Картины труда — наиболее сильные эпизоды романа. Слабее его «аналитическая» часть, где автор показывает динамику «воспитания чувств» лирического героя романа Дарио, становление его характера в годы после победы революции. Не всегда писателю удается удержаться на той грани, что отделяет художественное творчество от публицистики. Но думается, слабости романа не чисто индивидуального свойства. Поэт Роберто Фернандес Ретамар нашел точные слова, которые могут объяснить издержки в изображении становления нового человека, рождаемого социалистической революцией, не только в творчестве кубинского писателя: «Веками, тысячелетиями наш голос привыкал к песне одиночества, нищеты и всеотрицания, и лишь совсем недавно мы стали учиться говорить жизни «да». Учиться говорить новой жизни «да», учиться понимать и изображать ее — это тоже часть всей трудной работы по созданию новой жизни. Жаркое поле литературы требует той же энергии и самоотверженности, что свойственны героям Коссио Вудворда.
Чтобы понять значение, которое имеет для них очищающая сила яростного труда, надо вчитаться в те строки, где саркастически воссоздано обличье дореволюционной Кубы, страны исключительно богатой и нищей, страны игорных домов и убогих хижин, страны, душу которой пытались развратить те, кто создал ее рекламную маску: тростник, ром, крокодилы, мулатки, мараки, бонго…
Неровному, сбивчивому ритму картин труда добровольцев писатель противопоставляет статику прошлой жизни героев, «когда время было мертво, а они были мертвы для времени». Тлетворный запах разложения бродит над кварталами Гаваны. Им пропитана обкраденная юность Дарио. Мир лжеценностей, подсовывающий подростку в качестве эталона героев комиксов, без труда расправляющихся с «красными агентами», а в качестве идеала — жизнь обитателей пригородных особняков. «Кубинец — особое существо, буйный, темпераментный прожигатель жизни, развращенный щеголь и хвастун, который не любит учиться и живет в долг, кое-как… и чтоб я сдох, если возьмусь за работу, будь она проклята!» — эту гнусную личину пытались надеть на кубинцев те, для кого Гавана была битком набита ночными заведениями, те, кто хотел бы вытравить у народа чувство национального достоинства и чести. Это прошлое уходит с каждым ударом мачете все дальше.
У каждого из них был свой путь на это поле сахарного тростника, прошлое у всех — одно. Коссио Вудворд мастерски рисует его. Здесь много точных примет, примет, которых не выдумаешь, печального опыта сердца… Принято считать, что кубинцы — народ веселый. Не просто веселый — ироничный. «Соль земли сахара» — «чотео», знаменитая гаванская ирония, которой посвящены специальные работы психологов и социологов. Ее дух веет на страницах романа. Писателю удалось нащупать пласт, давший верные средства для изображения народной жизни. Это городской фольклор, иронические песенки гуарачи, анекдоты, истории: желчь и улыбка людей, блуждающих в каменных дебрях столицы, где все разделено на «для богатых и для бедных», «для белых и для черных». Блестки народного смеха рассыпаны во многих лаконичных зарисовках.
Ирония анекдотов — плод коллективного опыта. Ее жало обращено и против условий жизни, и против того, кто иронизирует, ибо он ее участник. Когда иронию порождают условия, неодолимые для человека, она становится самоуничтожающей язвительностью. Жизнь в стране фиктивного суверенитета, подлинное лицо которой скрыто маской, давала немало поводов для такого творчества. Отголоски горького смеха Гильена 30-х годов, когда им была написана поэма «Вест-Индская компания», звучат в воспоминаниях героев романа.
Но смех, как известно, это иная ипостась гнева. Критика словом перешла на Кубе в «критику оружием». Революция 1959 года привлекла внимание всего мира именно глубоко народным своим содержанием. Ее породила та сила народного гнева, что копилась десятилетиями. Умение смехом анализировать жизнь осталось, оно присуще тем, кто рубит сахарный тростник. Прошлое видится им особенно отчетливо именно здесь.
Пот, заливающий глаза добровольцев, промывает их. Чего же главного не было в той жизни? Именно такого труда, труда, объединяющего, а не разъединяющего людей, труда не для себя («…чтоб я сдох, если возьмусь за работу!»), а «во имя».
Новая нравственность, новый труд, новые отношения между людьми. То тут, то там на страницах романа в неожиданных перекличках возникает еще одна тема: великое и малое. Гуарапо, липкий сок сахарного тростника, течет по подбородку Папаши. Так, наверное, он тек по скулам великого полководца Александра Македонского. Юношеская любовь Дарио вполне сопоставима с силой чувств того, другого Дарио, «беспутного гения» Рубена, выдающегося никарагуанского лирика, обновившего испаноязычную поэзию. Рубщики тростника соизмеряют свой труд с трудом космонавтов. Великое и малое. Конечно же, содержание и значение труда разное. Но вполне соизмеримы меры энергии, страсти, душевных сил, которые отдают те, кто открывает космос Вселенной, и те, кто открывает «космос» новой жизни.
Премия за роман была присуждена К. Вудворду в 1970 году, в год самой большой в истории Кубы сафры — 8,5 млн. тонн! Многие из ее участников, очевидно, могли узнать себя в его героях, сопоставить свой опыт с опытом писателя. Коссио Вудворд поднял тему капитальной важности для кубинцев — люди и сахар, — вдвойне важную, ибо речь идет о новых людях и новом сахаре. Да, новом сахаре, потому что, преобразуя социальные отношения, человек изменяет и смысл вещей и явлений, сопровождающих его жизнь. В битве с тростником иными становятся герои романа, иным становится вкус горького в прошлом сахара.
Вал. Земсков
Посвящается Мигелито
Иностранец смотрел на Дарио недоверчиво.
— И все-таки, почему вы оказались здесь, на рубке тростника? — спросил он.
— Я вам уже говорил! — с досадой воскликнул Дарио. — Неужели непонятно?
— Не совсем. Вы скажите по-честному.
— Я и сказал: я здесь по своей воле.
Иностранец пожал плечами, засмеялся. Дарио понял: этого типа не убедить.
— Ну, хорошо. Давайте рассмотрим вопрос с другой точки зрения, по-деловому. Вы рубите тростник, хотя никто вас не заставляет. Так?
— Точно.
— Ну а что вы надеетесь получить за это?
— Получить? За что?
— За свою работу… добровольную, конечно.
— Ничего. Еще не хватало!
Иностранец удивленно поднял брови. Молчание затянулось, слышно было лишь, как нервно постукивал по компасу его карандаш.
— Вы не поняли? Я не получаю ничего, — еще раз повторил Дарио.
— Вы хотите сказать, что вам не платят?
— За рубку тростника — нет.
— И ничего не получаете за ваш труд?
— Нет.
— Но как-нибудь все же поощряют?
— Тем, кто хорошо работает, дают иногда отпуск на несколько дней.
— Ну вот! — Он снова недоверчиво улыбнулся. — А вы, конечно, работаете лучше всех!
— Нет.
— Ну значит, у вас есть какой-нибудь приятель, знакомый, который вам помогает так или иначе? Вас как-то вознаграждают?
— Нет.
Приезжий достал из чемоданчика толстый разговорник. Торопливо листая страницы, он то и дело слюнил пальцы розовым, юрким, как у ящерицы, языком.
— Вы меня поняли? Я говорю: вознаграждение. Премия.
— Да, да, премия. Плата. Вознаграждение.
— Именно. И никто из вас ничего не получает за рубку тростника?
— Никто.
— Вот и разберись тут! Вы в самом деле непонятные люди. Как называется это место? Где мы сейчас находимся?
— Камагуэй, Куба.
Иностранец задумался. Все это так странно, непривычно…
— Что такое Куба, вы знаете, да? — спросил Дарио.
— Куба? Конечно, конечно. Остров… как это говорится? Малоразвитая страна. Рубят этот самый тростник, вручную. Как вы, Дарио. Атомной бомбы нет, в космос не летают… Ну-ну, извините. Я, кажется, кое-что понял.
— А вы? Откуда вы?
Приезжий вытянул руку.
— Оттуда, — сказал он.
Но он мог бы указать куда угодно, назвать любую страну. Он был человеком из другого мира.
УТРО
В средние века четкий звон колокола соседнего монастыря подчинял себе размеренное течение жизни человека. Потом колокол отбивал склянки на кораблях, искавших путь в Индию. В Америке впервые колокол стал отмерять часы труда: подчиняясь его звону, тянулась на Плантацию новая смена. И тот же колокол 10 октября 1868 года на плантации Ла Демахагуа бил тревогу, сзывая на бой за свободу кубинских крестьян. Но колокол разбили, его сменил гудок, сначала паровой, потом электрический. И до последних дней скликал он рабочих оглушающим свистом, будто чудовищный стальной надсмотрщик.
Фернандо Ортис, Табак и сахар соперничают на Кубе, Гавана, 1940.
Пронзительный свисток. В бараке спят тяжелым, непробудным сном. Скорчились. Свернулись в своих гамаках. Храпят. Сопят. Мавр показывает фокусы. Папаша шагает по полю. Тростник вокруг Папаши колышется, растет прямо на глазах. Старик счастлив. На нем длинный балахон, как у того колдуна — взмахнет рукавами, и тростник начинает расти. Растет, качается, звенит… Вот так музыка! Пусть, пусть растет до самой луны. А ну-ка, выше, выше, еще! Нет, пора его остановить, — решает Дарио. — Попробую. Не пройти, тростник стоит стеной. Высокий — с небоскреб. А в стороне сидит Певец, играет на гитаре. Надо его позвать. Эй, помоги-ка мне! Но Певец не слышит. Поет. «Из камня будет нам постель…» Нет, кажется, это не Певец, это тот мексиканец. Хорхе Негрете. А тростник все растет, все растет. Я рублю, рублю. Надо прорубить просеку, будет светлее. За мной идут Пако и Фигаро. Мы продвигаемся с трудом. Пот льет по нашим лицам. Фигаро точит свою бритву о стебель тростника. Сейчас примется за дело.