарплата идет.
— Ага… Значит, пожарная команда? Подожди. Ведь если не считать азота, какие у нас пожары?
— Пиши: командир противопожарной команды.
— А-а… Командир? Надо же — каждый хочет быть начальником!.. А "товарищ" перед фамилией писать?
— А чего ж не писать? Меня на фронте и генералы товарищем называли!
— А теперь тем более — ты начальник!
— Брось, Хоммак!
— Ладно, ладно, не кипятись!..
Он продолжал писать медленно, старательно, обдумывая каждое слово. Когда почти весь листок был исписан, кладовщик выпрямился, расправил плечи.
— Подписывай! — он протянул Гуммату бумагу.
— Что-то ты больно много написал…
— Написал, что построил дом, что нуждаешься в лесе покрыть полы, — больше ничего.
— Как будто председатель не знает, что я дом строю?
— Так уж положено. Для отчетности.
Гуммат не торопясь, буква за буквой расписался.
— Видишь, — удовлетворенно сказал кладовщик, — почти тот же почерк — не зря я старался. По крайней мере не будут болтать, что пожарный начальник грамоты не знает! Иди прямо сейчас к председателю, подпишет, и получай лес!
"И чего это он так раздобрился? — думал Гуммат, расхаживая по селу в поисках Курбана-ага. — Заискивает он передо мной. Скорей всего Гозель права…"
Председателя Гуммат отыскал на строительстве зимнего клуба. Молодой инженер что-то объяснял ему, оживленно размахивая руками. И хотя из-за непрерывного стука молотков половины слов Курбан-ага наверняка не слышал, но смотрел в ту сторону, куда показывал инженер, и согласно кивал большой бритой головой — ушанку он держал в руках.
Гуммат подождал председателя в вестибюле.
— Заявление у меня, Курбан-ага. Подпишите.
Председатель подошел к окну, отер пот со лба, развернул бумажку.
— Хороший клуб получается, — сказал он и стал читать.
Чем дальше он читал, тем мрачнее становилось его лицо. Плотнее легли морщины, толстые губы задергались, словно он хотел прогнать севшую на них муху, Гуммат смотрел на Курбана-ага, не зная, что подумать. Тот дочитал заявление, окинул Гуммата мрачным взглядом и протянул ему листок.
— Возьми. Не стыдно такое заявление подавать?
— Да Хоммак сам меня надоумил… Сказал, доски есть…
— Доски! Ничего я тебе не дам!
Курбан-ага вернулся в зрительный зал, а Гуммат долго еще стоял, глядя на свое заявление. Вот это да! Хорошо хоть не было никого. Молотки колотили все громче, все быстрее, и Гуммату казалось, что колошматят они прямо ему по макушке.
Придя домой, Гуммат подозвал старшую девочку.
— Ну-ка, доченька, почитай… Только не громко, чтоб одному мне слышно. Садись ближе.
— "Председателю колхоза "Новая жизнь" товарищу Мурадову Курбану-ага от начальника противопожарной команды того же колхоза товарища Непесова Гуммата. Заявление…"
— Так. Дальше читай!
— "Настоящим заявляю, что поскольку я, Непесов Гуммат, не меньше начальник, чем вы…"
— Постой, постой! Так и написано?!
— Вот! Смотри!
— Так, понятно. Дальше давай!
— "…и поскольку я являюсь сыном Непеса, о чем вы слишком часто забываете…"
— Это место еще разок!
— "…и поскольку я являюсь сыном Непеса, о чем вы слишком часто забываете, я требую немедленного предоставления мне досок для нового дома. Свой дом без досок небось не оставили бы, а обо мне никакой заботы. Если так будет продолжаться, я вам больше не помощник…"
— Надо же! Вот негодяй!
— Ты кого ругаешь, папа?
— Ладно, читай! Только ни одному слову не верь, тут все клевета!
— "…Я требую, чтоб мне сегодня же были доставлены доски! Заявление написал Непесов Гуммат".
— Ясно… Спасибо, доченька, только никому ни слова, даже матери. Это все один мерзавец придумал. Ну, ничего. Иди, милая, иди!
Гуммат направился прямо к Хоммаку. Сейчас обеденный перерыв, должен быть дома. Спрашивать, здесь ли он, Гуммат, понятно, не станет, всем известно, что в полдень Хоммак ложится спать, а мать сторожит — никого в дом не пускает.
Старуха и правда лежала на кошме перед дверью. Завидев Гуммата, по-хозяйски ступившего на веранду, Сердито уставилась на него.
— Здравствуйте, тетя Зибагозель!
— Хоммак спит, не вовремя пришел!
— Ничего, спящего разбудить можно!
Гуммат решительно шагнул к двери, чуть не наступив на старуху. Та вскочила, затряслась от злости: щуплые, в синих жилках руки, тощие плечи, голова на тонкой сероватой шее — все так и ходило ходуном.
— Не смей, негодник! Стой! Стой, говорят!
Не отвечая ей, Гуммат открыл дверь и сразу же направился в спальню. Хоммак сначала опешил, потом стал молча натягивать халат на свое белое, какое-то не мужское тело, а жена его метнулась к сундуку, пытаясь заслонить собой отрезы. Ясно — добро разбирали. Гуммату стало не по себе, но оч и виду не подал.
— Собирайся! Председатель вызывает!
— Что еще за срочность?!
— Не знаю. Идем!
— Подожди малость на веранде.
— Некогда мне тебя ждать! Быстрей!
Хоммак исподлобья глянул на Гуммата, но ничего не сказал и, сбросив халат, стал одеваться. Жена накрыла халатом отрезы и вышла.
— Предупреждать надо, когда заходишь, — проворчал кладовщик, натягивая сапоги. — Мало ли кто чем в спальне занимается!..
— Вон оно — твое занятие! — Гуммат кивнул на прикрытые халатом отрезы.
Хоммак промолчал. Потом спросил:
— Председатель насчет досок вызывает?
— Не знаю. Быстрей давай.
— Не торопи. Терпеть не могу, когда торопят!
— Не все тебе делать то, что любишь!
— Ты о чем?
— Ни о чем. Платок возьми. Пот обтирать будешь.
Они шли в правление по пустой, словно выжженной зноем улице. За всю дорогу оба не сказали ни слова.
Председатель лежал на кошме, положив голову на подушку, решил, видно, вздремнуть. Увидев Гуммата и кладовщика, он приподнялся на локте.