– Он там? – спросила Капа, пока к ней подсоединяли полуневидимые паутинки проводов.
Из-за ширмы что-то утробно гудело, будто бы там отчаянно настраивают испорченный инопланетный радиоприемник.
– Еще с пятницы, – ответила доктор. – А ты тут будешь три дня еще. У него вычитка, у тебя чистка. Когда проснешься, будешь абсолютно здорова – ни кашля, ничего, совершенно новые легкие, все ткани в идеальном состоянии. Это единственное, что может напугать, – ты уже забыла, наверное, как дышать нормально. Остальное будет, как обычно. Воспоминания, которые забираешь, – вычистятся, но ты будешь помнить, где именно вычищено. Никаких похорон, ничего не будет – его просто утилизируют. Подходить нельзя, трогать нельзя, вставать нельзя. Будешь слушать, пока не заснешь.
На голову Капы вдруг надели огромные черные карбоновые наушники, теплые и холодные одновременно. В наушниках что-то клокотало, как будто радиоприемник наконец-то настроили, но на ту волну, по которой передают исключительно эмоции по поводу предшествующей настройке панической невозможности эту волну поймать. Капа закрыла глаза и подумала: ну, вот и все.
Открыв глаза, она удивилась, что, действительно, все помнит. Ничего не менялось и не изменилось, чужие годы, напротив, пустые, золотые и сияющие, и книжку Дилэни надо дочитать с одиннадцатой главы – откуда она это знает, если бы она не была она? Впрочем, это не было похоже на пробуждение от сна – наоборот, Капа чувствовала себя так, словно до этого момента не спала никогда. Ширмы уже не было, соседняя кушетка была пустой, из окон напротив лилось жидкое солнечное золото.
– Я все помню, – снова сказала она вслух, и ей показалось, что по кафелю чиркнул мерзким коленом очередной богомол и ничего не изменилось.
Неужели не сработало, подумала она. Капа не чувствовала изменений – кроме странного и непривычного нового состояния воздуха, который яростно продолжал проталкиваться внутрь ее просторных, как еще не заполненная книгами библиотека, новых легких.
Скрипнула дверь.
– Проснулась? – спросила доктор.
– Я и не спала вообще.
– О, все получилось, – обрадовалась доктор. – Если это не похоже на то, как просыпаешься – значит, все хорошо. Как ты себя чувствуешь?
– Отлично, – сказала Капа. – Долго мне тут еще лежать?
– Можно уже домой, – сказала доктор. – Мы все анализы уже сделали. Ты помнишь, как тебя зовут, где живешь, как зовут родителей?
Капа кивнула.
– А старик? – спросила она.
– В смысле – старик? – удивилась доктор.
Капа поднялась, попросила проводить ее в туалет. Уставилась в зеркало и остолбенела.
– Это еще что? – заорала она.
Доктор ворвалась в ванную комнату, посмотрела на Капу удивленно.
– В смысле – что?
Дома все было на удивление нормально. Родители слегка побаивались Капу – вероятно, ожидали неких значительных изменений, которых не последовало; впрочем, именно об этом всех изначально предупреждали. Мама стала относиться к Капе намного теплее и больше ни словом не вспоминала ее дневники – кажется, окончательно уверовала в то, что это некий сложный литературный проект имени ее самой, и эта вера наполнила ее тихой благодарностью: выходит, Капа ее и правда по-своему любила. Отец сторонился Капы, почти не смотрел ей в глаза, но домой возвращался вовремя и часами сидел с мамой в гостиной, послушно и преданно разделяя с ней просмотр ее глупых детективных сериалов. Капа смотрела на них, по вечерам прокрадываясь в свою комнату с пачкой книг из библиотеки, и думала: бесит, бесит, бесит. Ужас, ужас, ужас. Ничего не изменилось, все та же подростковая злоба.
Макс Капу немного побаивался. В какой-то момент Капа не выдержала и зажала его около шкафчиков в школьном коридоре.
– Давай выкладывай, что не так, – потребовала она. – Чем я тебя обидела? Я тебе не нравлюсь уже?
– Нравишься, – замялся Макс. – Просто то, что ты тогда ночью устроила, – мне, короче, слегка неловко после этого.
– Что я устроила? – удивилась Капа.
– Но мы можем повторить, – сказал Макс.
– Дебил, – сказала Капа.
Ей стало обидно и невыносимо жаль – но почему жаль, она не понимала.
– Еще я не понимаю, зачем ты сделала это со своим лицом, – сказал Макс. – Что это значит?
– Я не знаю, – сказала Капа.
– Тебя, пока лечили, таблетками закормили, да?
– Да, – сказала Капа. – Но я вспомню, не проблема. И вообще, красиво же. Подумаешь, лицо. Не на жопе было же это делать.
– Ненормальная, – сказал Макс.
Капа старалась не вспоминать про старика и про болезнь – воспоминания об этом пусть и находились в полной боеготовности (она опасалась, что с ними – такими ценными и самыми важными в ее жизни – случится непоправимость исчезновения, и периодически проверяла их, как, должно быть, старушки проверяют вечный и незыблемый фамильный сервиз своей идентичности в невидимом хрустальном серванте грядущего небытия), но быстро поблекли и перестали быть фоновыми и определяющими – что, безусловно, ее радовало, потому что потенциальная травма сосуществования с памятью об этих вещах тревожила ее больше всего. Она перечитывала свои дневники и хохотала. Она попробовала переспать с Максом – и ей не понравилось («В первый раз ты говорила совсем другое!» – возмутился он, а она подумала: да ладно, это же и был первый раз, разве нет?). Она попросила отца купить ей мотоцикл к 17-летию, перестав оплачивать эту бесполезную зубную страховку, – и у них как-то наладилось общение, пока они смущенно болтали о мотоциклах, – отец в юности объехал на «Харлее» весь континент, а Капа читала много книжек про дзен, мотоциклы, нейрофизиологию и что-то еще.
Через две недели после этого золотого утра, когда Капа кралась мимо гостиной с ночной порцией очередных книг, она услышала какую-то очень знакомую, но совершенно не знакомую песню.
– Что это? – остолбенела она.
– Это фильм, – сказала мама.
– Что это звучит? – закричала Капа. – Саундтрек, блин, это что, блин?
– Ты в порядке? – спросила мама.
Капа помчалась в свою комнату, рухнула на пол и ощутила, как из ее глаз, горла и носа хлынула какая-то космическая соленая жидкость, заполняющая ее защитный золотой скафандр мгновенно и целиком – отчаянно и неостановимо, как землетрясение.
Капа рыдала до утра, пока ее не нашел, привлеченный необычными звуками, отец и не притащил ей стакан виски с накапанным туда полпузырька валерианы.
– Я ничего не помню, – глухо сказала Капа, выпив стакан залпом.
Это было второе воспоминание.
И именно тогда она поняла, что делать с третьим. Это напоминало ей дурацкий мамин детективный сериал, на разгадку которого у нее – и у кого-то другого – была теперь целая жизнь. Эта странная, необъяснимая татуировка на лице, на которую все реагировали с примерно одинаковым ледяным ужасом, была третьим воспоминанием – все обстоятельства того, когда и в связи с чем Капа ее сделала накануне операции, были ей недоступны – но не так, как, допустим, недоступны книги в закрытой наглухо комнате, а, скорей, как недоступны вырванные из прочно зажатой в руках книги самые важные страницы.
– Папа, принеси еще виски, – попросила она. Отец вышел и пришел с целой бутылкой и стаканом для себя.
– Мне кажется, что он меня обманул, – пожаловалась Капа. – Что все это неправда, что не было никакой пересадки. Что он просто забрал три моих воспоминания и ушел с ними. Мне ужасно его не хватает теперь.
– Кого? – растерянно спросил отец.
– Я не помню имени, – сказала Капа. – Поэтому и думаю, что он ускользнул именно с ним, как вор. Но это несправедливо. Мне больно. А ведь никто не должен страдать.
– Всем больно, – сказал отец и наполнил оба стакана до краев. – Это жизнь. Нормально. И не такая уж и страшная эта штука со стрелками, я уже почти привык. Хотя она совершенно ни на что не похожа – поэтому страшная, как смерть.
Ничего, подумала Капа, рано или поздно все выяснится. Тот, кто узнает эту татуировку через много лет, – он ей и объяснит, что произошло на самом деле, почему она ее сделала, кто куда ушел, кто куда пришел и кто она теперь. Почему она не догадалась сразу? Сама бы она, конечно, не додумалась до такого; во всем этом зияла провалом и пустотой грядущая неведомая ясность.
Отец допил виски и, немного пошатываясь, ушел на работу: было семь утра.
Капа доползла до кровати и залезла под одеяло прямо в одежде. Стены слабо качались, будто пели ей тектоническую вибрирующую колыбельную. В ее животе перекатывалась, как колбочка с водой, какая-то тихая музыка. Ничего не болело, жизнь разворачивалась впереди гладкой влажной ледяной полосой, как свежезалитый каток. Мир казался огромным и непостижимым, и кто-то новенький из семи миллиардов человечества в режиме хаоса и случайности хранил главную ее тайну. Капа подумала, что если в ближайшие десять-пятнадцать лет она не станет известной на весь мир и ее лицо не будет улыбаться этими крепкими чувствительными (всеми, кроме одного) зубами со всех билбордов планеты – она ничего не выяснит про третье воспоминание – и ей, к сожалению, больше ничего не остается. Что ж, теперь у нее появилась цель в жизни, и в этой цели не было ровно никакого тщеславия – человек имеет право на абсолютно любой сценарий своей судьбы во имя того, чтобы рано или поздно его узнал кто-то тот самый. «Именно с рассказа про эту историю с татуировкой я и буду начинать свои интервью», – удовлетворенно подумала она перед тем, как наконец-то по-настоящему заснуть.
Внутри тебя в твое отсутствие
Каждое утро мы заливаем их воском. Воспоминания, фигурки, восковое мороженое. Воска много, даже слишком: пчелы приносят его отовсюду и лепят куда угодно. Позавчера, допустим, они тщательно и при этом мгновенно создали точные копии всей кухонной утвари – каждая ровно в 10 сантиметрах южнее оригинала (если 10 сантиметров южнее – это стена, то лепят внутри стены, осторожно разбирая ее при помощи термитов, хотя, конечно, термиты не помогают осознанно, а становятся частью единства пчел в этой ситуации). Вчера с утра слепили бюсты всех писателей, чьи книги мы читали последними (Данута читала Элену Ферранте, представьте, как повезло той части человечества, которую все еще интересовали книги), вечером снова восковой Наполеон. Они всегда лепят Наполеона по вечерам, потому что это чье-то из нас воспоминание, которому проще всего существовать в восковом виде; по ряду причин ничье другое воспоминание не содержит в себе столько воска, а когда лишний воск, необходимо это воспоминание и его повторение. Впрочем, откуда столько воска в пчелах, тоже вопрос. Откуда в мире столько воска, если отвлечься от пчел. Но что-то не получается отвлечься от пчел.