Обоих коати я привязывал на очень длинных сворках к деревьям. Когда они заканчивали обкопку и обследование каждой щепки и камня на всей площади, которую им позволял охватить поводок, я привязывал их к другому дереву. Всякий раз при этом Матиас поначалу тратил минут десять на то, чтобы обозначить свои новые владения пахучими выделениями железы, которая находится у него у основания хвоста. Он торжественно ходил по кругу с выражением крайней сосредоточенности на морде и через определенные интервалы присаживался, чтобы потереться задней частью тела о понравившийся ему камень или палку. Проделав эту операцию, которая у коати равнозначна поднятию флага над завоеванной территорией, он держался уже свободнее и с чистой совестью начинал охоту за жуками. Если какой-нибудь из местных псов неосторожно приближался к территории коати, то второй раз этого он больше никогда не делал. Коати медленно шел навстречу собаке, угрожающе стуча зубами, держа хвост трубой и раздуваясь вдвое против обычных размеров. Подойдя к собаке, он вдруг, странно переваливаясь, с пронзительными оглушающими воплями бросался вперед. Эти мерзкие звуки сбивали спесь с любой не очень храброй собаки, и она поспешно отступала, а Матиас, спокойно попискивая и повизгивая, пускался по кругу, чтобы снова обозначить свои владения. Во время таких сцен Марта сидела, натянув до отказа цепочку, с обожанием наблюдала за Матиасом и повизгивала, чтобы подбодрить его.
Все остальные животные чувствовали себя превосходно. Растолстевшая Хуанита с каждым днем становилась все более очаровательной и вовсю помыкала попугаями. Мои драгоценные желтоголовые ара чуть не довели меня до сердечного приступа, когда я увидел, что они хиреют с каждым днем. В конце концов совершенно случайно я обнаружил, что они не больны, а по какой-то неизвестной причине хотят спать по ночам в ящике. Как только им дали спальный ящик, их аппетит улучшился, и они стали поправляться. Маленькая дикая кошка уже совсем примирилась с неволей и так самозабвенно играла с пестрым домашним котенком в прятки и еще в одну изобретенную ими самими игру (которую можно было бы назвать «задуши своего соседа»), что я начал беспокоиться, удастся ли мне довезти их живыми до Буэнос-Айреса, не говоря уже об Англии. Пума Луна немного остепенилась и даже позволяла мне почесать у себя за ушами, довольно урча при этом. Бедный, околевавший от голода оцелот теперь лоснился от сытости. Его голодная апатия прошла, и он стал самим собой. Свою клетку он считал святилищем, и поэтому чистка его клетки и кормление были делом весьма опасным. Так иногда платят за доброту.
Среди новых животных были два самых очаровательных представителя обезьяньего племени – парочка дурукули. Их поймал в лесу охотник-индеец. Это был очень хороший охотник, но, к сожалению, я заплатил ему за обезьян слишком щедро. Ошарашенный полученной суммой, он удалился в деревню и с тех пор беспробудно пил. Поэтому обезьяны были последними животными, которых я от него получил. Это целое искусство – платить за животное правильную сумму: заплатив слишком много, вы рискуете легко потерять хорошего ловца, потому что между вашим лагерем и лесом всегда найдется много лавок с выпивкой, а ловцы пользуются славой людей слабовольных.
Дурукули – единственные обезьяны в мире, ведущие ночной образ жизни, и уже с одной этой точки зрения заслуживают всяческого внимания. А если к этому добавить, что они похожи на помесь совы и клоуна, что из всех обезьян они самые ласковые и что много времени они проводят, заключив друг друга в объятия и обмениваясь самыми что ни на есть человеческими поцелуями, то можно себе представить, насколько они неотразимы (во всяком случае, для меня). У них огромные, типичные для ночных животных глаза и белая с черной опушкой лицевая маска. Рот у них такой формы, что все время ждешь, вот-вот на их губах появится печальная, немного жалкая улыбка. Спины и хвосты у них приятного зеленовато-серого цвета, а на груди – пушистые большие манишки от бледно-желтого до темно-оранжевого цвета, в зависимости от возраста. На воле эти обезьяны, как и коати, живут стаями по десять – пятнадцать штук и обычно молча прыгают с дерева на дерево. Издают звуки они только во время еды, разговаривая между собой при помощи какого-то громкого бульканья, птичьего щебета, кошачьего мяуканья, свиного хрюканья и змеиного шипения. Впервые я услышал их разговор в темном лесу и стал принимать их за разных животных по очереди. Потом я запутался вконец и решил, что открыл явление, неизвестное науке.
Я нередко выковыривал из подгнивших пальм крупных красных жуков и баловал ими своих дурукули. Они очень любят этих насекомых. Завидев лакомство, они жадно протягивали руки и широко раскрывали глаза, трепеща и возбужденно вскрикивая. С неуклюжей грацией ребенка, берущего конфету, они хватали вырывавшихся жуков прямо у меня из рук и грызли их, то и дело прерывая это занятие, чтобы исторгнуть из себя радостный крик. Прожевав и проглотив последний кусочек, они, чтобы убедиться, что ничего уже не осталось, тщательно рассматривали с обеих сторон сначала собственные руки, а потом руки друг друга. Убедившись, что ни кусочка не осталось, они обнимались и минут пять страстно целовались, как бы поздравляя друг друга.
Незадолго перед отъездом у меня благодаря Луне состоялось знакомство с одним любопытным человеком. Однажды утром Луна пришел и сказал, что едет по делу за несколько миль от Калилегуа. В деревне, которую ему предстояло посетить, живет, по слухам, один человек, интересующийся животными и даже приручающий их.
– Я узнал только, что его зовут Коко и что все называют его loco[34], – сказал Луна. – Но может быть, ты хочешь поехать и познакомиться с ним.
– Хорошо, – сказал я, ничего не имея против того, чтобы хотя бы на время бросить свою хлопотную плотницкую работу. – Только подожди, пока я накормлю животных.
– Ладно, – ответил Луна и, почесывая брюхо Хуаните, терпеливо лежал на лужайке, пока я заканчивал свой обычный урок.
Деревня оказалась большой и беспорядочно застроенной. У нее был странный мертвенный вид. Бревенчатые дома содержались плохо и были грязны. Кругом было пыльно и уныло. Коко здесь знали, видимо, все, потому что, когда мы спросили в местном баре, где он живет, поднялся лес рук, все заулыбались и заговорили: «А, Коко», словно речь шла о деревенском дурачке. Следуя в указанном направлении, мы довольно легко отыскали дом Коко. Очень примечательно, что по сравнению с остальными домами деревни он был ослепительно-чист и сверкал, как драгоценный камень. Через опрятный палисадник к крыльцу вела настоящая дорожка из гравия, аккуратно выровненного граблями. Мне очень захотелось познакомиться с деревенским дурачком, живущим в таком чистеньком доме. Мы похлопали в ладоши, и появилась хрупкая смуглая женщина, похожая на итальянку. Она оказалась женой Коко и сказала, что его нет дома – днем он работает на лесопилке. Луна объяснил, чего я хочу, и лицо женщины просветлело.
– О, я пошлю за ним кого-нибудь из детей, – сказала она. – Он никогда не простит мне, если не встретится с вами. Пожалуйста, пройдите и подождите немного в саду… он придет через минуту.
Сад за домом был так же ухожен, как и палисадник, и в нем, к своему удивлению, я увидел два добротно сделанных и просторных вольера. Я с интересом заглянул в них, но они оказались пустыми.
Запыхавшийся Коко прибежал очень скоро. Он остановился перед нами и снял соломенную шляпу. Это был невысокий, хорошо сложенный человек с угольно-черными курчавыми волосами, густой черной (необычной для Аргентины) бородой и тщательно подстриженными усами. Его черные глаза горели от волнения, когда он протянул свою красивую смуглую руку мне и Луне.
– Добро пожаловать, добро пожаловать, – сказал он, – простите, я не очень хорошо говорю по-английски… у меня не было возможности практиковаться.
Меня поразило, что он вообще может говорить по-английски.
– Вы даже не представляете себе, что это значит для меня, – возбужденно говорил он, пожимая мне руку, – поговорить с кем-нибудь, кто интересуется природой… если бы моя жена не послала за мной, я никогда не простил бы ей… я не верил своим ушам, когда сын сказал мне, что меня хочет видеть англичанин, к тому же интересующийся животными.
Он улыбался мне, с его лица не сходило выражение благоговения перед случившимся чудом. Можно было подумать, что я явился к нему, чтобы предложить ему пост президента Аргентины. Меня приветствовали, словно ангела, только что спустившегося с небес, – я был так ошеломлен этим, что почти потерял дар речи. Сведя вместе двух одержимых, Луна, очевидно, решил, что выполнил свою миссию.
– Ну, – сказал он, – я пойду поработаю. Увидимся позже.
Он удалился, напевая себе под нос, а Коко взял меня под руку так осторожно, словно трогал хрупкое крыло бабочки, и повел по ступенькам в дом. Его жена приготовила чудесный, очень сладкий лимонад, мы сидели за столом и пили его, а Коко занимал меня разговором. Он говорил не спеша, спотыкаясь на трудных английских оборотах. Узнав, что я знаю испанский достаточно хорошо, чтобы следить за смыслом, он иногда переходил на свой родной язык. У меня было такое чувство, будто я слушал человека, к которому после многих лет немоты вернулся дар речи. Он очень долго жил в собственном замкнутом мире, потому что ни жена, ни дети, никто в грязной деревушке не мог понять его интересов. Он не верил своим глазам – вдруг откуда-то явился человек, который может согласиться с ним, что какая-нибудь птица красива, а животное интересно; человек, который, наконец, наяву может говорить с ним о его сокровенном – ведь никто из окружающих не понимает этого языка. В течение всего разговора он смотрел на меня растерянно, на его лице были и благоговение и страх: благоговение оттого, что я сижу перед ним, страх оттого, что я могу вдруг исчезнуть, как мираж.
– Больше всего я занимаюсь изучением птиц, – сказал он. – Я знаю, что по птицам Аргентины имеются справочники, но кто знает о них хоть что-нибудь? Кто знает об их брачных играх, о строении их гнезд? Кто знает, сколько яиц они кладут, сколько у них бывает выводков, мигрируют ли они? Ничего об этом не известно, а это главная проблема. И в этой области я стараюсь помочь науке, как только могу.