Кого мучит жажда, тот, понятно, больше всего хочет пить. А вот желтый суслик при жажде больше всего хочет… спать! «Я так давно, братцы, не пил, что мне страшно захотелось… спать».
Человек без воды помрет, суслик без воды — уснет. И будет спать до тех пор, пока не придет в пустыню весна, пока снова не вырастут сочные травы. Тогда он проснется и станет эти травы и есть и… пить! Ведь в каждой зеленой травинке воды больше трех четвертей.
Весна в пустыне короткая. Трава позеленеет-позеленеет, да и начнет сохнуть. А сухая трава для питья уже не годится. И тогда суслик снова почувствует жажду, и снова ему захочется… спать.
Есть у людей поговорка: «Кто спит — тот ест». Суслики бы так ее переиначили: «Кто спит — тот пьет».
Щурки-пчелоедки, растопырив крылышки, «ласточкой» ныряют с проводов вниз, стрелкой проносятся над самой землей, хватая с цветов то пчелу, то кузнечика. И снова взмывают на провода — есть добыча!
Но уж больно жесткие да колючие все эти кузнечики, жуки, осы да пчелы! Их так просто не съешь — поперек горла застрянут. Надо их еще приготовить. Надо сделать из твердокаменных насекомышей мягонькие котлетки — пчелиные отбивные. Вот и стучат-отбивают щурки насекомышей о провода — только щитки да лапки летят! Так стараются, что провода звенят-играют.
Пируют под веселую музыку.
Черепахи роют в песке лунки и несут в них яйца. Из каждой лунки торчит черепаха: задние ноги в ямке, передние — наверху. Снесет яичко, задними лапками его на дно лунки опустит, присыплет песком. Яйца точь-в-точь гуттаперчевые мячики для пинг-понга. Как снесет 3–4 яйца, так лунку доверху засыплет: пусть теплый песок яйца высиживает. Песок щитком сверху заровняет, загладит и уползет. Теперь бы только ветер песок не раздул — засохнут тогда на солнце яйца. Только бы варан о гнезде не пронюхал — разроет и все сожрет. Ну, а если все будет благополучно — осенью из яиц вылупятся черепашата. И — такие хитрые! — из гнезда, на зиму глядя, не выползут. Всю зиму под песком просидят. А весной, как солнце пригреет, вылезут из песка и пошагают в разные стороны.
Зверек слепушонка пасется не на земле, а… под землей. Уж очень сверху трава ненадежная: весной реденькая, летом выгорает вся, а зимой еще и снегом ее сверху засыплет. А под землей у слепушонки всегда роскошное пастбище: корни, стебли, клубни! Ветвистые, развесистые, густые. Круглый год свежие да сочные. Солнцу до них не добраться, ветру не иссушить, снегу — не засыпать.
Наверху летом пусто и голо, а под землей изобилие. Ни голод, ни жажда слепушонку не мучают. А что нет на подземном лугу ярких бабочек и цветов, так это для слепушонки неважно: слепушонка она — все равно плохо видит.
Черная скала-останец торчит посреди голой равнины. Показали мне ее пастухи. И сказали, что там — кладбище черепах.
И верно: вокруг скалы разбитые панцири. Прямо свалка битой посуды: битые «глиняные» миски, тарелки, тазики, полоскательницы… Сапоги с костяным стуком перекатывают черепки, каблуки с хрустом их давят. Большие старые панцири, похожие на засохшие ананасы.
Пастухи говорили, что старые черепахи со всей равнины сползаются сюда умирать. Вот уже много-много лет. Древнее кладбище черепах…
Скала тягуче и тоскливо гудит. Волны горячего ветра накатываются на одинокий утес и, разбившись, поскуливают и свистят. Почему бы черепахам и в самом деле не сползаться умирать в это пустынное и унылое место.
И мне представляются древние черепашьи старики и старухи: больные, слабые, немощные. Дряблые складки на серой шее, слезящиеся глаза с набрякшими веками. Тусклые панцири их в шрамах и трещинах. Тупо переставляя слоновьи ноги, черепахи медленно подползают к скале и, уткнувшись в черные камни, лежат неподвижно. Угрюмо гудит скала, ветер завивает песчаные смерчики над тяжелыми панцирями. Дальше пути нет. И нет желания двигаться.
Но почему все черепашьи панцири разбиты и покорежены? Не могли же черепахи сами себя покалечить! Тут какая-то тайна: что-то непохоже, чтобы черепахи умирали своей смертью.
Перебирая битые панцири, внимательно смотрю по сторонам. Разгадка должна быть где-то рядом!
Разгадка свалилась… с неба! Чуть-чуть мне не на голову. Что-то глухо хрястнуло о скалу сверху, что-то запрыгало по камням вниз и шлепнулось на песок. Черепаха! Большая, старая, с расколотым, как орех, щитком.
Задираю голову — так и есть! — над скалой плывут два орла. Как два самолета-бомбардировщика. Вот задний орел кренится на крыло, закладывает широкий вираж — словно заходит на цель — и вдруг пикирует на скалу. Выходя из пике, он распахивает широченные, как два одеяла, крыла, бросает «бомбу» и взмывает в вышину. «Бомба» стукается о камни и катится вниз. Еще одна черепаха!
Так вот оно что!
Отбомбившиеся орлы не спешат улетать. Они рассаживаются на камни поодаль и ждут. Ждут, когда я уйду и отдам им их добычу.
Черепаха — крепкий орешек даже для орлиных клювищей и когтей. Вот они и кидают их с вышины на камни — раскалывают орешки…
Потому-то у этой скалы — одной-единственной на всю равнину! — и образовалось кладбище черепах.
10 июня. Сегодня ночью у самой большой могилы в самом большом колючем кусту кто-то долго ворочался, сопел, скрежетал зубами. Слышался глухой стук костей.
15 июня. В кладбищенской ограде и в старых могилах кто-то сверлит дыры. С каждым днем их все больше и больше. Кто бы это мог быть?
25 июня. Заглянул случайно в провал у могилы, а оттуда как зашипит кто-то — будто автобус со всего ходу затормозил! Я отскочил, а потом направил в провал зеркальцем солнечный зайчик. И увидел в глубине… белый человеческий череп! А больше там никого не было…
26 июня. Сегодня разгадал, кто роет на кладбище норы — обыкновенные черепахи! Им пора в летнюю спячку, вот они сползаются сюда и зарываются в рыхлую землю. Сегодня одна большущая черепаха дремала у своей норы. А на ней, как на булыжнике, спокойно сидела каменка-плясунья и чистила свои перышки.
28 июня. Из провала с человеческим черепом вылезла… утка с утятами! Вот уж выбрала местечко для своего гнезда! Красные утки-огари любят гнездиться в норах. Если их там тревожат, то они громко шипят. Вся веселая семейка выкарабкалась из могилы и вразвалку поковыляла к соленому озерку.
10 июля. Разгадал тайну зубовного скрежета и стука костей. Под колючим кустом в глубокой норе живет дикобраз! Нашел у его норы полосатые иглы и сразу же догадался, кто по ночам возится и ворочается под кустом, кто стучит костяными иголками и скрежещет зубами.
11 июня. К ручью на водопой и купанье торопятся стаи розовых скворцов. Барахтаются в воде, трясут хвостами и крылышками, чистятся, гоняются, неумолчно щебечут! Сядут на куст — и куст розовый, рассядутся по камням — и камни расцветут розовыми цветами, спорхнут в воду — и в воде кутерьма из розового, черного и голубого!
12 июня. Из кустов будто рыжий фонтан бьет — толчется столбом рой мошкары. Большущие пучеглазые стрекозы, сухо шурша слюдяными крылышками, тычутся и тычутся в этот живой фонтан, хватая полные пригоршни мошек.
13 июня. Птенцы вылетают из гнезд. Два взъерошенных скальных поползня — кургузых, испачканных, головатых! — сидели на одном камне под гнездом и кланялись друг другу, по очереди приседая. Радуются, наверное, что, наконец из тесного гнезда выскочили!
А слёток синего дрозда сидит спокойно. Мать принесла ему бабочку, и он держит ее в клюве, как белый платочек.
14 июня. Утром высунулся я из палатки — гости к нам со всех сторон. Высоко в небе кружит гриф, над скалами с визгом проносятся стрижи белобрюхие, на колышке палатки прицепился геккон со стеклянными глазами, а в упавшем ведерке деловито царапается скорпион.
Солнце выжгло пустынные предгорья. А давно ли была тут зелень и ярким лиловым цветом цвел колючий бурьян.
Сейчас над выжженной землей нависла раскаленная белая мгла.
Все обманчиво в этой белесой мгле. Кустик травы вдруг шевельнется, да и обернется лисичкой, поджарой и быстрой. Колючий бурьян выше пояса, а тронешь, и бурьян бесшумно рассыплется в прах.
То видишь озеро, по озеру торопятся беспокойные волны. Ствол одинокого деревца извивается в жарком мареве, будто не деревцо это, а его отражение в неспокойной воде.
Но воды вокруг нет.
Все сгорело: трава, бурьян, даже цепкие и живучие кусты держи-дерева. Вокруг камень, пыль, смерть. И миражи.
Вон за каменистым гребешком целые заросли высоких белых цветов! Цветы такие свежие и такие яркие, что, кажется, пахнут.
Прикрыв ладонью глаза от нестерпимого блеска солнца, я молча смотрю на чудесный мираж. Сейчас колыхнется жаркая мгла и видение растает.
Но нет, цветы не пропадают. На дальнем краю цветочной поляны вдруг звякнул колокольчик. Ему ответил другой. Вот опять.
Звяканье все ближе.
И впереди этого ползущего к нам глухого непонятного звона один за другим выпархивают хохлатые жаворонки. В панике, с испуганным посвистом вырываются они из белых цветов. Вслед за жаворонками, заложив уши на спину, шарахнулись из цветов два ополоумевших от страха зайчонка и скрылись!
Это уже не мираж!
И жаворонки, и зайчата настоящие. Ишь сколько их собралось сюда в цветы! Видно, в голой-то степи не по вкусу!
А звон все ближе. И совсем он не страшный: тихий, ласковый и какой-то глухой, костяной. И чего так зайчата и птицы шарахаются от него?
Звон совсем близко. Вот дрогнули крайние цветы, и звон оборвался. Из зарослей медленно вылилось длинное тело змеи.