лно совпадает… с правдой народной. И если в драматическом накале борьбы ей приходится утверждать себя не только силой слова, которую она единственно признает над собой, то это говорит лишь о том, что история, как мы давно помним, менее всего напоминает тротуар Невского проспекта, что ей ведомы ее собственные пути и перепутья, не зависимые от нашей доброй воли и благих пожеланий. Сила оружия, к которой прибегает Мердан, — вынужденная, применять ее заставляет сама контрреволюция яростью своего сопротивления. Не потому ли и финальный выстрел Мердана, которым он разрешает свой спор с Якубом, исторически неизбежен, так же, как и последний выстрел Марютки из повести Бориса Лавренева "Сорок первый"? Неизбежность же всегда драматична.
В этом обнажении героики и драматизма народной истории состоит главный внутренний смысл повести Тиркиша Джумагельдиева. Ее художественная многозначность созвучна идейно-нравственному полифонизму многих произведений нашей многонациональной литературы, обращенных к исходным рубежам советской истории и через ее социальные конфликты и нравственные коллизии передающих накал борьбы в защиту того всепобеждающего добра на земле, которое спешит творить человек. В ряду этих произведений не только трилогии Абдижамила Нурпеисова "Кровь и пот" и Джалола Икрами "Двенадцать ворот Бухары", романы Хидыра Дерьяева "Судьба" и Клыча Кулиева "Черный караван", которым более всего близка повесть "Спор" по своему материалу, погруженному в события Октябрьской революции и гражданской войны в республиках Средней Азии и Казахстана. Близка она и таким явлениям современной русской прозы, как романы Г. Маркова "Сибирь", С. Залыгина "Соленая Падь" и "Комиссия". Их сближает гуманистический пафос, рожденный созидательной энергией и творческим размахом Великого Октября, который, как говорил В. И. Ленин, прошел "победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны", поднял "к свободе и самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией слоев трудящихся масс", явивших "не только образец исполнения долга, но и образец высочайшего героизма, невиданного в мире революционного энтузиазма и самопожертвования"…[6]
Не менее широк многонациональный литературный контекст, в котором могут быть рассмотрены роман Тиркиша Джумагельдиева "Земля помнит все" и примыкающие к нему повести "Настырный", "Калым", "Свет горел до утра". Расширяя тематический диапазон современной "деревенской прозы", они примечательны как явления, свидетельствующие об углублении ее социально-аналитического начала. Это тем более важно подчеркнуть, что в некоторых критических выступлениях последнего времени нет-нет да и прорываются жесткие регламентации, противопоставляющие актуальную проблемность оперативного очерка, злободневной публицистики "чистой" духовности собственно художественной прозы. Не дело, дескать, последней погружаться в практические ("утилитарные") нужды дня, в конкретные ("прагматические") вопросы колхозного руководства, организации сельскохозяйственного труда, управления производством. Забота писателя — поэтизация мира земли и природы, духовных ценностей человека, неразобщенного с этим миром…
Но и самые сокровенные ценности души не существуют вне времени, а поэтическое чувство земли и природы становится элегически созерцательным, едва лишается социального и нравственного содержания. Истина, которую, судя по всему, хорошо осознал Тир-киш Джумагельдиев, последовательно углубляющий именно социальность своего взгляда на жизнь туркменского села. Потому-то несопоставимы художественные масштабы романа "Земля помнит все" и ранних повестей писателя.
В самом деле: уже первая его повесть "Компромисса не будет" не могла не увлечь читателя, не вызвать в нем ответного отклика, чувства сопереживания и несомненной свежестью восприятия послевоенной колхозной действительности, и множеством метких наблюдений над повседневным бытом туркменского аула, и заинтересованным вниманием к ярким, сильным, незаурядным характерам и судьбам. Но в то же время в ней очевидны издержки описательности, в самом стиле повествования нередко вызывающие поток "избыточной информации" о героях и событиях, лишенных необходимо свободного, ненасильственного самодвижения и самораскрытия.
Всего лишь один пример.
"Сев завершили на славу. Новая важная работа стояла теперь на очереди, и необходимо было решить, посоветоваться, как с ней управиться наилучшим образом. Тут уж колхозным активистам споров было не миновать".
Все здесь увидено общим, приблизительным планом, все под стать лексике — обезличенно и информационно…
Такой обезличенности, информационности нет места в романе "Земля помнит все". Писателя горячо волнуют в нем проблемы сбережения и защиты земли как общенародного достояния, разумного хозяйствования на ней, которое не терпит близорукого потребительства. Куда как легко оставить засолоненные поля, освоить целинные пустоши, собрать с них два-три рекордных урожая хлопка, чтобы затем так же истощить и забросить их. Сиюминутная выгода налицо, но она грозит роковыми потерями в самом недалеком будущем. От них прозорливо предостерегает один из героев романа, старый и мудрый Гурт, пеняя на жадность, от которой "земля наша страдает, забывать стали землю. Как ее сохранить и думы нет, только бы содрать побольше, да сегодня содрать, сейчас! А это не по-крестьянски, у крестьянина первая забота — земля… Воды стало вдоволь, машин полно, вот мы и распахиваем целину. Целинная земля — золото, только полей, сразу родить начинает. А чуть истощилась, скудеть стала, мы на нее уж и глядеть не хотим… Вот так и делаем: одно поле погубим, другое распахиваем. Сейчас это выгодно. А завтра, послезавтра?.."
Оговоримся: роману "Земля помнит все" не всегда достает композиционной стройности, соразмерности эпизодов, есть сюжетные неувязки, плакатно карикатурны отрицательные герои. Но к числу бесспорных удач писателя мы вправе отнести характер Гурта, выписанный как характер глубинно народный и подлинно национальный.
На удивление точно найденная деталь: мосластые, в синеватых жилах руки Гурта похожи на корни срубленного тутовника. Труженик и хозяин земли, Гурт, как никто другой, знает, что она "может мучиться, жаждать, страдать". И истово верит в ее бессмертие и красоту, потому что "земля — это жизнь"…
Отношением к земле, нормами трудовой народной морали и выверяет писатель духовные ценности жизни, нравственные ценности человека. С ними связывает эстетическую программу творчества, вводя в повествование поэта Байрама, много и напряженно размышляющего о призвании художника, его долге перед людьми и ответственности перед самим собой.
Высок и благороден замысел поэта создать поэму, в которой будут воспеты "человек земли, земледелец, его душа, его характер". Такого доподлинного героя Байрам находит в брате Назаре, прославленном председателе колхоза.
"Человек, которому посвящена поэма, не совершал воинских подвигов, людям его поколения досталась другая доля. Это они, мальчики военных лет, вынесли на своих плечах все тяготы тыла и безмерные трудности первых послевоенных лет. Это они, бросив игры, повзрослев до срока, ходили за плугом, вырывавшимся из их цеокрепцшх, рук…"
Все, казалось бы, верно и ладно в строках поэмы, но, прочитанные со сцены театра, они словно рассыпаются в воздухе, не долетев до рядов зрительного зала. "Ведь это же зарифмованный очерк", — ужасается поэт. И даже ловит себя на том, что не может удержать в памяти реальный образ брата-председателя (вовсе не голубого, как потом выяснится, героя): "…черты Назара расплываются, их заслоняют цифры, цифры, цифры…
Байрам уже не видит Назара, не слышит его голоса, он видит лишь ряды чужих лиц и слышит собственные звонкие слова, умело зарифмованные в строки.
Они звучны, напевны, но они не достигают сознания этих людей, не проникают в их души: пустые и звонкие, слова отскакивают от зала, как детский раскрашенный мячик отскакивает от бетонной стены"…
Жестокий урок отрезвления: и самое сладкозвучное слово мертво, если оно умозрительно, не рождено живым чувством жизни, не проникнуто ее трудными проблемами. Как укор себе вспоминает Байрам друга-журналиста, который, связав творческую судьбу со строительством Каракумского канала, "не восторгался строителями, не умилялся трудностями, не живописал суровую романтику Каракумов. Он писал так, словно это он был изыскателем, строителем, бульдозеристом, спокойно и просто делал нелегкое, нужное людям дело…"
Как укор Байраму воспринимаются нами, читателями, и раздумья Гурта о том, какие прекрасные дутары выйдут из выкорчеванного тутовника, и тогда "тутовник наш снова с людьми будет, веселить и радовать, помогать будет людям… Жалко, сам он играть не умеет. Попросил бы первый дутар, натянул бы струны, позвал соседей, играл бы всю ночь напролет. И радостное, и грустное играл бы, такую бы музыку придумывал, чтоб как сама жизнь…" Имений: жизнь!..
Восприняв этот образ символического дутара, уподобим емуперо писателя. И обратим внимание, как многообразны мелодии, выводимые им. В них и звонкая поэзия юности, сопутствующая молодым героям романа. И активное неприятие заскорузлой косности стародавних обычаев, проникающих в современную жизнь туркменской деревни, в ее новый благоустроенный быт (мотив, который получает самостоятельное развитие в повести "Калым"). И увлеченная поэтизация человека, который, как Гурт в романе "Земля помнит все", или Гуммат из повести "Настырный", или Сапар-ага из повести "Свет горел до утра", через весь свой большой трудовой век пронес душевную отзывчивость на зов времени, безотказную ответственность за все, что происходит вокруг.
…"Если поставить рядом нашу поэзию, начиная от великого Махтум-Кули и по настоящее время, и прозу, существующую только с 30-х годов, станет ясно, что прозе еще далеко до совершеннолетня. Но я верю, что она достигнет как совершеннолетия, так и совершенства, ибо правильно говорят, что молодость — это сила", — писал Тиркиш Джумагельдиев в послесловии к самой первой своей книге, вышедшей в переводе на русский язык. С тех пор прошло десять лет. Время, достаточное, чтобы убедить: слова писателя не были громкой декларацией.