Будто услышав этот крик, подросток номер один погладил ее по плечу:
– Милая, тут ни у кого ни вещей, ни сумочек, ни телефонов. Но если связь была, ты ее всегда будешь чувствовать. Потому что если бы этой связи не было, ты бы не оказалась здесь. Есть еще вопросы?
У Миры больше не было никаких вопросов. По ее телу разлились, будто новая свежая кровь, миндальные реки тепла. Она поблагодарила подростков и отправилась гулять по ночному (наступила ночь) парку. Пообщалась со старичками, познакомилась еще с парочкой сорок шестых. Все относились к ней настороженно, отводили глаза, но, как только она сама подходила и, робко улыбаясь, заводила свое тихое «как дела», оттаивали и порой даже сами интересовались, все ли ей понятно. Мира отметила, что всем было как будто немного стыдно за свое присутствие здесь, и появление нового человека тут воспринималось как нежелательный и грубый прорыв живого свидетеля в мягкую ткань неподвластной пониманию жизни в реальности, где нет будущего, но нет и той потери, без которой будущее не имеет смысла. Посидела в одиночестве на скамейке, когда вдруг начала видеть светящиеся рыбным пузырем бромистые цифры, выкатывающиеся из-под прорех в асфальте и составляющие цепкую желейную клетку из рельс и пьющих взахлеб желтую снежную воду птичьих костей с лицами и паспортами Югославии-1 и Югославии-2 – это был быстрый сон, и его надо было переждать. Мира подумала, что впереди – гормональная буря их первой встречи и первой ночи, взрывающаяся млечная катастрофа всех этих быстрых, сумасшедших поцелуев в метро – и прочее, тайное и стыдное мелкое множество сияющих химических восторгов – и ее пальцы скользнули по его руке вверх, к идеально круглому запястью: смерть отменили, чувствуешь ли ты меня?
Где-то в полночь поняла, что уже не спит, поэтому пошла к фонтанчику с питьевой водой, около которого тоже роились, как плодовые мушки вокруг арбузной плошки-шапочки, шахматные старички. Отвела в сторонку одного из тех пятерых, кому проиграла, и мстительно просвистела ему в ухо:
– Как вы думаете, разыскивают ли вас ваши близкие? Вы же в какой-то момент пошли в парк и пропали. Что они чувствуют, неужели вас это не волнует?
Старичок задумался.
– А они ничего не чувствуют, – радостно ответил он. – Потому что я пошел в парк в семнадцатом! В семнадцатом году! Два года назад! А сейчас – пятнадцатый! И все хорошо, ни у кого я не пропадал никогда.
– Ну, потом пропадете, – строго сказала Мира. – Неужели вас не беспокоит, что случилось там, откуда вы пришли?
– Это мне не важно, – сказал старичок. – Я там не был и не буду никогда, что мне. Ой, Борзовский сейчас вместо меня воду пьет, это моя очередь была, кыш, Борзовский, падла, кыш!
И умчался прямо в роящуюся, звенящую водяную толпу.
К вечеру Мира выяснила, что самые первые жители парка были именно те самые, сорок шестые – до них (точнее, после них) не было никого. Но ничего толкового сорок шестые рассказать ей не могли – или не хотели: война как война, бормотали они, зачем тебе это знать, мы замучались объяснять, ты не поймешь, как там все это работало, куча побочек, вот с этим парком тоже побочка наверняка.
С Мирой никто особо не хотел общаться на эти темы, а она, как назло, пыталась выведать все: подскакивала, улыбалась, щебетала, тянула за рукав, оттаскивала от шахматной доски.
– Интересно, – тоном боевой отличницы звенела она, – какое оно, это место, будет в средневековье!
– Никакое! – гадкими и скрипучими вечерними голосами орали старики. – На этом континенте не было средневековья! Га-га-га-га!
Мира запрокинула голову и вдохнула летний – пока еще летний – воздух. Над стрекочущей сетью платанных листьев тек, как Млечный Путь, зефирно-розовый закат с густо-сливовыми мазками истаивающей полуночи. Она чувствовала в своей руке его руку, крепкую и вечную – но вообще-то гулять здесь с ним ей не очень-то хотелось. Да и своей руки она почти не чувствовала. Давнее и, как оказалось, неотменимое решение не жить в мире, в котором его нет, превращалось в потенциальную смертную муку и огненный смерч – зачем держать за руку человека, который через некоторое время станет просто хорошим знакомым, а потом превратится в кромешно и безвозвратно чужого? Так же бесперспективно, как держать за руку того, кто через пару дней превратится в горстку пепла.
Вечер постепенно светлел, Мира направилась к стадиону, где все уже похватали гантельки – кто какую – и начали быстро и радостно выделывать с ними всевозможные па. Мира подняла красную и оранжевую, обратив внимание на незадействованную никем зеленую, – надо будет позаниматься с этими и потом взять зеленую, подумала она. Позанималась хорошо, легко, все было в радость – подскочило настроение, заулыбалась, почувствовала эту странную летучую летнюю эйфорию, которая случается с человеком, вдруг случайно и крайне удачно обманувшим смерть или что там это было, какая уже разница.
Выходя со стадиона, заметила двух мрачных девчонок, помахала им рукой. Девчонки отвернулись.
– Стойте, – побежала следом, – я не злюсь на вас, вы что.
– Это, может, мы злимся, – прошипела девчонка номер один.
– Молчи, – ударила ее между худеньких лопаток девчонка номер два.
– Чего я буду молчать? – разозлилась номер один. – Нет уж, давай я скажу.
– Ага, давай говори! – дернулась номер два. – Она потом вместо тебя уйдет, и все!
– Да не уйдет она, не надо ей, – сказала номер один. – Я скажу, мне обидно, трындец. Все равно до девять один один ждать, ну.
– Я тогда сама скажу, – прошипела номер два. – Короче, вот. У нас подводный город тут, считай. Сейчас объясню. Если хочешь уйти, надо взять деньги – сколько угодно, пусть даже монетку, мелочь какую-то, у того, кто сюда только-только зашел, но еще не окончательно. Пока он еще не полностью к нам и живет все еще вперед. Обычно это не в момент происходит – клиническая смерть сколько там: минута, три, пять. Бывает, что и вообще обратимо – человека откачали, а его мама уже дала Марку копеечку на хлебушек и Марк уже там, не здесь! Подводный город, короче.
– И ты, дура, могла нам помочь обеим, – сказала номер один. – Нам надо обратно, срочно причем. Пока не стали совсем дети. Нам уже по чертовых семнадцать сейчас, и вот что делать? Да, девять один один, его все ждут, кому больше двадцати – тогда точно придут новенькие, в тот день в городе у каждого кто-то погиб, а нам тогда по три года будет, то есть деньги нам точно дадут, маленькие, жалкие, копеечку просят. Но как мы потом все вспомним? Что трехлетний человек помнит?
– Ничего он не помнит, – затараторила номер два. – И ничего у нас не выйдет, ничего мы не изменим, и в сорок шестом все это снова будет как будет. Ну, разве что мы в этот чертов парк не пойдем, а дома с родными останемся, как положено. Или наоборот – всех родных с собой в парк заберем, а внуков оставим дома, все равно им год-два было, смысла никакого нет, это ужас, когда сюда с таким маленьким попадаешь, он с каждым днем все меньше и потом гантеля эта, уже и не поймешь, какая, они же все одинаковые, а выносить с кладбища нельзя.
– Лин вынесла своего! – перебила ее номер один. – Узнала как-то! Хотя белых было штук десять. Оказалась на девятом месяце. Плакала страшно, каждый день живот все меньше, потом кровь пошла и как не было ничего. Ходила семь лет вся черная. А потом, когда появился, Борис, это шахматный, у него бабка скопытилась, так Лин к нему подскочила и майку задрала, грудь у нее о-го-го была, ей тогда девятнадцать было, и кричит: гони трешку, еще кое-что покажу. И все, ушла. Борис ей двадцатку дал, до сих пор вспоминает, как это его угораздило, любовь с первого взгляда – не дал бы, так остался бы тут с ней, глядишь, как-то и успокоил бы ее. Тоже тоскует.
В общем, девчонки оказались не такими злюками. Еще немного посплетничав с ними про старичков, Мира обняла обеих, улыбнулась и поскакала, будто обычный вечерний бегун, по дорожке к навсегда отсутствующему выходу из парка – тому, где должны были валяться те глупые фальшивые скульптуры из стройматериалов. В ее ладони гремело, как тысяча гроз, неиссякаемое прикосновение теперь уже неведомого и навсегда далекого, но зато никогда не мертвого, мышцы приятно гудели и становились моложе, яснее и жестче, голову жгло августовское солнце, рокотали бензопилами цикады, в маленькой луже плескались пыльные и ловкие, как обезьяны, голуби.
Стоп, поняла Мира, тут какая-то ошибка. Чертовы голуби никого не теряли. Что вообще может потерять голубь – другого голубя, белку, крысу, орешек, крохотную свою пустую жизнь? Голубь вообще не знает, в каком направлении он живет, возможно, вечно в обратном, – Мира вспомнила, что никогда в жизни не видела птенцов голубя. Бежала все медленнее, притормозила, присела, медленно проползла на четвереньках пару метров вперед, к луже. Никто никогда не видел птенцов голубя, шептала она сама себе, смутно понимая, что ошибается, но кто из нас не ошибается, все ошибаются, вся жизнь это, по сути, парад ошибочных решений, у вас не бывает детства, дорогие мои, вы с нами заодно, вы и здесь, и там, правда? Правда же? Что является вашей разменной монеткой, дорогие друзья? Это солнечное мгновение? Мглистое утробное воркование? Вся ваша крошечная пустая водянистая жизнь?
Голуби лениво, как грузные карлики-фламинго, переставляли в воде глянцевые шероховатые ноги, кое-кто просто валялся в луже, как свинья, на влажном растрепанном черном боку, некоторые агрессивно чистили перья костяными, как первобытные швейные иглы, неприятными носами. Мира подползала все ближе – вот она протянула руку и вцепилась в самого неповоротливого и любопытного, подползшего поближе, чтобы подслеповато ткнуться головой в ее взмокшую от волнения ладонь. Сжала кулак изо всех сил, до хруста – и в ту же секунду оказалась около беспорядочно наваленного грузного шифера, вспотевшая и растрепанная, с сумкой за плечом и дохлым голубем, больно врезающимся ей в ладонь клювом, в оцепеневшей, будто сведенной судорогой руке. Она разжала руку, и голубь грузно шлепнулся об асфальт. Миру начали рассматривать люди. Мелкий розовощекий китайский мальчик подошел к ней, показал пухлым пальчиком на голубя и начал что-то обиженно выговаривать. Мира извиняющимся жестом помахала рукой – на ладонь налипли перья, кровь и что-то еще. Это была совершенно новая рука – не такая, как прежде. Парк тоже был каким-то новым – не таким, как прежде. И Мира не была полностью уверена, что не придет туда, в э