[30], не долина Виньялес или Юмури. Нет! Родина — это национальное представление о человечности. Не отвлеченное, абстрактное, книжное, нет, подлинная человечность, в которую входили и горячая боль за Экспосито и за других павших в бою, и чувство братского единства с теми, кто шагает сейчас рядом, и твоя честь, достоинство, твои идеалы, твоя борьба, любовь к Марии и любовь каждого из твоих друзей к своей невесте, вера в человека, в товарища, в народ — все то, что казалось невозможным, немыслимым и что теперь они ощутили, испытали на деле, увидели воплощенным в жизнь.
И меньше чем за семьдесят два часа было покончено с попыткой вторжения на Плайя-Хирон, в The bay of pigs,[31] развеян миф об американском могуществе. Семьдесят два часа длилось наше крещение огнем.
ВЕЧЕР
В те счастливые и веселые годы (1916–1930) Куба превратилась в огромную сахарную плантацию Соединенных Штатов и Англии. Только в Вуэльтабахо по-прежнему сажали табак и в Гаване изготовляли сигары для наших соседей и союзников. Это был наш вклад в дело борьбы за справедливость и права человека, которая ведется по сей день.
Мы вносили свой вклад безвозмездно, щедро, но нашу щедрость не оценили и дорого пришлось за нее поплатиться. Богатство не принесло пользы кубинскому народу, который, к несчастью, не был воспитан в правилах экономии, бережливости и благоразумия — эти качества, впрочем, вообще не свойственны кубинцам… Все наше сказочное неожиданное богатство, основанное на производстве одного-единственного продукта, зависело от экономической и финансовой политики другой страны. На Кубе не было даже должным образом организованного министерства финансов, кубинский банк не отличался ни прочностью, ни самостоятельностью и, скорее, представлял собой нечто вроде филиала иностранного банка и полностью от него зависел. Золотой за́мок, построенный на сахарном фундаменте, рухнул, растворился, как сахар в воде, породив кризис, едва ли не более тяжелый, чем пережитый Кубой во время знаменитой «пляски миллионов» после первой мировой войны. Но не только кубинцы оказались в проигрыше. Между 1920 и 1921 годами потери иностранных сахарных компаний на Кубе исчислялись несколькими сотнями миллионов долларов; оказалось, что такие недостатки, как беспечность и непредусмотрительность, свойственны не только сынам тропиков…
Л. В. де Абад, Сахар и сахарный тростник, Кубинское торговое издательство, Гавана, 1945.
У большого камня покачивается под деревом фонарь и вьются вокруг него ослепленные светом ночные бабочки. Мачетерос играют на камне в домино. У Дарио всего три костяшки, партия близится в концу. Девять и девять. Надо выложить девять и девять, самую большую. У Дарио нет пустышки, он уже пропустил два хода и нервно постукивает пальцами по столу. Фигаро, его партнер, тоже стучит по столу, по с такой силой, что подскакивают выложенные зигзагом костяшки.
— Ты ни черта не соображаешь, куманек! — Фигаро сердито фыркает, за весь вечер Дарио не закрыл ни разу кон.
— Его сглазили, — заявляет Папаша, размышляя, поставить ли еще раз пустышку пли новую костяшку. Дарио и сам думает так — конечно, сглазили, Папаша прав… Юноша оглядывается: позади маячит Цветной, с нетерпением ожидая своей очереди. В таинственном свете фонаря огромные уши Цветного похожи на какие-то фантастические красные веера. Прищуренные хитрые глаза, не отрываясь, смотрят на Дарио. Дарио становится не по себе. Ясно, Цветной хочет его сглазить… Говорят, в таких случаях надо ухватиться за дерево.
— Не твой ход, куманек, не дергайся, сейчас моя очередь, — говорит Фигаро.
— Да я и не собирался… Цветной хочет меня сглазить.
Дарио никогда не верил ни в какие приметы. Но сейчас он уверен, что его заколдовали, сглазили. Сглазить может человек, у которого дурной глаз, это известно. А у Цветного, конечно, дурной глаз. Он хочет, чтоб Дарио скорей проиграл, чтоб самому сесть за стол. Вот две девятки из-за него и не шли в руки. А две шестерки, и пара… Рука у Дарио несчастливая. А ведь выложено уже двадцать восемь костяшек. Домино — спорт обитателей бараков, скучающих бездельников и… мачетерос. Для некоторых домино — настоящая страсть. Вот как для Цветного. Он готов на все, лишь бы сыграть партию. Только об этом и думает. Придет с поля, проглотит обед и уже тут как тут, возле камня, можете не сомневаться. Но сегодня Цветному пришлось выйти из-за камня-стола, понадобилось отлучиться. А место и заняли. Пошел к невесте — забудь о месте. Цветной кусает ногти, злится.
— Последний чемпионат по домино разыгрывали в Матансас, я-то его видел, конечно, — начинает Папаша. — Победил один мулат, по прозвищу Лакированный, говорили, что он сапожник. Игрок-то он был никудышный. Я у этого самого мулата выиграл двадцать четыре партии подряд. В воскресенье вечерком как-то уселись мы друг против друга, сначала я играл с моим двоюродным братом Александром, а потом — мы с Лакированным один на один, чтоб лишних разговоров не было. Выигрыш мне, конечно, не засчитали, потому что я негр, сказали, что встреча неофициальная… Этого Лакированного однажды пригласили в Ведадо, к какому-то врачу, говорили, будто этот врач — родственник Алонсо Пухолю, был такой политик. Чтоб Лакированный играл с ним по-тонкому, и…
Продолжая рассказывать, Папаша потихоньку плутует: вместо шесть и шесть незаметно подставляет шесть и семь. Поменял кукушку на ястреба. Ничего, в игре все годится, лишь бы не заметили. Главное — суметь обмануть партнеров, схитрить. Если надо, чтоб тот, кто играет в паре с Папашей, поставил три, Папаша прикладывает к носу три пальца и громко сморкается. Если нужна пустышка, старик почесывает ухо длинным ногтем мизинца. Всем давно известны Папашины уловки, но старик уверен, что такого великого шулера, как он, не найти в целом свете.
— Так не пойдет, старичок, — говорит Фигаро, отодвигая подложенную Папашей костяшку.
— Ты подумай только, что получилось… Глаза-то меня как подводят. — Папаша щурится, а сам ловко перебирает костяшки, отыскивает нужную.
— Ишь ты черт! Больно уж ты везучий, смотри, проиграешь в конце концов.
И в самом деле — Папаше нечего поставить. Он ищет, ищет… нет!
— Ладно, радуйся. Пас!
У Дарио есть что поставить. Он смотрит на старого негра большими блестящими глазами и думает: Папаша спасовал кстати, теперь-то уж я… Но тут юноше начинает казаться, что Папаша тоже хочет его сглазить. Наконец очередь Дарио. Он вертит в пальцах костяшку девять и девять, жадными, завистливыми глазами следят игроки за его руками. Руки Дарио вспотели. Нет, лучше поставить какую-нибудь из двух других: пять и семь или пять и три. Надо выбирать. Дарио разглядывает костяшки, выложенные на стол, соображает, у кого что осталось, пытается подсчитать, сколько костяшек у каждого в руках… он в нерешительности. Придется рискнуть, испытать судьбу. Дарио колеблется. Рохита не сводит с него глаз, в нетерпении дергает себя за бороду, торопит юношу, подталкивает, стучит костяшками. Вот задача! Дарио прикидывает: что будет, если поставить эту? Или эту? В сущности, неважно, выиграет он или проиграет. Четыре человека сидят вокруг камня под фонарем и просто убивают время, которое тянется так медленно здесь в лагере, когда долгий рабочий день, наконец, окончен. Некоторые рубщики уже улеглись в гамаки, другие пошли в школу смотреть спектакль, а Папаша притащил свое домино, оно у старика всегда с собой, это его единственное развлечение. Дарио должен выиграть у Папаши всухую, во что бы то ни стало. Старик совсем зазнался: в домино выигрывает, тростник рубит лучше всех. Да и сейчас вот поглядывает искоса и говорит: «Не родился еще такой молодчик, чтоб Папашу обыграл!»
— Когда человек стареет… где уж тут мухлевать. А какие глаза у меня были когда-то!
— Хуже нет слепого, чем тот, кто не хочет видеть. Уж лучше не притворяйся, куманек.
Папаша смеется, довольный. Зубы у него цвета слоновой кости, большие, ровные, прямо реклама дантиста. Папаше приятно — все удивляются его ловкости и силе, понимают, что он только притворяется старичком, Папашей. Дарио наконец решается, ставит пять и три. Цветной позади него нервно хихикает. Конечно, Дарио позорно промахнулся. Сглазили.
— Черт возьми! Вот нынче ночью ты и в самом деле сослепу не туда попал. Верно, старик?
Хохот. Папаша обиделся, надулся, потерял всю свою спокойную уверенность.
— Синьоры, так не поступают, — возмущается старик. — Хотел бы я знать, кто это сделал? Какая сволочь…
— Скорее всего — Флоренсио, — подмигивает Цветной.
Новый взрыв смеха. Дарио закашлялся, согнулся, лег грудью на камень. Поднял руку, хочет что-то сказать. Ничего не слышно. Просто лопнуть можно от смеха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Слезы текут по щекам. Дарио задыхается. Ох, не могу больше! Он снова закашлялся, Фигаро, захлебываясь от смеха, колотит его́ по спине. Цветной трясется от хохота. Рохита падает с ящика, на котором сидел. Громовой хохот. Всеобщее веселье.
— Вы знаете… знаете… что случилось с Папашей?
С Папашей сыграли шутку. Старик спит возле Дарио, их гамаки висят рядом, и у них общая тумбочка для одежды и сапог, которые за ночь отсыревают, становятся холодными. Когда Дарио и Папаша ложатся, столб, на котором висят их гамаки, пронзительно скрипит, кажется, будто гамаки сейчас сорвутся и упадут. Стоит Папаше или Дарио повернуться, как соседи просыпаются и поднимают крик. Ну а уж если тебе надо встать на рассвете, то приходится открывать тумбочку, ощупью натягивать холодные сырые сапоги, выходить из барака и брести в отхожее место, где зловоние, пауки, скорпионы, крысы и злые вездесущие москиты.
Поэтому Папаша раздобыл большую жестяную банку из-под консервированной колбасы и держит ее под гамаком. Почти каждую ночь он, проснувшись на рассвете, немного нагибается и, не вылезая из гамака, без всяких забот и хлопот спокойненько делает пи-пи, как в детстве, когда мать (родители ее были еще рабами) усаживала его на старый белый эмалированный горшок; потом мать открывала дверь и выплескивала содержимое горшка прямо в поле, а маленький негритенок смотрел в загадочную ночную тьму, вспоминая рассказы про буку, про страшных лесных чудищ — они бродят по лесам и пожирают детей, которые не слушают маму, плохо кушают, отталкивают тарелку с иньямом, маниоковой кашей, жареные бананы — все то, что люди должны есть каждый день. Дарио просыпался от покачивания гамака, слушал шуршание тонкой струйки и вспоминал детство: забытый всеми, он иногда долгие часы просиживал в дальнем углу на горшке, погруженный в грезы, невинный и одинокий. И Дарио думал о том, что люди, в сущности, навсегда остаются детьми — как в детстве, тело их остро ощущает холод и жару, голод и жажду; они кашляют по ночам и просыпаются от позывов, помнят прикосновение воды к коже лица, холодных ножниц к шее, когда стригут волосы; как дети, погружены они в ощущения своего хрупкого тела и, как дети, сидя на зловонных тронах, воображают себя владыками; как дети, гоняются за мимолетными радостями, бросаются в безумные авантюры, мечтая о великих свершениях, которые оказываются потом всего лишь кучкой дерьма.